Ноздри седого раздулись – судя по всему, он очень глубоко вдохнул.
– Мы все животные, – сказал он. – Если вдуматься, все мы – животные.
– Черта лысого. Я тебе не животное. Может, я дурак и засранец, сукин сын двадцатого века, но никакое не животное. Ты мне давай не это. Я не животное.
– Слушай, Артур. Это нас никуда не…
– Мозги. Господи, ты бы знал, как это смешно. Она же считает себя интеллектуалкой. Вот что самое смешное, живот надорвешь. Читает страницу театральных рецензий, смотрит телевидение, пока совсем не слепнет, – и вот она уже интеллектуалка. Знаешь, на ком я женат? Хочешь знать, на ком? Я женат на величайшей из живущих несостоявшихся, неоткрытых актрис, романисток, психоаналитичек и вообще неоцененных знаменитых гениев Нью-Йорка, язви их в бога душу. А ты не знал, а? Господи, это так смешно, что хоть глотку себе режь. Мадам Бовари Колумбийских курсов самообразования. Мадам…
– Кто? – раздраженно спросил седой.
– Мадам Бовари записалась на курсы Ценителей Телевидения. Боже, если б ты знал, как…
– Будет, будет. Ты же понимаешь, что это нас ни к чему не приведет, – сказал седой. Повернулся и показал девушке двумя пальцами у рта, что ему нужна сигарета. – Во-первых, – сказал он в трубку, – ты же просто дьявольски разумный парень, а такой бестактный, что дальше некуда. – Он выпрямился, чтобы девушка у него за спиной дотянулась до сигарет. – Я серьезно. Это влияет на твою личную жизнь, влияет на твою…
– Мозги. Ох господи, сдохнуть можно! Боже всемогущий! Ты когда-нибудь слышал, как она о ком-нибудь говорит – о мужчинах, в смысле? Когда случай выпадет, сделай милость – попроси ее кого-нибудь тебе описать. Она о каждом мужике, которого увидит, говорит «ужасно привлекательный». Даже самый старый, мерзейший, сальнейший…
– Ладно, Артур, – оборвал седой. – Это ни к чему нас не ведет. Ни к че-му. – Он принял у девушки сигарету. Девушка зажгла две. – А кстати, – сказал он, выпуская дым через ноздри, – как ты сегодня справился?
– Что?
– Как справился сегодня? – повторил седой. – Ну, как дело прошло?
– Ох боже. Не знаю. Паршиво. Две минуты до моей заключительной речи, и адвокат истца, этот Лиссберг, втаскивает чокнутую горничную с охапкой простыней – улики, все в клопиных пятнах. Господи!
– И что? Ты проиграл? – спросил седой, затягиваясь еще раз.
– Знаешь, кто заседал? Засранец Витторио. Бочку на меня катит, что ли. Я даже рта раскрыть не успеваю, как он набрасывается. Ему и слова не скажи. Невозможно.
Седой повернул голову – посмотреть, чем занимается девушка. Та как раз ставила между ними пепельницу.
– Так ты проиграл, что ли? – спросил он в трубку.
– А?
– Я спрашиваю, проиграл?
– Ну. Вот собирался тебе рассказать. На вечеринке не получилось – в этом бедламе-то. Как ты считаешь, Младший взбеленится? Мне, конечно, до фонаря, но как ты думаешь? Взбеленится?
Левой рукой седой аккуратно выложил столбик пепла с сигареты на край пепельницы.
– Не думаю, что так уж непременно и взбеленится, Артур, – спокойно сказал он. – Но велика вероятность, что и не слишком обрадуется. Ты знаешь, как долго мы обихаживали эти три клятых отеля? Сам старик Шэнли начал все…
– Да знаю я, знаю. Младший мне все это уже раз пятьдесят излагал. Красивее сказки я в жизни не слышал. Ладно, ну проиграл я это чертово дело. Но, во-первых, я не виноват. Сначала этот псих Витторио меня изводил весь процесс. Потом эта кретинка горничная начинает совать простыни, все в клопиных…
– Никто и не говорит, Артур, что ты виноват, – сказал седой. – Ты спросил, не кажется ли мне, что Младший взбеленится. А я тебе просто честно высказал свое…
– Я знаю – это я знаю… Не знаю. Какого черта. Может, опять в армию пойду. Я говорил?
Седой снова повернул голову к девушке – быть может, показать, как он терпим, какой он даже стоик. Но девушка не увидела. Она только что перевернула коленом пепельницу и пальцами быстро собирала пепел в кучку, чтобы легче было сгрести; глаза ее обратились на него мигом позднее, чем нужно.
– Нет, не говорил, Артур, – сказал седой в трубку.
– Ну вот. Могу. Пока не знаю. Мне, естественно, это не слишком нравится, и если можно будет избежать, я никуда не пойду. Но, может, и придется. Не знаю. По крайней мере, забвение. Дадут мне касочку и стол побольше, да еще сеточку от комаров красивую – и все будет…
– Мне бы хотелось вбить тебе в эту твою голову хоть какой-то здравый смысл, мальчик мой, – вот чего бы мне хотелось, – сказал седой. – Ты же дьявольски… ты вроде бы разумный парень, а я слышу какой-то детский лепет. И я говорю это совершенно искренне. У тебя куча какой-то ерунды копится, как снежный ком, и, черт возьми, ты больше ни о чем не можешь думать, ты абсолютно не способен…
– Надо было ее бросить. Понимаешь, да? Надо было покончить с этим прошлым летом, когда мне фартило. И знаешь, почему я этого не сделал? Хочешь узнать почему?
– Артур. Бога ради. Это совершенно ни к чему нас не приведет.
– Секундочку. Дай я тебе расскажу! Хочешь знать, почему я так не сделал? Я тебе скажу почему. Потому что ее пожалел. Вот и вся простая правда. Пожалел ее.
– Ну, не знаю. То есть это вне моей юрисдикции, – сказал седой. – Хотя, мне кажется, ты забываешь одну вещь: Джоани – взрослая женщина. Не знаю, но сдается мне…
– Взрослая! Ты спятил? Она большое дитя, елки-палки! Слушай, вот я бреюсь – ты послушай, послушай, – я бреюсь, а она ни с того ни с сего, язви ее, зовет меня аж из своей комнаты. Я иду смотреть, что там у нее случилось, – не добрившись, пена по всей морде. И знаешь, чего ей надо было? Ей хотелось у меня спросить, как я считаю, хороший ли у нее ум. Богом клянусь. Смотреть противно, говорю тебе. Я смотрю на нее, когда она спит, – я знаю, о чем говорю. Поверь мне.
– Ну, ты лучше знаешь, чем… То есть это вне моей юрисдикции, – сказал седой. – Суть в том, черт бы тебя драл, что ты вообще ничего конструктивного не делаешь, чтобы…
– Мы не сочетаемся, вот и все. Вот и вся простая история. Мы просто чертовски не сочетаемся. Знаешь, чего ей надо? Ей надо здорового такого молчаливого ублюдка, который будет время от времени к ней подходить и вырубать ее намертво – а потом идти дочитывать газету. Вот что ей надо. Я для нее слишком слабак, язви его. Я это знал, еще когда мы женились, – ей-богу, знал. Ну вот ты – хитрый гад, никогда не женился, но у людей так бывает – перед тем, как жениться, у них такая вспышка: как оно будет после того, как поженятся. Ну и к черту. Я все эти вспышки к черту посылал. Я слабак. Вот в чем суть.
– Ты не слабак. Ты просто головой не работаешь, – сказал седой, беря у девушки новую зажженную сигарету.
– Еще какой слабак! Еще какой! Да черт побери, я-то знаю, слабак я или нет! Не был бы слабаком, думаешь, было бы все… А-а, да чего там говорить! Еще какой я слабак… Господи, я тебе всю ночь спать мешаю. Повесь ты уже трубку, язви ее, а? Я серьезно. Повесь.
– Не буду я вешать трубку, Артур. Мне бы хотелось тебе помочь, если это вообще возможно, – сказал седой. – На самом деле ты себе сам роешь…
– Она же меня не уважает. Она меня даже не любит, елки-палки. По сути — если до конца разобраться, – я ее тоже больше не люблю. Не знаю. И да, и нет. По-разному. Туда-сюда. Господи! Только я соберусь все расставить по местам, как мы где-нибудь ужинаем почему-то, и я с нею где-то встречаюсь, и она приходит в каких-нибудь белых перчатках, язви их. Не знаю. Или я начинаю думать, как мы в первый раз ездили в Нью-Хейвен на принстонский матч[86]. Только съехали с Паркуэй, как колесо спустило, холодища стояла адская, и она держала фонарик, пока я чертовню эту чинил… Ну ты понимаешь. Не знаю. Или давай думать про – господи, вот стыдоба, а? – про тот стишок, что я ей послал, когда мы только стали ходить вместе. «Цветом роза ты и снег, Губки – ах, в глазах листва». Господи, вот же стыд — а мне он раньше ее напоминал. Да у нее и глаза-то не зеленые – елки-палки, у нее глаза, язви их, как ракушки, – но все равно напоминал… Не знаю. Что толку говорить? Я совсем свихнулся. Повесь трубку, ну чего тебе стоит? Я серьезно.
Седой прокашлялся и сказал:
– Артур, я не собираюсь вешать трубку. Только одно…
– Однажды она мне костюм купила. На свои. Я тебе не рассказывал?
– Нет, я…
– Пошла, по-моему, в «Триплерз» и купила. Я с ней даже не ходил. В смысле, есть в ней все-таки что-то славное. И самое смешное, что сидел костюмчик неплохо. Пришлось только чуточку в седалище ушить, ну, штаны, и укоротить немного. В смысле, в ней просто дьявольски приятное что-то есть.
Седой послушал его еще немного. Затем резко обернулся к девушке. И так на нее посмотрел, что взгляд, хоть и мимолетный, исчерпывающе дал ей понять, что вдруг сотворилось на том конце провода.
– Так, Артур. Послушай. Никакого толку от этого не будет, – сказал седой в трубку. – Никакого толку. Я серьезно. Теперь послушай. Я совершенно искренне тебе говорю. Будь, пожалуйста, паинькой, разденься и ляг в постельку. И расслабься, а? Джоани, скорее всего, приедет через пару минут. Ты ж не хочешь, чтоб она тебя в таком виде застала, правда? И эти чертовы Элленбогены наверняка вместе с ней завалятся. Некрасиво же, если вся эта банда застанет тебя в таком виде, а? – Послушал. – Артур? Ты тут?
– Господи, ты из-за меня всю ночь не спишь. Что ни сделаю, все…
– И никакую не всю ночь, – сказал седой. – Даже не думай об этом. Я же говорю, я сплю часа по четыре в среднем. Но я бы хотел… если это возможно, я бы хотел тебе помочь, мальчик мой. – Послушал. – Артур? Ты здесь?
– Ну. Я тут. Слушай. Я все равно тебе всю ночь спать не давал. Может, я приеду к тебе, выпьем? Не против?
Седой выпрямился, положил ладонь себе на макушку и сказал:
– В смысле – сейчас?