– И как же выбираются из ограниченных измерений? – спросил он и коротко хохотнул. – То есть, если начать с самого примитива, к примеру, деревяшка – это деревяшка. С длиной, шириной…
– Без ничего такого. Тут вы не правы, – сказал Тедди. – Все только думают, будто вещи где-то прекращаются. А они нет. Это я и пытался сказать профессору Питу. – Он поерзал в шезлонге, вытащил страх божий, а не носовой платок – серое, скомканное нечто, – и высморкался. – Причина, по которой все вроде как где-то прекращается, – в том, что люди не знают иного способа на все смотреть, – сказал он. – Но это не значит, что вещи прекращаются и впрямь. – Он убрал платок и посмотрел на Николсона. – Вы не поднимете на секундочку руку? – спросил он.
– Это еще для чего?
– Поднимите, и все. Чуть-чуть.
Николсон оторвал руку от подлокотника на дюйм-другой.
– Эту руку? – спросил он.
Тедди кивнул.
– Как это называется? – спросил он.
– В каком смысле? Это моя рука. Это рука.
– Откуда вы знаете, что это рука? – спросил Тедди. – Вы знаете, что нечто называется рукой, но откуда вы знаете, что это она? У вас есть доказательства, что это рука?
Николсон вытащил из пачки сигарету и прикурил.
– Честно говоря, мне кажется, это отдает софистикой наихудшего пошиба, – сказал он, выдохнув дым. – Это рука, елки-палки, потому что это рука. Во-первых, у нее должно быть имя, чтобы она отличалась от других предметов. В смысле, ты же не можешь просто…
– Вы только следуете логике, – бесстрастно сказал Тедди.
– Я делаю что? – переспросил Николсон немного чересчур учтиво.
– Логике следуете. Даете мне обычный разумный ответ, – сказал Тедди. – Я попытался вам помочь. Вы спросили, как я выбираюсь из ограниченных измерений, когда мне хочется. А логика здесь совершенно точно ни при чем. От нее первой нужно избавляться.
Николсон пальцами снял с языка табачную крупинку.
– Адама знаете? – спросил Тедди.
– Кого?
– Адама. Из Библии.
Николсон сухо улыбнулся.
– Лично – нет, – ответил он.
Тедди чуть подумал.
– Не сердитесь на меня, – сказал он. – Вы спросили, и я…
– Да не сержусь я на тебя, господи ты боже мой.
– Ладно, – сказал Тедди. Он сидел, откинувшись на спинку шезлонга, а голова его была повернута к Николсону. – Знаете, вот в Библии написано про яблоко, которое Адам съел в Райском саду? – спросил он. – Знаете, что было в яблоке? Логика. Логика и все рассудочное. Больше ничего не было. Поэтому – я вот к чему клоню – вам нужно все это выблевать, если хотите увидеть все таким, каково оно есть. А когда выблюете, у вас больше не будет хлопот с деревяшками и всем прочим. Вы не будете тогда видеть, как все постоянно прекращается. И будете знать, что есть на самом деле ваша рука, если вам интересно. Понимаете? Вы следите за мыслью?
– Слежу, – довольно кратко ответил Николсон.
– Беда в том, – сказал Тедди, – что большинство не хочет видеть все таким, каково оно есть. Они ведь не желают просто бросить рождаться и умирать. Им только и хочется все время новых тел – а вовсе не остановиться и остаться с Богом, где по-настоящему хорошо. – Он чуть подумал. – Такую компанию яблоневых плодожорок еще поискать, – сказал он. И покачал головой.
В этот миг перед Тедди и Николсоном остановился стюард в белой куртке, обходивший всю палубу, и спросил, не желают ли они утреннего бульона. Николсон вообще не отреагировал. Тедди сказал:
– Нет, спасибо, – и стюард двинулся дальше.
– Не хочешь говорить – не говори, – с подчеркнутой резкостью сказал Николсон. Он стряхнул с сигареты пепел. – Но правда это или нет, что ты сообщил всей бригаде «Лейдеккера» – Уолтону, Питу, Ларсену, Сэмюэлсу, всем, – когда, где и как они в конечном итоге умрут? Правда или нет? Если не хочется об этом говорить, тогда и не надо, но слухи по Бостону…
– Нет, не правда, – с нажимом произнес Тедди. – Я сообщил им места и время, когда им лучше быть очень, очень осторожными. И сказал, чем бы им неплохо заняться… Но ничего такого я им не говорил. Я не сказал, что это неизбежно, – в этом вот смысле. – Он опять вынул платок и высморкался. Николсон ждал, наблюдая. – И профессору Питу я ничего подобного не говорил. Во-первых, он там один не валял дурака и не задавал мне всяких вопросов. В смысле, я профессору Питу сказал только, что ему не стоит преподавать с января, вот и все. – Тедди помолчал, откинувшись на спинку шезлонга. – А остальные профессора – они практически вынудили меня все это им наговорить. Когда с опросом уже закончили, пленку записали, уже довольно поздно было, а они всё сидели, курили, их на игривость потянуло.
– Но ты не говорил Уолтону или Ларсену, к примеру, когда, где или как в конечном итоге их постигнет кончина? – упорствовал Николсон.
– Нет. Так я не говорил, – твердо сказал Тедди. – Я им не хотел говорить ничего такого, а они все время об этом твердили. Как бы начал профессор Уолтон. Сказал, что ему бы так хотелось узнать, когда он умрет, потому что он бы тогда знал, какую работу делать, а какую нет, и как лучше всего время тратить, и все такое. А потом они все стали… Вот я им немного и рассказал.
Николсон ничего не ответил.
– Но я им не говорил, когда они на самом деле умрут. Этот слух очень ложный, – сказал Тедди. – Мог бы, но я же знал, что в душе им этого знать не хочется. В смысле, я знал, что, хоть они все и преподают религию, философию и прочее, им все равно довольно-таки страшно умирать. – Тедди посидел – или полежал – минутку, ничего не говоря. – Так глупо, – сказал он. – Когда умираешь, ты же только, елки-палки, вылетаешь из тела, вот и все. Батюшки, да все это делали тысячи раз. Если никто не помнит, это же не значит, что они этого не делали. Так глупо.
– Возможно. Возможно, – сказал Николсон. – Но логический факт остается: сколь разумен бы ни…
– Так глупо, – снова сказал Тедди. – Например, у меня минут через пять плавание. Я могу спуститься к бассейну, а в нем, скажем, не будет воды. Может, сегодня ее в бассейне меняют, например. Но вот что вполне вероятно: я подойду к краю, на дно, скажем, глянуть, и моя сестра подкрадется сзади и как бы меня туда столкнет. Я могу раскроить себе череп и мгновенно умереть. – Тедди посмотрел на Николсона. – Такое возможно, – сказал он. – Моей сестре всего шесть лет, она немного жизней пробыла человеком, и я ей не сильно нравлюсь. Такое возможно – запросто. Но что здесь трагического? В смысле, чего тут бояться? Я же просто сделаю то, что должен сделать, вот и все.
Николсон глуховато фыркнул.
– С твоей точки зрения, может, и не трагедия, но для твоих мамы с папой – событие определенно прискорбное, – сказал он. – Когда-нибудь об этом задумывался?
– Да, конечно, задумывался, – ответил Тедди. – Но лишь потому, что у них есть имена и чувства для всего, что происходит. – Чуть раньше он снова сунул руки себе под ляжки. Теперь же вытащил их, вытянул вдоль подлокотников и посмотрел на Николсона. – Знаете Свена? Он спортзалом заведует? – спросил он. Подождал, пока Николсон кивнет. – В общем, если бы Свену сегодня снилось, что у него умерла собака, он бы спал очень и очень плохо, потому что очень хорошо относится к собаке. Но когда бы он проснулся наутро, все у него было бы хорошо. Он бы понял, что это лишь сон.
Николсон кивнул:
– И в чем же смысл?
– Смысл в том, что если бы его собака действительно умерла, все было бы ровно так же. Только он бы этого не знал. В смысле, он бы не проснулся, пока сам бы не умер.
Николсон с рассеянным видом медленно, чувственно разминал себе затылок правой рукой. Левая, бездвижная на подлокотнике, с новой незажженной сигаретой в пальцах, смотрелась под ярким солнцем странно белой и искусственной.
Тедди вдруг вскочил.
– Мне, боюсь, уже правда пора, – сказал он. Потом нерешительно присел лицом к Николсону на подставку для ног и заправил футболку. – У меня еще, наверно, минуты полторы, – сказал он. – Это в самом низу, на Палубе Е.
– Можно спросить, почему ты сказал профессору Питу, что ему с начала года нужно перестать преподавать? – довольно в лоб спросил Николсон. – Я знаю Боба Пита. Потому и спрашиваю.
Тедди затянул потуже крокодиловый ремень.
– Просто он вполне духовен, а преподает сейчас много такого, что ему не очень полезно, если он хочет достичь подлинного духовного развития. Его это слишком возбуждает. Ему пора выкинуть все из головы, а не впихивать туда все больше. Если захочет, он и за одну жизнь избавится почти от всего яблока. Ему очень хорошо даются медитации. – Тедди встал. – Я пойду. Не хочется слишком опаздывать.
Николсон глянул на него снизу вверх и не оторвал взгляда – удерживая мальчика.
– Что бы ты сделал, если бы смог изменить систему образования? – неуверенно спросил он. – Когда-нибудь вообще думал об этом?
– Мне честно пора, – сказал Тедди.
– Ответь на один только вопрос, – сказал Николсон. – Образование – мой детеныш, я его и преподаю. Потому и спрашиваю.
– Ну… Не знаю я, что бы сделал, – сказал Тедди. – Я одно довольно-таки точно знаю – я не начинал бы с того, с чего обычно в школах сейчас начинают. – Он сложил руки на груди и немного подумал. – Наверно, сначала собрал бы всех детей и показал им, как надо медитировать. Постарался бы научить, как им разобраться, кто они есть, а не просто дать имена и всякое такое… Наверно, еще раньше я бы убедил их выгрузить все, что им говорили родители и все остальные. В смысле, даже если родители просто сказали, что слон большой, я бы их заставил и это выгрузить. Слон большой только рядом с чем-то другим – например, с собакой или дамой. – Тедди еще немного подумал. – Про хобот у слона я бы тоже не стал им рассказывать. Я мог бы показать им слона, если б он был у меня под рукой, но я бы дал им подойти к слону, зная о нем не больше, чем слон бы знал о них. То же самое с какой-нибудь травой. Я бы даже не сказал им, что трава зеленая. Цвета – это же просто имена. В смысле, если сказать, что трава зеленая, они станут ожидать, что трава будет как-то выглядеть – по