[185], корешки трех билетов на музкомедию 1946 года («Зовите меня “мистер”»[186]), тюбик крема для удаления волос, коробку «клинексов», две морские ракушки, сколько-то стертых на вид наждачек, две баночки очищающего крема, три пары ножниц, пилочку для ногтей, прозрачный голубой шарик (игроки в шарики, по крайней мере – в двадцатые годы, такие называли «чистяками»), крем для сужения расширенных пор, пинцет, корпус от девичьих или женских золотых часиков без ремешка, коробок двууглекислой соды, девчачье интернатское колечко с оббитым ониксом, бутылек «Стопетта»[187] – и, вообразимо это или нет, еще целую гору всего прочего. Миссис Гласс деловито потянулась, сняла с нижней полки нечто и с приглушенным жестяным звяком выронила его в мусорную корзину. – Я сюда тебе кладу эту новую зубную пасту, которой нынче все бредят, – объявила она, не оборачиваясь, и сдержала слово. – И хватит уже чистить этим дурацким порошком. Он тебе с зубов всю хорошенькую эмаль сотрет. А у тебя – хорошенькие зубки. Ты бы хоть следил за ними как положено…
– Кто сказал? – Из-за шторки донесся плеск взбаламученной воды. – Кто, к чертовой матери, сказал, что он сотрет с моих зубов всю хорошенькую эмаль?
– Я сказала. – Миссис Гласс окинула свой садик последним критическим взглядом. – Так что, пожалуйста, пользуйся. – Она чуть подтолкнула неоткрытую коробочку «Сол Гепатика» совком протянутых пальцев, чтобы выровнять ее с другими вечнозелеными в ряду, потом закрыла дверцу. Отвернула холодный кран. – Интересно, кто моет руки, а потом не чистит за собой раковину, – мрачно сказала она. – Предполагается, что в этой семье все взрослые. – Она увеличила напор воды и кратко, но тщательно обмахнула раковину одной рукой. – Ты, наверно, еще не поговорил со своей младшей сестрой, – сказала она и повернулась к занавеске.
– Нет, я еще не поговорил со своей младшей сестрой. Может, теперь уберешься отсюда к черту?
– А почему не поговорил? – вопросила миссис Гласс. – Мне кажется, это некрасиво, Зуи. Мне кажется, это совсем некрасиво. Я же тебя отдельно попросила: пожалуйста, сходи проверь, все ли…
– Во-первых, Бесси, я всего где-то час назад встал. Во-вторых, вчера вечером я разговаривал с ней целых два часа подряд, и мне кажется, что ей честно не хочется с нами разговаривать, черт возьми, еще и сегодня. А в-третьих, если ты не выйдешь из ванной, я подожгу эту уродскую занавеску. Я не шучу, Бесси.
Где-то посреди этих трех наглядных пунктов миссис Гласс бросила его слушать и села.
– Иногда я просто готова прикончить Дружка за то, что у него нет телефона, – сказала она. – Это же излишне. Ну как взрослый человек может так жить – без телефона, без ничего? Никто в уединение ему вторгаться не будет, если он его хочет, но, по-моему, совершенно не обязательно жить затворником. – Она раздраженно поерзала и скрестила ноги. – Господи боже мой, это даже небезопасно! А если ногу, например, сломает? В этих своих лесах. Мне это просто покоя не дает.
– Не дает, значит, а? Что именно тебе не дает покоя? Что он сломает ногу или что у него нет телефона, когда тебе хочется?
– И то, и другое не дает мне покоя, юноша, к твоему сведению.
– Ну… так и остынь. Не трать времени. Ты такая дура, Бесси. Почему ты такая дура? Ты же знаешь Дружка, елки-палки. Если он даже забурится на двадцать миль в леса, обе ноги переломаны, а в спине стрела торчит, он все равно приползет к своей пещере, лишь бы убедиться, что, пока его не было, никто в ней украдкой не мерил его галоши. – Из-за шторки донесся краткий, довольный, хоть и несколько злорадный гогот. – Ты уж мне поверь. Ему его чертово уединение слишком дорого, чтоб просто так подохнуть где-нибудь в лесах.
– Здесь никто и не требует подохнуть, – сказала миссис Гласс. Суетливо и необязательно она поддернула сетку на голове. – Я все утро напролет пыталась дозвониться до этих его соседей дальше по дороге. Они даже трубку не берут. Это бесит, что до него не добраться. Ну сколько раз я уже умоляла его снять этот дурацкий телефон из их с Симором старой комнаты. Это же ненормально. Когда что-то по-настоящему случится и телефон ему понадобится… Просто бесит. Вчера вечером дважды пыталась, и еще раза четыре сегодня…
– Что это значит, «бесит»? Во-первых, чего ради каким-то чужим людям дальше по дороге быть у нас на побегушках?
– Здесь никто и не требует никаких побегушек, Зуи. Не дерзи мне, пожалуйста. К твоему сведению, я очень волнуюсь за этого ребенка. К тому же, мне кажется, Дружку следует рассказать. Просто к твоему сведению, мне кажется, он никогда меня не простит, если в такое время я с ним не свяжусь.
– Ладно, ладно! Ну позвони тогда в колледж, чего теребить соседей? Все равно он сейчас не будет сидеть у себя в пещере, сама же знаешь.
– Будь так любезен, не повышай на меня, пожалуйста, голос, юноша. Здесь не глухие. К твоему сведению, я звонила в колледж. И по опыту знаю, это совершенно без толку. Они просто оставляют записки у него на столе, а он, по-моему, к своему кабинету и близко не подходит. – Миссис Гласс всем телом резко подалась вперед и схватила что-то с крышки бельевой корзины. – У тебя там терка есть? – спросила она.
– Это называется «мочалка», а не «терка», и, черт бы все это побрал, Бесси, мне потребно одно – чтобы меня в этой ванной оставили в покое. Мое единственное простейшее желанье. Если бы мне хотелось, чтоб сюда набились все прохожие тучные ирландские розы, я бы так и сказал. Давай, ну. Иди.
– Зуи, – терпеливо произнесла миссис Гласс. – Я держу чистую терку в руке. Тебе надо или не надо? Да или нет, пожалуйста.
– О боже мой! Да. Да. Да. Как ничто более в этой жизни. Кидай сюда.
– Я не стану ее туда кидать, я ее тебе передам. В этой семье всегда всё кидают.
Миссис Гласс поднялась, сделала три шага к душевой занавеске и дождалась, когда бестелесная рука востребует мочалку.
– Огромное тебе спасибо. А теперь, будь добра, выметайся отсюда. Я уже сбросил фунтов десять.
– Так неудивительно! Ты в этой ванне сидишь чуть ли не до посинения, а потом… А это что? – С величайшим интересом миссис Гласс нагнулась и подняла рукопись, которую Зуи читал до ее появления в кадре. – Это мистер Лесаж прислал новый сценарий? – спросила она. – На полу? – Ответа она не получила. Так Ева спрашивала бы Каина, не его ли это славная новая мотыга валяется под дождем[188]. – Самое место для рукописи, должна сказать. – Она переместила сценарий к окну и бережно положила на батарею. Посмотрела сверху, словно проверяя на влажность. Жалюзи на окне были опущены – Зуи всегда читал в ванне при свете трех лампочек на потолке, – но снаружи на титульную страницу просочилась толика утреннего света. Миссис Гласс склонила голову набок, чтобы лучше разобрать название, одновременно извлекая из кармана кимоно длинную пачку сигарет. – «Сердце – осенний скиталец», – задумчиво прочла она вслух. – Необычный заголовок.
Реакция из-за шторки последовала – хоть и чуточку запоздалая, но восторженная.
– Как? Какой заголовок?
Миссис Гласс уже выставила караулы. Она отступила и вновь уселась с зажженной сигаретой в руке.
– Необычный, я сказала. Я не говорила, что он прекрасный или какой-то, поэтому просто…
– Ах-х, ей-же-ей! Тебе приходится подыматься спозаранку, малютка Бесси, чтоб не пропустить ничего стильного. Хочешь знать, что за сердце у тебя? Твое сердце, Бесси, – осенняя мусорка. Как тебе такое приметное название, а? Ей-богу, многие – многие несведущие – полагают, будто Симор и Дружок – единственные в семье, черт бы их драл, литераторы. Когда я думаю, когда присаживаюсь на минутку и задумываюсь о чуткой прозе, о мусорках, каждый день моей жизни идет…
– Ладно, ладно уже, юноша, – сказала миссис Гласс. Как бы ни ценила она заголовки телепостановок, как бы ни обстояло у нее с эстетикой в целом, в глазах ее зажегся огонек – не более огонька, но все же огонек, – знаточеского, хоть и извращенного удовольствия от того, с каким изяществом ее младший и самый симпатичный сын ее изводит. На долю секунды огонек этот заменил сплошную изношенность и, говоря просто, конкретную тревогу, что проступала у миссис Гласс на лице, когда она вошла в ванную. Тем не менее она тут же перешла к обороне: – А что не так с заголовком? Очень необычный. Ты! Тебе же что ни возьми – все банальность и уродство! Я же ни разу от тебя не слышала…
– Что? Это кому ни возьми? Что именно мне уродство, а? – Из-за шторки донесся шум небольшого наката, словно там разыгралась довольно малолетняя морская свинья. – Послушай, мне все равно, что ты говоришь о моем племени, убеждениях или вере, Толстуха, но не говори, что я нечувствителен к прекрасному. Такова моя ахиллесова пята, и ты этого не забывай. Для меня всё прекрасно. Покажи мне розовый закат, и я, ей-богу, обомлею. Что угодно. «Питера Пэна»[189]. Не успеет на «Питере Пэне» подняться занавес, а я уже растекаюсь лужицей слез. А у тебя еще хватает наглости утверждать, что я…
– Ох, заткнись, – рассеянно произнесла миссис Гласс. Могуче вздохнула. Затем с напряженным лицом глубоко затянулась и, выдувая дым ноздрями, произнесла – вернее сказать, выпалила: – Ох, что же мне делать с этим ребенком, а? – Она вдохнула поглубже. – Уже абсолютно никакой соображалки не хватает. – Она прожгла шторку рентгеновским взором. – А от вас ни от кого абсолютно никакой помощи не дождешься! Ни грана! Твой отец даже говорить ни о чем таком не любит. Сам знаешь. Он тоже волнуется, само собой, – я же вижу, какое у него лицо, – но ничем заниматься просто не желает. – Рот миссис Гласс сжался. – Никогда ничем не занимался, сколько я его знаю. Думает, все странности или гадости просто уйдут сами, стоит лишь включить радио, чтоб там запел какой-нибудь шнук