– Четыре великие что? – перебила миссис Гласс – впрочем, осторожно.
Зуи оперся о края раковины и чуточку подался грудью вперед, уставив глаза на общий эмалированный задник. Несмотря на всю хрупкость его телосложения, в тот миг он, судя по виду, был готов и способен вогнать раковину прямо в пол.
– Четыре Великих Обета, – повторил он и злобно прикрыл глаза. – «Сколь ни бесчисленны существа, клянусь их спасать; сколь ни безграничны страсти, клянусь их обуздывать; сколь ни безмерны дхармы[193], клянусь ими овладеть; сколь ни бесподобна Буддовость, клянусь ее достичь». Э-ге-гей, команда. Я знаю, что могу. Запишите меня, тренер. – Глаза его не открылись. – Господи, я бормотал это себе под нос что ни день, с десяти лет. Я не могу есть, пока этого не скажу. Попробовал однажды пропустить, когда обедал с Лесажем. И чуть не подавился ракушкой. – Он открыл глаза, нахмурился, но странной позы своей не изменил. – Бесси, давай-ка ты теперь отсюда уберешься? – спросил он. – Я не шучу. Дай мне, пожалуйста, закончить эти дурацкие омовения в покое. – Глаза его снова закрылись, и он, похоже, еще раз изготовился вогнать раковину в пол. Голова его слегка клонилась книзу, но кровь от лица по большей части отхлынула.
– Хоть бы ты женился, – вдруг с тоской сказала миссис Гласс.
Все их семейство – Зуи, разумеется, не в последнюю очередь – было знакомо с такого рода нелогичными высказываниями миссис Гласс. Лучше всего, изумительнее всего они расцветали именно посреди эмоциональных приступов нынешнего сорта. Однако на сей раз Зуи это высказывание застало врасплох. Он как-то взорвался – главным образом через нос – то ли хохотом, то ли тем, что хохоту обратно. Миссис Гласс быстро и встревоженно подалась вперед – проверить, что это было. Оказалось, хохот – более-менее, – и она, успокоившись, откинулась назад снова.
– Да, хотелось бы, – с нажимом произнесла она. – Почему ты не женишься?
Ослабив хватку на раковине, Зуи вытащил из заднего кармана сложенный льняной платок, взмахнул, разворачивая, и высморкался – раз, другой, третий. Убрал платок обратно со словами:
– Слишком люблю кататься на поездах. А если женишься, у окошка сидеть уже не придется.
– Это не причина!
– Это идеальная причина. Уходи, Бесси. Оставь меня в покое. Сходила бы на лифте прокатилась – все радость. Ты себе в конце концов пальцы обожжешь, если не выкинешь этот свой чертов окурок.
Миссис Гласс вновь затушила сигарету о стенку мусорной корзины. Затем некоторое время посидела тихо – даже не тянулась за сигаретами и спичками. Посмотрела, как Зуи взял с полки расческу и заново прочертил на голове пробор.
– Стоило бы подстричься, юноша, – сказала она. – Ты уже похож на этих дурацких венгров, или кто они там, когда они из бассейна выходят.
Зуи отчетливо улыбнулся, еще несколько секунд подвигал расческой, потом повернулся неожиданно. Кратко погрозил расческой матери.
– И вот еще. Пока не забыл. И ты уж послушай меня, Бесси, – сказал он. – Если тебе еще в голову взбредут такие идеи, как вчера вечером, – позвонить дебильному психоаналитику Филли Бёрнзу, – ты просто сделай одно, я больше ничего не прошу. Подумай о том, что анализ дал Симору. – Он помолчал для вескости. – Слышишь меня? Ладно?
Миссис Гласс тут же необязательно поправила сетку для волос, затем вытащила сигареты и спички, но просто задержала их в руке.
– К твоему сведению, – сказала она, – я не говорила, что буду звонить психоаналитику Филли Бёрнзу, я сказала, что думаю об этом. Во-первых, он не просто обычный аналитик. Он, так уж вышло, очень набожный католический аналитик, и я подумала, что, может, это лучше, чем просто сидеть и смотреть, как ребенок…
– Бесси, я предупреждаю, черт бы тебя побрал. Мне безразлично, если он даже очень набожный буддистский ветеринар. Если попробуешь позвонить какому-ни…
– А вот сарказма не надо, юноша. Филли Бёрнза я знаю с пеленок. Мы с твоим отцом выступали в одной программе с его родителями много лет. И я, так уж вышло, знаю совершенно точно, что психоаналитик сделал из этого мальчика абсолютно новую и прекрасную личность. Я разговаривала с его…
Зуи лязгнул расческой о полку аптечки и нетерпеливо захлопнул дверцу.
– Ох какая же ты дура, Бесси, – сказал он. – Филли Бёрнз. Филли Бёрнз – бедный потливый импотент, ему за сорок, и он уже много лет спит с четками и номером «Вэрайети»[194] под подушкой. Тут огромная разница – как день и ночь. Теперь послушай меня, Бесси. – Зуи развернулся к матери полностью и внимательно посмотрел на нее, ладонью опираясь на эмаль, словно бы для поддержки. – Ты слушаешь меня?
Миссис Гласс закончила прикуривать новую сигарету, прежде чем сдаться на его милость. Затем, выдохнув дым и смахнув воображаемые табачные крошки с кимоно, угрюмо произнесла:
– Я тебя слушаю.
– Хорошо. Я очень серьезно. Если ты… Послушай меня, ну? Если не можешь – не хочешь – думать о Симоре, тогда валяй, зови какого-нибудь невежду. Давай, зови. Вызывай аналитика с опытом приспособления людей к радостям телевидения и журнала «Лайф»[195] по средам, путешествий по Европе, водородной бомбы, президентских выборов, первой страницы «Таймс», обязанностей в Родительском комитете Вестпорта и Ойстер-Бэй и еще бог знает чего достославно нормального, – валяй, зови, и я тебе клянусь, что и года не пройдет, как Фрэнни либо окажется в дурдоме, либо убредет к черту в какую-нибудь пустыню с горящим крестом в руках.
Миссис Гласс смахнула еще несколько воображаемых табачных крошек.
– Ладно, ладно – только не расстраивайся так, – сказала она. – Бога ради. Никто никого никуда не вызывал.
Зуи дернул дверцу аптечки, заглянул внутрь, взял пилочку и закрыл дверцу. Подобрал сигарету, отложенную на матовую полочку, и затянулся, но та уже погасла. Мать сказала:
– На, – и протянула ему свою пачку и книжку спичек.
Зуи вытащил длинную сигарету и успел лишь вставить ее в рот и чиркнуть, когда наплыв мыслей сделал само прикуривание невыполнимым; Зуи задул спичку и вытащил сигарету изо рта. Нетерпеливо качнул головой.
– Не знаю, – сказал он. – Мне кажется, где-то в городе все-таки должен прятаться психоаналитик, который будет Фрэнни полезен, – я думал об этом вчера вечером. – Он чуть скривился. – Но, кажется, я таких не знаю. Чтобы психоаналитик принес хоть какую-то пользу Фрэнни, он должен быть довольно чудным. Не знаю. Он должен, перво-наперво, верить, что изучать психоанализ он стал милостью Божьей. Верить, что милостью Божьей его не переехал к чертям собачьим грузовик еще до того, как он получил лицензию. Верить, что Божьей милостью у него есть природный ум, иначе он бы вообще своим чертовым пациентам помогать не смог. Я не знаю ни одного хорошего аналитика, который бы примерно так думал. Но только такой психоаналитик мог бы хоть как-то помочь Фрэнни. Если ей достанется какой-нибудь кошмарный фрейдист, или кошмарный эклектик, или просто кошмарный ноль без палки – даже без всякой дурацкой мистической благодарности за свой инсайт и разум, – после анализа ей станет хуже, чем Симору. И, думая об этом, я просто как черт знает что забеспокоился. Давай не будем, если ты не против. – Он неторопливо прикурил. Затем, выдув дым, положил сигарету на матовое стекло, где лежала старая, погасшая, и чуть расслабился. Принялся ковырять пилочкой под ногтями – и без того совершенно чистыми. – Если не будешь вякать, – сказал он, – я тебе расскажу, про что эти две книжки, которые Фрэнни таскает с собой. Тебе интересно или нет? Если нет, мне что-то не…
– Да, мне интересно! Еще бы не интересно! Ты что думаешь, я…
– Ладно, только не вякай тогда минутку, – сказал Зуи и поясницей оперся о край раковины. Он продолжал работать пилочкой. – Обе книжки – о русском крестьянине, где-то на рубеже веков, – начал он вполне размеренно, с безупречной обыденностью. – Очень простой, славный паренек с усохшей рукой. От чего, само собой, Фрэнни к нему – со всей этой своей странноприимной душой. – Он развернулся на месте, взял со стеклянной полочки сигарету, затянулся и снова стал чистить ногти. – В начале крестьянин рассказывает, что у него были жена и двор. Но полоумный братец дом его спалил, а затем, позже, его жена, кажется, умерла. В общем, он пускается в странствие. Но вот незадача. Всю жизнь он читал Библию, и ему хочется понять, что это значит, когда в «Фессалоникийцах» говорится: «Непрестанно молитесь». Его эта строчка преследует. – Зуи снова потянулся к сигарете, вдохнул дым и продолжил: – Есть еще одна, похожая строчка в Тимофее: «Итак желаю, чтобы на всяком месте произносили молитвы мужи»[196]. И сам Христос, собственно, говорит, что «должно всегда молиться и не унывать»[197]. – Некоторое время Зуи молча орудовал пилочкой, и лицо у него было исключительно суровым. – В общем, он пускается в странствие, чтобы найти учителя, – сказал он. – Такого, который научит, как непрестанно молиться и зачем. И вот он идет, идет и идет, от одной церкви и святыни к другой, беседует то с одним попом, то с другим. И наконец встречает простого старого монаха, который явно понимает, что почем. Старый монах ему рассказывает, что единственная молитва, приемлемая для Бога на все случаи, «угодная» Богу, – это Иисусова молитва: «Господи, помилуй». На самом деле вся молитва такая: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго», однако никто из знатоков в обеих книжках про странника никак не подчеркивает – и слава богу – эту часть про грешника. В общем, старый монах объясняет ему, что будет, если молитва произносится непрестанно. Немножко учит его на практике и отсылает домой. И, короче говоря, через некоторое время у странника с молитвой все начинает получаться. Он молитвой этой овладевает. Он вне себя от радости с такой новой духовной жизнью и пускается в поход по всей России – по глухим лесам, городам, деревням и так далее, – и по ходу все повторяет эту молитву и других к тому же учит. – Зуи резко глянул на мать. – Ты слушаешь, а? старая жирная друидка? – поинтересовался он. – Или просто пялишься на мою роскошную физиономию?