Во вторник Нуша явилась к модистке на последнюю примерку бального платья. Через три дня с Нушей расплатятся – паспорт еще не был заработан. Она стояла перед трюмо и рассматривала свой необычный наряд.
Черную шелковую юбку украшала вышивка в индийском стиле: восемь или девять красных пионов, несколько серебристо-зеленых листьев роз и три-четыре веточки загадочного растения с синими ягодами, похожими на терн. Листья роз были размером с Нушину ладонь. Муслиновый корсаж цветом напоминал Нушину кожу. Короткие широкие рукава были обшиты жемчугом. Она поглядела на свои плечи и грудь, прикрытые тонким муслином, округлые и плотные, и подумала: «На балу мне ничего не грозит, итальянец ко мне не притронется». Потом ее осенило: «В пятницу утром в этом наряде я приду к Бояну, разбужу его, отдам ему заработанный паспорт, и он сможет уехать». Впрочем, она тут же изменила свое решение: «Нет, это привлечет ко мне внимание. Прежде чем идти к Бояну, надо переодеться».
Ей совсем не хотелось думать о том, что после отъезда брата придется возвращаться на фабрику, где Нуша работала мяльщицей. Волокна джута надо было смачивать смесью китового жира и воды, а потом подавать их в мяльную машину. Когда верхние вальцы опускались на пропитанные эмульсией джутовые волокна, придавливая их к нижним, неподвижно закрепленным вальцам, вонючая смесь брызгала Нуше в лицо. В брезентовом халате, который обычно надевали мяльщицы, ей было неудобно. Она перетаскивала охапки волокна от мяльной машины к тачке, и эмульсия впитывалась в одежду. Поначалу Нуше казалось, что она никогда не избавится от запаха китового жира. Нет, на джутовую фабрику возвращаться не хотелось. Надо бы подыскать другую работу.
Пожилая модистка поправила на Нуше высокий пояс из красного шелка и нечаянно задела костяшками пальцев грудь девушки. Нуша провела ладонью по огромному вышитому цветку. Юбка облегала ей бедра. Часто вальцы мяльной машины вытягивали у Нуши из рук джутовые волокна; жесткие пряди застревали у нее между пальцами, цеплялись за ногти. Итальянец купил Нуше крем для рук, похожий на молоко, и каждый день придирчиво осматривал ее кожу.
Модистка внимательно оглядела боковые швы юбки.
– Здесь надо ушить, – сказала она своей помощнице, к запястью которой была привязана подушечка для булавок, похожая на головку чертополоха.
Нуша чувствовала легкие прикосновения рук к бедрам. Еще одна портниха возилась с застежкой на спине. Невесомые, осторожные касания невидимых пальцев – Нуша даже голову повернуть не смела – оказывали странный, гипнотический эффект.
В детстве, когда Нуша болела, то представляла себе, что к ней прилетает лебедь и устраивается у нее на животе, как на поверхности озера. Ей даже чудились прикосновения перепончатых лап к бедрам. Лебедь вытягивал длинную шею, опускал голову – словно ловил что-то в озерной глубине – и ласково кормил Нушу из клюва. У еды не было привкуса рыбы или затхлости, и джутом она не пахла. Лебедь кормил Нушу малюсенькими – не больше вишни – коржиками. Вкус у них был вишневый.
Модистка отступила на шаг и залюбовалась своим творением.
– Ça présente drôlement bien, – сипло сказала она. – Хорошо сидит.
Две ее помощницы, присев, расправили шлейф платья.
– Пройдитесь, – велела модистка.
Нуша медленно и осторожно, как в темноте, сделала несколько шагов к зеркалу. Одна из помощниц попросила ее подобрать шлейф, будто в танце. Нуша понятия не имела, как это делается. Обычно Дж., заметив ее растерянность, помогал ей разобраться, но сейчас он ждал в приемной. Подойдя к зеркалу, она удивленно поглядела на свое сияющее отражение, окутанное нежно-лососевым туманом муслина, разочарованно вздохнула – жаль, что в пятницу утром брат не увидит ее наряд – и решительно произнесла:
– Покажите, как это сделать.
С десяти часов вечера 20 мая 1915 года к ступеням Оперного театра подъезжали кареты и автомобили. Лакеи в сине-золотых камзолах встречали гостей. На бал был приглашен весь высший свет. Никто не ожидал такого роскошного празднества перед самой войной. Впрочем, гости с сожалением отмечали отсутствие ярко освещенных пассажирских лайнеров в порту. С набережной открывался вид на темный залив без единого огонька. На бал явились все приглашенные, понимая, что это последнее празднество перед долгой войной.
Среди гостей было примерно поровну австрийцев и итальянцев. Обычно в светской жизни Триеста преобладали австрийцы, но бал давали в честь австро-венгерского общества Красного Креста, а потому появление на нем служило доказательством верности его императорскому величеству Францу-Иосифу II, войска которого мужественно терпели поражения – отсюда и срочная потребность в медикаментах. Престарелые австрийцы считали своим патриотическим долгом станцевать мазурку.
Итальянцы – в основном старинные торговые семейства и представители торгового флота – полагали необходимым выразить поддержку империи и уверить власти в своих верноподданнических настроениях. В Триесте ирредентисты вербовали сторонников из интеллигенции, но итальянские предприниматели и коммерсанты отчетливо понимали, что без поддержки Австрии Триест утратит статус преуспевающего торгового порта – недаром их венецианские конкуренты оказывали финансовую помощь партии ирредентистов. На балу итальянцам было неловко и тревожно. Всякий раз, подходя к окну за глотком свежего воздуха, они ожидали увидеть над заливом артиллерийские залпы.
Вольфганг фон Хартман с супругой приехали в карете. Марика облачилась в лиловое бальное платье с бледно-зеленой отделкой. Темно-рыжие волосы были гладко зачесаны. Дышала она, полуоткрыв рот. День казался ей бесконечным. Она разложила пасьянс и приняла ванну. Парикмахер дважды укладывал ей волосы. Она прошлась по гостиной и вспомнила свои слова: «Если бы мы были дома, мы бы поехали в лес на прогулку. Прямо сейчас, пока он не вернулся в гостиную». На паркетном полу она прочертила лесную тропинку и вздохнула. Десятидневное ожидание состарило ее; в молодости она ни за что бы не ждала. Карета подъехала к площади у ступеней театра. Вольфганг взял жену под руку и сказал, что Марика прекрасно выглядит. Она безмолвно склонила голову. Макушка слегка фосфоресцировала, как морская вода.
– Помни, что я – не Каренин, – сказал он. – Желаю тебе хорошо провести время.
Гладкая прическа внушала ему уверенность в своей власти над супругой.
Карета отъехала. На ступенях кто-то заметил по-немецки, что, хотя будущее за автомобилем, на бал следует приезжать только в карете. Марика откинула голову и посмотрела в небо, где едва светился Млечный Путь. В первой бальной зале играли вальс.
Они здоровались с приятелями, пожимали руки, улыбались, принимали комплименты. Марика вглядывалась в толпу гостей, пытаясь отыскать Дж. Один из директоров триестского отделения австрийской Южной железной дороги, энергичный старик с постоянно опущенным веком, попросил фрау фон Хартман оказать ему честь и принять приглашение на первую мазурку. Марика опустила бальную карточку в сумочку, давая понять, что первая мазурка уже обещана, но внезапно передумала: лучше, если к появлению Дж. она будет танцевать мазурку с господином директором. Старик рассыпался в благодарностях. Марика, прикрывшись веером, поглядела на широкую лестницу, устланную красным ковром, которая вела во вторую бальную залу.
В ближайшие часы гости хотели забыть о том, что случится в ближайшие дни и месяцы, но все, о чем они беседовали, неумолимо напоминало о неминуемой войне, грозящей провинциальному городу. Облегчение приносила только музыка – знакомая и неизменная. Как только оркестр начинал играть, гости приободрялись; у них возникало ощущение, что они танцуют на балу в привычном, незыблемом мире.
Однако на пустынном пирсе для одинокого слушателя отдаленная музыка звучала иначе – она казалась не совсем знакомой.
Музыканты военного оркестра, одетые в сине-алые мундиры австрийской армии, еще недавно воевали на Восточном фронте. Их полк перевели в Триест в преддверии войны с Италией. Оркестранты больше не верили в эпоху вальсов. Они играли вальсы, как горькое напоминание о прошлом. Венская танцевальная музыка всегда звучала ностальгически, но сейчас в ней сквозило не смутное сожаление об ушедших днях, а горечь семи ужасных месяцев, о которых музыкантам хотелось бы забыть. Неосознанно они играли вальс с подчеркнутой, шаржированной сентиментальностью.
Как только стихли звуки очередного вальса, в дверях возникли Дж. с Нушей. Они разглядывали танцующие пары. Нуша, одного роста с Дж., разительно отличалась от присутствующих на балу дам, что было ясно любому.
Дж. взял Нушу под руку и подвел ее к супругам фон Хартман. В углу бальной залы воцарилась тишина. Некоторые гости демонстративно отворачивались от проходящей пары. В нарушение правил приличия Дж. представил Нуше господина и фрау фон Хартман, громогласно поблагодарил австрийского банкира за приглашение на бал и, едва музыканты заиграли вальс, закружил свою спутницу в танце. Фон Хартман с неподвижным, окаменевшим лицом посмотрел ему вслед и заговорил ровным, спокойным голосом. Степень его гнева выдавал только выбор слов – ему хотелось подобрать выражение такое же вульгарное, как женщина, которую Дж. посмел привести на бал.
– Он явился с прихлебательницей, – сказал он.
Его супруга улыбнулась. Она знала, кто такой Дж., и восхищалась его дерзостью.
Платье Нуши напоминало тугой, нераспустившийся бутон ириса, повернутый кончиками лепестков к полу. Однако же не наряд отличал Нушу от остальных женщин. Платье заставляло окружающих сравнивать ее с собой. Если бы Нуша пришла в своей повседневной одежде, такое сравнение сочли бы нелепым. Сразу же после появления Дж. с Нушей все начали обсуждать скандальное происшествие.
Итальянец привел на бал словенку – словенскую деревенщину, вызывающе одетую в индийские шелка, муслин и жемчуга. Она танцует вальс, как пьяная медведица, топая и прижимаясь к кавалеру.