Проблему решил Горлум, претворив в жизнь слова Фродо, сказанные за несколько минут до этого: «Если ты меня еще раз коснешься, будешь низвергнут в Роковую Расселину, в негасимый огонь», и поэтому вопрос, конечно, становится сугубо теоретическим. Но Толкин и был теоретиком, а они часто осознают значение теоретических вопросов, даже если его не осознают остальные. Виновен ли Фродо? Поддался ли он искушению? Или его просто победило зло? Если задаться такими вопросами, в них можно уловить неожиданный и зловещий отблеск, свидетельствующий о том, что противостояние между боэцианством и манихейством — это отнюдь не столкновение традиции и ереси, а вопрос, который стоит в самом центре христианской веры. В молитве «Отче наш», которую во времена Толкина знали абсолютно все, да и сегодня знает большинство англоговорящих людей, есть семь пунктов, или прошений, из которых два последних звучат так:
И не введи нас во искушение,
Но избави нас от лукаваго.
Это одно и то же, выраженное разными словами? Или (что более вероятно) в молитве высказано два разных, но взаимодополняющих прошения к Богу: уберечь нас от нас самих (источника греха по Боэцию) и защитить от внешнего воздействия (источника зла в манихейском представлении)? Если верно второе, то двойственное, неоднозначное восприятие зла у Толкина — это все же не заигрывание с ересью, а выражение некой правды о природе вселенной, которая была недоступна философу Боэцию, а может быть даже и рационалисту Льюису.
Вне всякого сомнения, работая над сценой в Саммат-Науре, Толкин держал в уме «Отче наш». Об этом он и сам упоминал в своем личном письме Дэвиду Массону, с которым, как говорилось выше, обсуждал критику в свой адрес. Г-н Массон, работавший в библиотеке Лидсского университета, любезно показал мне это письмо, где Толкин цитирует последние три строки из молитвы «Отче наш» (включая «И остави нам долги наша») и сообщает, что ему пришли в голову именно эти слова и что сцена в Саммат-Науре задумывалась как «сказочный пример» такой молитвы. Толкин никак не прокомментировал видимую тавтологию в молитве и неоднозначность созданного им образа зла, но они образуют единое целое. Во «Властелине колец» никогда нельзя с уверенностью понять, исходит ли опасность от Кольца изнутри, из греховной природы, или снаружи, от простой враждебности. И, надо сказать, в этом одна из основных сильных сторон этого произведения.
Мы все понимаем — по крайней мере, в минуты просветления, — что значительная часть бед проистекает из нашего собственного несовершенства, иногда страшным образом умноженного: так спешка, агрессия и нежелание пораньше уйти с вечеринки могут обернуться гибелью человека в автомобильной аварии. Это искушения. В то же время существуют и другие катастрофы, за которые никто не чувствует своей ответственности, например (как писал Толкин) бомбежки и газовые камеры. По убеждению Боэция, все они на самом деле могут быть связаны: ни один человек не в состоянии увидеть всех последствий происходящего. Но наш опыт говорит об ином. Было бы ошибкой обвинять во всем какие-то внешние силы зла, как любят делать ксенофобы и популярные журналисты, но столь же неправильно и увлекаться самоанализом, в чем весьма преуспели современники Толкина — холеные писатели из высшего общества, принадлежащие к движению «модернистов».
Разумеется, персонажам «Властелина колец» было бы куда проще, если бы не было этой неопределенности по поводу природы зла. Если бы зло было просто отсутствием добра, то Кольцо осталось бы всего лишь усилителем душевных порывов, и было бы достаточно просто его спрятать или, например, отдать Тому Бомбадилу. В Средиземье же нас убеждают, что это стало бы роковой ошибкой. И наоборот, если бы зло было всего лишь внешней силой, не находящей отклика в сердцах добрых людей, то кому-то, наверное, пришлось бы отнести его в Ородруин, но это не обязательно должен был быть Фродо. За дело могли бы взяться Гэндальф или Галадриэль, и по дороге им пришлось бы сражаться только с врагами, а не с товарищами и не с самими собой. Но если бы это было так (а большинство произведений в жанре фэнтези гораздо ближе к такому варианту, нежели «Властелин колец»), то эта книга многое бы потеряла и превратилась бы в сложную военную игру наподобие «Подземелий и драконов». Потеряла бы она и в том случае, если бы была написана в духе философского трактата или религиозного романа, без привязки к реальному миру — миру войн и политики, из которого Толкин, очевидно, и почерпнул свой опыт столкновения со злом.
Положительные силы: удача
По поводу сцены в Саммат-Науре, разумеется, возникает и еще один вопрос: из-за чего упал Горлум? В тексте об этом ничего не сказано. Это просто случайность — еще один пример «предвзятости фортуны», которая, по мнению Мэнлоува, не дает воспринимать произведение Толкина всерьез. Но очевидно, что это все же не просто случайность, а результат последовательности принятых в тот или иной момент решений. Бильбо не стал убивать Горлума, когда много лет назад, в главе 5 «Хоббита», ему представилась такая возможность. Гэндальф и эльфы не казнили его и не избавились от него, когда он находился в их власти, — напротив, они «обходятся с ним по-доброму». Фродо позволил ему идти с ними в Мордор и даже немного поспособствовал его исправлению и превращению обратно в Смеагорла. И наконец, Сэм, невзирая на все предательства Горлума, вновь пощадил его на Роковой горе, очевидно, из своего рода сочувствия: он «знал, что не сделает этого», не нанесет ему смертельного удара, потому что понимал, что значит быть носителем Кольца. Гэндальф пророчески намекает на то, что произойдет, почти в самом начале книги (возможно, этот эпизод был добавлен позже). Когда Фродо негодует: «Какая все-таки жалость, что Бильбо не заколол этого мерзавца» — Гэндальф отвечает ему, по своему обыкновению ловя собеседника на слове: «Именно жалость удержала его руку». Более того, он утверждает, что Бильбо так мало пострадал от этой зависимости именно «потому, что начал с жалости». Фродо вспоминает этот разговор, когда они с Сэмом ловят Горлума в Могильных Топях, и получает за это свою награду, как и Бильбо получил свою, — каждому по заслугам. Фродо избавляет Горлума от Жала, а Горлум в конце концов спасает его от Кольца. Я уже приводил в пример слова Гэндальфа «даже мудрейшим не дано провидеть все», однако на этот раз в них можно увидеть не только сюжетный ход, но и утверждение в духе Боэция. Более того, после выявления закономерности большинство людей способны проследить ее дальше, а смерть Горлума подтверждает закономерность, которая не раз уже была выражена в поговорках Средиземья — взять хотя бы еще одно пророческое заявление Гэндальфа, адресованное Пину в главе 4 книги V: «Предатель проведет самого себя и невольно совершит благое дело».
Конечно, даже если смерть Горлума не просто случайность, может остаться ощущение, что его судьба сложилась как-то уж слишком складно, — в жизни так не бывает. Но прежде чем выносить такое суждение, стоит рассмотреть значение слов fate (судьба), accident (случайность) и так далее. Иногда Толкин использует слово chance (случай), но обычно с оговорками. Том Бомбадил, спасший хоббитов от Старого Вяза, говорит: «Just chance brought me then, if chance you call it» («Я забрел туда случайно, если можно так сказать»)[65] (курсив мой). По словам Гэндальфа (см. Приложение А (III)), разрушения северных земель удалось избежать, «потому что Торин Дубощит встретился со мной в Пригорье однажды вечером на исходе весны. Всего-то какая-то случайная встреча, как говорят у нас в Средиземье» (курсив снова мой). Получается, случаем люди называют то, что они не в состоянии растолковать, однако это говорит лишь об ограниченности их понимания. Но если это так, то как объяснили бы события те, кто понимает чуть больше?
Во «Властелине колец» есть несколько намеков на наличие за пределами Средиземья сверхъестественных сил. Из «Сильмариллиона» мы узнаем о том, что Гэндальф, как и Саруман и даже Саурон, — майар, духовное существо, изначально посланное для спасения человечества и других разумных созданий. В своем письме Роберту Марри, написанном в ноябре 1954 года, Толкин даже сообщает: «Я бы дерзнул сказать, что он — воплощенный „ангел“» — разумеется, как это часто бывает, это слово употреблено с учетом его этимологии: от греческого angelos (вестник) (см. «Письма», № 156). Гэндальф и сам говорит, что после схватки с барлогом «нагим меня возвратили в мир». Он не уточняет, кто его возвратил, но опять-таки на основе «Сильмариллиона» можно предположить, что речь идет о валарах — силах, защищающих Средиземье при Боге, или при Эру, Едином. Однако, судя по всему, валары напрямую не вмешиваются в дела Средиземья. Гондорцы, на которых мчится олифант, кричат: «Оборони нас валары!» — но мы так и не узнаем, оборонили они их или нет. Зверь действительно проносится мимо, но, возможно, это опять случай. А может быть, «случай» — обычный метод действия валаров?
Об этом можно сказать две вещи. Во-первых (как, наверное, никто на свете не знал лучше самого Толкина), люди склонны придумывать слова, которые выражают одновременно и ощущение, что некоторые вещи происходят случайно, и представление о том, что в этих случайностях прослеживается закономерность. В древнеанглийском языке есть слово wyrd, которое в большинстве словарей переводится как fate (судьба). Толкин знал, что этимология двух этих слов совершенно различна. Слово fate происходит от латинского fari (говорить) и означает «то, что было сказано» (имеется в виду «богами»). Древнеанглийское же слово восходит к слову weorÞan (становиться) и значит «то, что стало, то, что окончено», то есть в том числе имеет значение «история»: историк по-древнеанглийски wyrdwritere — тот, кто записывает wyrd. Wyrd может быть враждебной силой в том смысле, что никому не дано изменить прошлое, однако не настолько враждебной, как fate (судьба) или даже fortune (фортуна), которые распространяются и на будущее. Впрочем, как отмечалось выше (стр. 87–88), в современном английском языке есть на удивление точная параллель — слово luck (удача). Составители Оксфордского словаря не торопятся принимать эту идею, однако объяснение, основан