Нам даже это будет утешеньем
В темнице из бесчисленных ветвей.
В образе «темницы из бесчисленных ветвей» соединились и эльфийское «галадреммин эннорас» (поросшее лесами Средиземье), и заблудившиеся в лесу хоббиты, и заключенный в оркскую башню Фродо. Как я уже говорил, не думаю, чтобы Толкин так уж любил Мильтона с его чисто протестантской эпической поэмой «Потерянный рай» и революционными политическими воззрениями, но он признавал в нем, как и в Шекспире, поэта, способного создавать настоящую поэзию. И хоть сам Мильтон не был уроженцем Западного Мидленда, «Комос» он написал для своего покровителя родом из Ладлоу в Шропшире — одном из основных графств Западного Мидленда, и его первое представление состоялось там же, так что в пьесе по крайней мере отчасти ощущается атмосфера этой местности.
Завершая тему взаимосвязей, отметим, что в «Жемчужине» есть загадочная строка, в которой автор сообщает, что драгоценные камни, лежащие на дне реки в удивительной стране, сверкают так же ярко, «As stremande sterneȝ quen stroÞe-men slepe» («как лучистые звезды, пока спят stroth-men»[91]). Но кто такие эти stroth-men? В издании, подготовленном Идой Гордон, содержится ряд пояснений (на мой взгляд, некоторые из них изначально были предложены Толкином): во-первых, древнеанглийское *stroð переводится как «топкая местность, заросшая кустарником», а во-вторых, слово stroth-men в целом, по-видимому, означает «люди этого мира», не знающие ничего о мире вышнем, а также передает «образ темной, низкой земли, на которую сверху смотрят звезды».
Получается, что автор «Жемчужины», происходивший из Стаффордшира, представлял обитателей мира смертных, то есть Средиземья, как людей, которые спят в лесу и не обращают внимания на звезды над головой. Мильтон, написавший поэму для выходца из Шропшира, создал нечто близкое к аллегорическому изображению жизни как пути сквозь чащобу ради спасения души, оказавшейся в опасности. Уорикширец Шекспир, который разбирался в подлинной традиции гораздо лучше, чем хотел показать, в пьесе «Сон в летнюю ночь» описал заколдованный лес. Толкин, отыскавший корни своей семьи в Вустершире, наверняка считал, что лишь озвучивает — или раскрывает — миф, который долгое время присутствовал в поэтической традиции Марка в латентном состоянии. Сам он лишь переложил эту историю на простые стихи Хоббитании и одновременно ввел ее в более сложный эльфийский фольклор, лежащий в основе этих стихов, подобно тому, как утраченное наследие произведений вроде «Жемчужины» в значительной мере составляет фундамент более поздней английской поэзии, хотя это мало кто замечает.
Однако главное в пересказе этого мифа то, что он всегда напрямую соотносится с событиями, разворачивающимися в данный момент во «Властелине колец», и при этом имеет общую и даже, можно сказать, универсальную применимость за пределами сюжета. Толкиновский миф о звездах и деревьях представляет жизнь как хаос, в котором легко заблудиться и забыть о существовании целого мира за пределами нашей собственной ситуации. Это не противоречит христианским убеждениям, но, пожалуй, еще больше отзывается у тех, кто не знает о Божественном Откровении, как обитатели Средиземья, или по большей части забыл о нем, как жители современной Англии эпохи Толкина и тем паче нашего времени.
Наконец, можно добавить, что здесь содержится еще один элемент двусмысленности. Деревья и лес в этом мифе символизируют ошибку, путаницу, ужас или смерть. Однако Толкин любил деревья как мало кто другой. Во второй походной песне хоббитов говорится о том, чтобы покинуть мир, отыскав «ту тропку в глубине, / Что мчится к Солнцу и Луне», но для этого придется проститься с деревьями, с милыми и дружелюбными кустарниками, украшающими английские сады и живые изгороди: «До свиданья — терн, репей… / В путь скорей! В путь скорей!» Фродо едет в Блаженный Край, чтобы исцелиться от ран. Но при этом он теряет всякую надежду вновь увидеть Кветлориэн, рай на земле. Проводя Хранителей по Кветлориэну и говоря о возможности отъезда из Средиземья, Хэлдир предполагает, что где-нибудь для эльфов, может быть, и найдется приют, но «если верить эльфийским преданиям, за Морем нет Золотых Лесов».
В отличие от христианского предания, в толкиновском мифе сквозит сильная любовь и привязанность к красоте Средиземья, которая выражается и в печальной песне Фангорна об онтах и онтицах, и в плаче Брегалада о рябинах. Лес и Средиземье могут превратиться в Черный Лес, «где ели и пихты, продираясь к свету, безжалостно душат своих же сородичей, а у земли, в душном и сыром сумраке, заживо гниют их нижние ветви», или в Лориэн — столь прекрасный, что горе в нем утрачивает свою власть над душой. Образ нашего сегодняшнего мира, пожалуй, выражает Итилия, некогда бывшая «садом Гондора», а ныне запущенная, однако сохранившая «небрежную прелесть беспечной дриады». Впрочем, те, кто пишет на заборах «еще одно порождение Мордора» в знак протеста против уродливых проектов застройки, хорошо понимают, что хотел сказать Толкин. Средиземье создано прекрасным, поэтому его так трудно покинуть даже такому верующему человеку, как Толкин.
Моменты эвкатастрофы
Однако во «Властелине колец» есть момент, когда христианское мировоззрение выходит на поверхность и автор ссылается на него в явной форме. Впрочем, упомянутый отрывок, скорее, служит подтверждением, а не опровержением тезиса, выдвинутого в этой главе: тот эпизод не замечает почти никто, и создается впечатление, что Толкин намеренно сделал его незаметным.
В своей статье «О волшебных сказках» Толкин ввел понятие эвкатастрофы (это его собственный термин), которую он определяет как «радость благой катастрофы, внезапный „поворот“ к радости»[92] — не финал, «ибо на самом-то деле никакого финала у волшебной сказки не бывает», но тот момент, когда в позднем произведении Эндрю Лэнга, не очень удачной литературной сказке «Принц Пригио», оживают погибшие рыцари, а в шотландской сказке «Черный бык Норруэйский» в ответ на последний призыв героини к своему заколдованному возлюбленному — «Неужто ты не проснешься, не поглядишь на меня?» — «Он услышал — и оборотился к ней»[93]. В такие моменты, по мнению Толкина, мы видим отблеск радости, который «на мгновение выходит за пределы рамки, да что там — разрывает саму ткань истории и впускает внутрь луч света»: луч откровения, просиявший из-за пределов повествования.
Во «Властелине колец» такой эвкатастрофический момент наступает в главе «На Кормалленском поле». В предыдущей главе Фродо и Сэм (и Горлум) уничтожили Кольцо, и в начале этой главы западное войско видит, как рушится царство Саурона и как Тень простирает к ним «грозную длань, страшную и бессильную», а потом, как и позднее в сцене обращения Сарумана в призрака, «дунул навстречу Тени суровый ветер, и она, расползаясь, исчезла; и все стихло». Гэндальф призывает орлов, чтобы лететь с ними к Роковой горе, но тут мы снова возвращаемся к Фродо и Сэму, которые не знают ничего о происходящем снаружи. У них нет никакой или почти никакой надежды на избавление (почти никакой нет у Сэма, а вовсе никакой — у Фродо), и в конце концов они падают, теряя сознание:
то ли стало совсем невмочь, то ли задушил чад, то ли, наконец отчаявшись, они скрыли глаза от смерти.
Пока хоббиты пребывают в беспамятстве, их подбирают и уносят Гэндальф и орлы. И придя в себя две недели спустя, Сэм, разумеется, не имеет ни малейшего представления о случившемся. Похоже, что он находится в Итилии. Но первый, кого он видит, — Гэндальф, которого на его глазах утащил в подземелья Мории барлог и которого он давно уже считал погибшим. Жив ли Гэндальф? Жив ли он сам? Может быть, он умер и попал на небо (если можно употребить такое слово применительно к Средиземью)? Или небеса превратили Средиземье в рай на земле? Сэм уподобляется отцу из «Жемчужины» в начале его сна: он не понимает, где находится. И важно, что этот момент мы видим глазами Сэма, а не Фродо (который очнулся раньше), потому что изумление Сэма более велико и невинно. Он восклицает:
«Гэндальф! А я-то думал, тебя давным-давно в живых нет! Хотя и меня тоже вроде бы в живых быть не должно. Всех ужасов, что ли, будто и не было? Да что вообще случилось?»
Сэм не умер, а ужасы были. Гэндальф отвечает: «Рассеялась Тень, нависавшая над миром», — однако в английском тексте слово «Тень» употреблено с неопределенным артиклем: «рассеялась одна из теней». Гэндальф очень осторожно сообщает Сэму о том, какое теперь число:
«Нынче полдень четырнадцатого дня новой эры… или, если угодно, восьмого апреля по хоббитанскому счислению. А в Гондоре с двадцать пятого марта новая эра — со дня, когда сгинул Саурон, а вас спасли из огня и доставили к Государю».
Теперь уже никто не отмечает 25 марта, поэтому смысл, который Толкин вложил в этот эпизод, не считывается — и, мне кажется, так и было задумано. Он добавил этот штрих лишь как своего рода визитную карточку, проявление личной набожности. Ему было прекрасно известно о том, что в старинной английской традиции 25 марта отмечалось как дата Распятия Христа, первой Страстной пятницы. Страстная пятница приходится все время на разные даты, поскольку день Пасхи определяется в зависимости от лунного цикла, так что эта связь была почти утрачена, однако частично традиция сохранялась. В Гондоре Новый год всегда начинается 25 марта, и то же относится к Англии, однако, как это ни печально, в искаженной и умаленной форме. В 1752 году на смену юлианскому календарю пришел григорианский, который опережал его на 11 дней, так что 25 марта по новому стилю стало 6 апреля[94]. И в Англии год действительно по-прежнему начинается 6 апреля. Правда, теперь речь идет лишь о начале финансового года, в чем вряд ли можно усмотреть момент эвкатастрофы.