Но никто не бежал и не кричал. Люди ошеломленно жались друг к другу – все они работали на нефтезаводе и хорошо понимали, что такое взрыв пятидесяти тонн горючего. Все они знали, как именно были уничтожены нефтебазы в Озлони, Торшевке и Дарьине. И все они понимали, что именно имел в виду Руслан: пары бензина в данной ситуации были гораздо опасней мазута.
– Нас убьют? – шепотом спросила Мила у Барова.
Данила не ответил, пошатнулся и сел на бетон. Выглядел он ужасно: разбитые губы, ссадина над левой бровью и синяк в пол-лица, от скулы и до глаза. И впервые за три дня Карневич видел олигарха растерянным. Баров не был растерян даже после стрельбы и взрыва резервуара, когда мирный завод внезапно превратился в город Грозный, он мгновенно ориентировался в ситуации, тотчас принимал решения, и Карневич внезапно почувствовал, что он, как и все другие, просто уже очень сильно привык за эти три дня доверять решениям Барова.
К Барову подошел один из спецназовцев: сержант внутренних войск Валерий Мишин.
– Что происходит? – спросил Мишин Барова.
Олигарх поглядел на него мутными глазами:
– Не знаю.
– Разве? – В голосе сержанта было холодное бешенство. – Ты же у нас всезнайка.
Баров поднял на него глаза, похожие на арктический лед.
– Допустим, догадываюсь, – сказал Баров, – это что-то может изменить?
Мишин долго молчал. Потом опустился на бетонный пол рядом с Данилой.
– Пить хочешь? – спросил спецназовец.
Баров кивнул. Мишин вынул откуда-то из-за пазухи припасенную бутыль с минералкой, и Баров долго пил, запрокинув голову, а потом передал бутылку Миле. Она пила, стараясь сдерживать слезы, и Карневич вдруг вспомнил, как он увидел ее впервые несколько дней назад – золотоволосую, в затканном кружевами платье, с сияющими глазами, ловящими каждое движение Руслана. Дикарь. Чечен. Нохчи. Уж свою-то русскую жену он мог отпустить, неважно, вожак он здесь или невольный попутчик?
– Я был тогда с Петькой, – вдруг сказал Мишин, – с Исениным. Ну, когда «уазик» расстреляли. У нас за неделю до этой истории товарища убили.
– Чечены?
– Да. У нас редко погибают, а тут – погиб. На обратном пути на нашу же растяжку напоролся. Он еще живой был, когда его в вертолет клали. А в воздухе он умер. Вертолет перегруженный был, а Фархад был мертвый. У них подъемной силы не хватало, вот они его и выкинули.
– Это что, повод расстреливать детей? – спросил Карневич.
Мишин помолчал.
– Труп никто не решился оформить. Понимаешь? Его же выкинули, он не в бою умер и не на земле, и полковник Васильев не решился написать, что его выкинули. А написали: пропал без вести. А из военкомата вдове ответ: трупа, мол, нет, пропал без вести, пенсию оформить не могем, вдруг он к бандитам перебежал. Напились мы все тогда в дым. Исенин небо дырявил, кричал, что убьет Васильева. А убили детей. Господи, как они кричали…
– Жалеешь? – спросил Баров.
– Жалею, что это был не Хасаев.
Мишин помолчал и вдруг почти закричал:
– Почему они пишут – «пропал без вести»? А, Данила, скажи, ну когда человек пропал без вести на площади Минутка, он куда пропал? Он в булочную, что ли, убежал? Почему они посылают нас в смерть, а пишут – «пропал без вести»? Почему у них труп, выходит, виноват, что не может сообщить своего местонахождения? Данила, вот ты умный, скажи, америкосы пишут «пропал без вести»?
– Нет. Они пишут «пропал в бою», – ответил Баров.
И в этот момент грохнуло. Пол подбросило, словно они сидели в грузовике, налетевшем на рытвину. Со второго этажа посыпались сор и стекла, в воздухе с истошным криком заметались голуби, бархатный портрет Ленина спорхнул вниз, напоролся на развороченный статор, забился в воздухе и обвис, словно складчатый труп, пронзенный железным колом.
Откуда-то из-под крыши рухнул огромный пласт бетона с торчащей из него арматурой, и генеральный директор зачарованно наблюдал, как железный штырь летит вниз – точнехонько в гузно мазутовозу. В последний момент болтающиеся на штыре клочья бетона сыграли роль воздушных рулей, он изменил свою траекторию и с грохотом вонзился в кабину машины. Из машины выскочил ошарашенный автоматчик и покатился по полу.
– Назад! Всем назад! – орали чеченцы, стреляя поверх голов и машин.
Люди в панике падали на пол, закрывая головы руками. Карневич упал на Милу, прижимая ее к бетону своим весом. «Ну все, сейчас рванет», – подумал бывший директор бывшего завода.
Не рвануло.
Прошло пять минут, не меньше, пока люди стали подниматься, ощупывая головы и вытряхивая из волос кусочки цемента и помет обосравшихся в панике голубей. Карневич зачарованно смотрел на мазутовоз: кусок арматуры, вонзившийся в кабину, раскачивался, как перо на шляпе мушкетера.
Далеко-далеко вверху, в решетчатых окнах, опоясывавших здание на втором уровне, небо стало дневным и багровым.
Ворота в машинный зал распахнулись. На пороге, на фоне подсвеченного огнем черного грибовидного облака, стоял Халид Хасаев, и автоматы за спинами его людей были как рога чертей. Халид с минуту стоял неподвижно, а потом отдал приказание.
Маирбек с Русланом побежали к заложникам, отсекая сидевших с краю людей.
– К стене! К стене! Иди к стене!
Заложники испуганно вставали. Маирбек схватил за шиворот высокую сорокалетнюю женщину:
– И ты тоже!
– Что вы собираетесь делать? – закричал Карневич.
Халид поднял руку, и все в зале замерли. Только у стены всхлипывала молодая девушка.
– Я хочу, чтобы все знали, что происходит и почему, – сказал Халид. – Русские свиньи нарушили свое слово. Я обещал отпустить заложников, если Данила Баров заплатит мне выкуп. Деньги шли через счет компании, которая принадлежит руководителю операции. Генералу Плотникову. И как только двести миллионов долларов поступили на счет, он приказал начать штурм. Ваш элитный спецназ мертв. Его больше нет. Федералы нарушили свое слово, но я сдержу свое. Я обещал расстреливать по пятьдесят заложников за каждую попытку нарушения периметра, и я их расстреляю.
Люди, сидевшие с краю, бросились вглубь, к мазутовозам.
– Сидеть! Всем сидеть!
В воздух ударила автоматная очередь, и под ноги Карневичу свалился мертвый голубь.
– Ты. И ты. И ты.
Людей вылавливали из зала, как мальков из аквариума. Заложники с ужасом отползали от жертв. Толстенький инженер извивался в руках Руслана:
– Это не я! – кричал он. – Не на меня указали, вон на него!
С таким же успехом мышь могла бы урезонивать мышеловку.
– Еще четверо. Вон в углу.
Двое чеченцев схватили полную женщину в спецовке и старых разношенных кроссовках. Мужчина, сидевший рядом с ней, упал на колени.
– Она моя жена, – закричал он, – вы не можете!
– Хорошо, – сказал Маирбек, – я расстреляю вас вместе.
Людей за шиворот подтаскивали к стене, и они падали там, как мешки с мукой. «Господи! Они же убьют их на наших глазах!» – вдруг понял Карневич. В следующую секунду Маирбек перешагнул через лежавшего рядом Мишина и схватил за шиворот Карневича:
– Вставай.
«Но постойте, – вспыхнуло в голове Сергея, – они же не могут, вот так… Я вообще американский гражданин!» Он открыл было рот, но тут же понял, что чеченцам совершенно все равно: американец ли директор, мужчина, женщина… Разве когда вы травите тараканов, вы спрашиваете у них паспорт?
– Халид, отпусти этих людей.
Зал замер. Карневич задрал голову, пытаясь разглядеть, откуда идет этот спокойный голос.
Наверху, над мазутовозами и боевиками, на отметке пять и восемь, стоял Данила Баров.
Черт его знает, как он успел туда залезть во время всеобщей суматохи, – видимо, чеченцы были слишком увлечены охотой на заложников и контролировали в этот момент только выходы из зала, не ожидая, что кто-то полезет наверх: туда, где выхода никакого не было, а были лишь железные сетки лестниц и переходов, делавшие из человека превосходную мишень.
Так или иначе, Баров стоял на самом краю решетчатой площадки, в шести метрах над полом, там, где когда-то к генераторам шли чугунные трубы. Теперь генераторов не было, и труб тоже, и вместо ограждения на площадке ничего не было, кроме обрывков перил и какой-то железной петли, за которую и держался москвич.
– Халид, отпусти этих людей. И я заплачу тебе миллион долларов за каждого. Пятьдесят миллионов долларов, Халид.
Хасаев по-прежнему стоял, сложив руки на груди. Стволы в руках сопровождавших его боевиков выцеливали Барова. Целиться в такую мишень было одно удовольствие.
– Иди вниз, Данила Александрович. Ты заплатишь эти деньги и так. За собственную шкуру.
– Нет, Халид. Я не заплачу. Здесь шесть метров и бетон вместо пола. Отпусти этих людей, иначе я умру вместе с ними.
Данила слегка покачнулся, балансируя на самом краю площадки, и поспешно сжал рукой подвернувшийся обломок перил. Халид расхохотался:
– Ты вздумал пугать меня, Данила? Ты такое же мясо, как они.
– Для того, кто считает людей мясом, я гораздо более ценная вырезка. Я еще нужен тебе. Ты слишком хороший шахматист, Халид, чтобы жертвовать ферзем в миттельшпиле.
Темное пространство машинного зала вокруг Барова кружилось вместе с его головой. Пальцы были словно из ваты. На висках блестел холодный пот. Баров очень боялся, что сейчас поскользнется и полетит вниз, но еще больше он боялся, что у него не хватит духа выполнить свою угрозу.
Халид смотрел на Барова, и зрачок его был как крестик прицела. Потом взгляд его на мгновение сместился чуть дальше, и Халид, выхватывая из-за пояса десантный нож, шагнул к стене, возле которой скорчились смертники.
Шаг – и лезвие ножа уперлось в шею стоящей на коленях заложницы. Сорокалетняя женщина отчаянно закричала.
– Как тебя зовут? – спросил Халид.
– Я Надя. Надя Васильева, о господи, отпустите, у меня… дети…
– Ты кем работаешь?
– Я… оператор установки ароматизации.
– И много ты зарабатываешь?
– Пять тысяч четыреста семьдесят, но это с налогами, а так, когда вычитают…