Помните: «Тот, кто убил одного, все равно что убил всех. Тот, кто воскресил одного, все равно что воскресил всех».
После того как Джалалиддин узнал правду, он больше ни разу не видел лица своего второго сына. Не пошел на его похороны. Бесследно сгинуло и его потомство.
Через полвека сын Аляэддина пришел к сыну Веледа: «Мы тоже потомки Мевляны, — сказал он. — Как может сын отвечать за поступки отца?» Тот ответил: «Вы давно обрубленная ветвь».
Велед был первым, кому открылась тайна этой трагедии. Что мог он поделать? Одним из убийц был его брат. Но отец убийцы был и его отцом.
«Стенания и плач Мевляны достигли седьмого неба, — вспоминал Велед. — Его рыдания стали слышны всем — и малым и великим. Сребро и злато, что попадали в его руки, все свое достояние он отдавал певцам и музыкантам. Ни дня не мог он провести без стихов и плясок, не знал ни мгновения покоя. Не осталось певца, чей голос не сел бы от песнопений, чей язык не распух бы от стихов. Все надорвались, пресытились деньгами и дарами. Заболели, словно с похмелья. Будь то похмелье с вина, то, протрезвившись, они пришли бы в себя. Но выбились они из сил от пения, рыданий и бессонницы. От усталости душа у них не держалась в теле, от огня без пламени сердца превратилась в пепел. Весь город пришел в возбуждение. Да только ли город? Целый мир. Все говорили: «Такой столп ислама, шейх обоих миров, буйствует, точно безумец. Из-за него народ лишился веры, забыл про шариат. Все отдали свою душу в залог любви. Все хафизы принялись читать стихи, побежали за музыкантами. И стар и млад принялись плясать и петь, сели на коня любви. Стихи и газели стали молитвами. Не стало больше ни намазов, ни обрядов. Любовь стала их религией и вероисповеданием. Опьянение, самозабвение — единственным занятием. А Шемс из Тебриза для них — падишах падишахов».
Джалалиддин действительно был вне себя. Мог ли Велед в те дни поступить иначе, как всеми силами постараться скрыть убийство? От всех и прежде всего от своего отца.
Доходили и до Джалалиддина смутные слухи о гибели друга. Но он не желал им верить. «Кто сказал, что умер вечно живой? Кто сказал, что Солнце надежды погасло? Враг Солнца взобрался на крышу, зажмурил глаза и решил, что светило зашло».
Какой-то человек на улице сказал, что видел Шемседдина. Поэт сорвал с себя одежду и тут же подарил ее незнакомцу. Когда ему заметили, что зря он это сделал, ибо человек этот просто солгал, Джалалиддин с тоскою ответил:
— Я ведь и отдал ему одежду за ложь. За правду я отдал бы душу!
Велед ничего не сказал отцу и тогда, когда тот решил отправиться на поиски Шемса в Дамаск.
«Мевляна в Дамаске Шемседдина не нашел, — вспоминал Велед, — но увидел его тайну луной, восходящей на небосклоне собственного бытия. Он говорил: «Телом и душою мы далеки друг от друга, но мы — единый свет. Хочешь, смотри на меня, хочешь — на него. О взыскующие и ищущие! Я — это он, он — это я…» Он ушел в Дамаск куропаткой, вернулся хищным соколом».
Потеряв друга в макрокосмосе вселенной, Джалалиддин обрел его в микрокосмосе своего внутреннего мира.
По традиции все поэты в последнее двустишие своих газелей включали собственное имя. Отныне Джалалиддин подписывает свои газели именем Шемседдина Тебризи.
Это он, его вновь обретенный друг, слагает его песни, сам поэт — всего лишь их чтец, передатчик. Но песни эти возникают в мире его души. И потому они одновременно и его собственные песни. «Я — это он, он — это я».
Не стал удерживать поэта его сын, когда тот с толпою друзей и учеников отправился на поиски Шемса в Дамаск второй раз. Поэт на сей раз не бродил больше по улицам и базарам в надежде за каждым углом встретить друга, в глазах каждого прохожего увидеть отражение его лица. Не посылал своих людей рыскать по ханакам, медресе и караван-сараям. Несколько месяцев день за днем, ночь за ночью проводил он в пении и плясках. И весь древний Дамаск, зеленый, цветущий, раскинувшийся на берегах холодной и быстрой реки Барада, город, который называли Садом Ислама, огласился, подобно Конье, песнопениями и стихами. Будь Шемс здесь, он не мог бы не откликнуться, не явиться на этот самозабвенный зов любви. Но Шемс не пришел.
Джалалиддин снова вернулся в Конью. На сей раз не исступленный, яростный, а задумчивый, притихший. В сопровождении новых учеников и последователей.
Он не смог обнять друга, увидеть его улыбку, услышать его голос. Но разве означало это, что навсегда закатилось Солнце его Истины? «Если он — это я, то чего же я ищу? Его красота, его совершенство — во мне. Словно в чаше вино, я вскипаю и пенюсь, я ищу самого себя!..»
И все же он опять собирается в Дамаск.
Земли Рума покинув, в третий раз мы направимся в улей Дамаска.
Ради локонов черных, как ночь, ради кудрей прекрасных Дамаска.
Коль скрывает свой лик Солнце Истины в них,
Хоть не слуги мы и не рабы, но рабы мы и слуги Дамаска.
Но, быть может, Шемседдин укрылся на своей родине в Тебризе? Он и туда готов отправиться, лишь бы еще раз, хоть один-единственный раз увидеть своего друга земными глазами. «Истосковавшись по свиданью с Шемсом, мне на ухо нашептывает сердце: «В Тебриз спеши! Тебриз, как гребнем, прочеши!»
Но тут Велед, изнемогая под тяжестью кровавой тайны, решается наконец сказать отцу, что его друга больше нет на свете и потому на земле его искать бесполезно. Он говорит намеками, не сразу: правда может убить Джалалиддина.
Как горько мне, любимый мой: ты в муках и тоске ушел.
Как я молил, как я скорбел! Все бесполезно — ты ушел.
В любой беде лекарством был, любую хитрость обходил.
Лишь раз ты выход не нашел. И вот ты навсегда ушел.
Как месяц, ясен был твой лик, твои объятья — как цветник.
Как ты на землю черную упал? Как в эту землю подлую попал?!
Где твои шутки? Слово где? Где ум, что тайны постигал?
Среди друзей сидел. Нежданно встал и к змеям и червям ушел…
В какую мысль был погружен, что встал и в вечный путь ушел?..
Душа в крови, и некого спросить, ответь же мне, хоть не во сне ушел?
Где твой улыбчивый ответ, что ж ты молчишь, не говоришь?
Ты сердце мне прижег железом раскаленным, в отчаяньи покинул и ушел.
Куда? Ни пыли, ни следа. В какой кровавый путь ты в этот раз ушел?!
Время затягивает раны, превращает уголь в золу, камень в песок. Но никогда не заживет эта рана в душе Джалалиддина.
Все кончено, друг мой, что было, то было.
Кто в мире услышит? Кто в мире заплачет?
Вонзилась стрела ядовитая в печень,
Пробит ею щит, и звенит он и плачет.
Лежу под такого глухою землею, —
Весь мир бы давно задохнулся от плача,
Нет больше тебя, Шемседдин из Тебриза,
О гордость людская! Но люди не плачут.
Нет в этом мире ни уха, ни глаза,
Иначе оглохли б, ослепли от плача.
Но нет в этом мире ни у кого
Ни слуха, ни зренья, кроме него.
Пройдет десять лет. Записывая под его диктовку первую книгу «Месневи», «писарь тайн» Хюсаметтин именем многолетней дружбы попросит поэта поведать миру историю Шемседдина. И поэт скажет: «Не мучь меня! Не касайся этой кровавой распри! Не говори больше о Шемседдине Тебризи!»
И до конца дней друзья не осмелятся расспрашивать поэта о друге. Даже имя его будут вспоминать с опаской, дабы не бередить незаживающую рану. Вот почему осталась в черновиках книга «Бесед», которые вел Шемс с Джалалиддином, а друзья и последователи поэта продолжали молчать о его гибели.
Таинственное исчезновение Шемседдина Тебризи, стихи великого поэта, для которого он был бессмертен, как Солнце, как Истина, со временем родили веру в бессмертие Шемседдина. В один прекрасный день так же неожиданно, как явился в Конью, снова-де явится Шемседдин в дверях обители дервишей Мевлеви. Явится как мессия новой эры.
Лишь в середине нашего века при ремонте старой маленькой обители была обнаружена могила Шемседдина Тебризи.
В полу — деревянная крышка. Под нею — каменные ступени, ведущие вниз. Небольшое, в рост человека, помещение. Здесь, у левой стены, — обмазанное гипсом прямоугольное надгробие.
Мы выходим на солнце.
Прямо перед гробницей — остатки пересохшего колодца сельджукской эпохи.
Неподалеку минарет. Он построен много позднее, во времена Османской империи. Но в его стене один из камней, как о том свидетельствует надпись, был когда-то камнем в стене медресе Гевхерташа, пожалованной отцу Джалалиддина Руми.
Странное, неодолимое волнение подымается к горлу. Мы не верим ни в аллаха, ни в мессию, ни в бессмертие человека по имени Шемседдин, убитого декабрьским вечером вот здесь семьсот с лишним лет назад и тайком похороненного под этим надгробием.
Но мы верим в бессмертное стремление человечества к совершенству.
ГЛАВА ШЕСТАЯЖАТВА
Слуги формул — мира не объяснят.
Нищие духом, они не на том стоят.
Ешь виноград, а им кожуру оставь,
Оскомину правил и жвачку мертвых цитат.
Джалалиддин печально шел по ремесленному рынку. Миновав прохладу крытых переходов, где в глубине лавок, поджав ноги, купцы распивали чай, делились новостями, беседовали с клиентами, вышел в башмачный ряд. Первая весенняя жара после полудня спала, но солнце все еще припекало плечи. С полотняных навесов мастерских до самой земли длинными гроздьями свисали усыпанные блестками желтые, красные, синие, зеленые туфли без задников с кривыми, загнутыми носами. Кричали торговцы сластями, окруженные ребятишками. Сквозь базарную толпу шел ослик, груженный апельсинами. За ним пробирался носильщик-хамал, точно еж, весь утыканный ножками скаме