Когда я немного овладел собой, дрожь прошла, мурашки уже не бегали по позвоночнику, я поднялся, чувствуя себя измученным, мистер Ли. Это было изматывающе. Войдя в дом, я выпил немало французского бренди, и мне стало лучше, я почти стал самим собой. Взяв фонарь «летучая мышь», я зажег его и вышел на тропинку, ведущую к воротам на Конгенгаде. Я кое-что желал увидеть там, в конце сада. Хотел увидеть, были ли заперты ворота, мистер Ли. Они были. Большой железный засов, замеченный вами, был на месте. Им запирали старые ворота еще в восемнадцатом веке, мне кажется. Я и не думал, что кто-то открывал ворота, мистер Ли, но теперь я знал. На гравии не было следов, мистер Ли, я смотрел тщательно. Следы метлы, которой слуга промел дорожку, возвращаясь от запертых ворот, были не потревожены, мистер Ли.
Я был удовлетворен и уже ничуть не боялся. Я вернулся сюда и сел, размышляя о давней своей дружбе со стариной Иверсеном. Печально было знать, что я уже не увижу его живым. Он больше не зайдет после обеда, поболтать за сластями. Около одиннадцати я зашел в дом и начал готовиться спать, когда в парадную дверь постучали. Видите ли, мистер Ли, я сразу понял, что это значит.
Я пошел к двери в рубашке и панталонах и чулках, неся лампу. Электричества в те дни у нас не было. В дверях стоял слуга Иверсена, молодой парень лет восемнадцати. Он был полусонный и очень расстроенный. Уставился на меня и молчал.
«Что такое, дружок?» — спросил я парня.
«Мистресс Иверсен послала до вас, сэр. Пойдите к нам в дом, пожалуйста. Мистер Иверсен умер, сэр».
«Во сколько умер мистер Иверсен — ты слышал, дружок?»
«Не знаю, во сколько именно, сэр. Миссис Иверсен разбудила меня, я спал в стойле и послала — позови, грит, пожалуйста. Думаю, с час назад он умер».
Я вновь обулся и оделся, как следует, прихватил трость из берхемии — я дам вам такую, это упругие палки из лозы, полезная вещь темной ночью, и пошел с мальчишкой к дому Иверсена.
Когда мы почти дошли до Моравской церкви, я заметил кое-что впереди, у обочины. Было где-то 11:15, на улице было пусто. Увиденное побудило меня кое-что проверить. Я остановился, сказать пареньку бежать вперед и сказать миссис Иверсен, что я скоро приду.
Мальчишка потрусил вперед. Он был чисто черный, мистер Ли, но он пробежал мимо увиденного мной, ничего не заметив. Вильнул чуть в сторону и, думаю, слегка ускорил шаг, пробегая мимо, но и все».
— Что вы увидели? — спросил, прервав его, мистер Ли. Он говорил, едва дыша. Его левое легкое еще далеко не излечилось.
— Повешенных джамби, — ответил мистер Да Сильва своим обычным тоном.
— Да, на обочине дороги было три джамби. Об таких упоминалось в «Истории» Стюарта МакКана. Может, она вам попадалась, а?
И так без опоры болтались они.
Пугая прохожих, свисали ступни.
— В той истории есть еще одна строчка, — продолжил он, улыбаясь, — которая описывает типичную группу Повешенных Джамби: девица, мальчишка и карга. Да, там были обычные три джамби, явно висящие в воздухе. Было не особо светло, но я мог разглядеть мальчишку лет двенадцати, юную девушку и увядшую старуху — ее автор «Истории» Стюарта МакКана и обозначил словом «карга». Он, кстати, сам мне говорил, мистер Ли, что про ступни у своих джамби помянул только ради удобной рифмы — поэтическая вольность! У Повешенных Джамби ступней не было. Это одно из их отличий. Их ноги заканчивались лодыжками. Они были необычно длинными, эти худые африканские ноги. Это всегда черные, знаете ли. Их ступни — если они вообще есть — всегда укрыты своего рода дымкой, лежащей на земле, там, где их видят. Они движутся и раскачиваются — как делают полнокровные африканцы — стоя на одной ноге и давая другой отдохнуть — вы замечали такое, конечно — или почесывая лодыжку пальцами второй ноги. Они не качались, как раскачиваются на веревке — я не это имел в виду, они не вращались. Но остаются — всегда — лицом к подходящему.
Я подошел, медленно, и прошел мимо; они все держались лицом ко мне, как обычно. Я привык…
Я поднялся в дом по ступенькам, в галерею и обнаружил миссис Иверсен, ожидающую меня. Ее сестра тоже была с ней. Помню, просидел с ними почти час. Потом пришли две старые черные женщины, за которыми посылали в деревню. Эти две старые женщины привыкли готовить мертвых к погребению. Затем я убедил дам отдохнуть и сам засобирался домой.
Было чуть за полночь, может, минут пятнадцать первого. Я нашел свою шляпу среди двух-трех бедняги Иверсена, висевших на вешалке, взял трость и вышел из дверей, на маленькую каменную галерею в начале лестницы.
Из галереи на улицу вело ступенек двенадцать-тринадцать. Начав спускаться по ним, я заметил третью черную женщину, сидевшую, сжавшись, на нижней ступеньке, спиной ко мне. Сначала я подумал, что эта старуха, живущая с другими двумя — теми, что готовили мертвых. Решил, что она побоялась остаться одна в их хижине, и потому пошла с ними в город — они как дети, знаете ли, во многом — а потом, стесняясь войти в дом, села на ступеньке и заснула. Вы же слышали их пословицу, да? Как мне казалось, она идеально подходила к ситуации: «Тараканы не топают башмаками, входя на птичий двор». Это значит: «Будь очень скромен в присутствии превосходящих тебя!». Довольно затейливо! Бедолаги!
Я начал спускаться по ступенькам к старушке. Скудный полумесяц вышел на небо, пока я сидел с дамами, и в его свете все было довольно четко очерчено. Я мог видеть старую женщину так же ясно, как вижу вас, мистер Ли. По сути, я смотрел прямо на бедняжку, спускаясь по ступенькам, и нащупывал в кармане медь для нее — на табак и сахар, как они говорят! Я удивлялся, почему она еще не вскочила на ноги, приседая в поклоне — «таракан птице кланяется», как они бы сказали! Казалось, старушка очень глубоко уснула, ведь она вообще не двигалась, хотя должна была меня услышать, ведь ночь была мертвенно-тихой, а слух у них очень чуткий, как у кошек или собак. Я помню благоухание тубероз в горшках, стоявших на перилах галереи, разливалось в воздухе в ту ночь, приветствуя луну! Оно было почти слишком мощным.
И едва я поставил ногу на пятую ступеньку, как слабый порыв свежего ветерка донесся откуда-то с холмов за домом Иверсена. Он прошуршал сухими листьями пальм, росших за лестницей. На миг я повернул голову в ту сторону.
Мистер Ли, когда я оглянулся на ступеньки, отвлекшись, может на пятую долю секунды, маленькая черная старушка, сидевшая, сжавшись на последней ступеньке, и, видимо, крепко спавшая, пропала. Исчезла напрочь — и, мистер Ли, маленькая белая собачка, с французского пуделя, бежала ко мне по ступенькам. С каждым прыжком на ступеньку пес вырастал. Казалось, он разбухал у меня на глазах.
И тогда я по-настоящему напугался — сильно, до глубины души. Я знал, что если это животное хотя бы коснется меня, это будет означать смерть — полную, окончательную смерть. Старушка была «шин» — то есть chien[1]. Вы знаете о ликантропии — превращении в волка, конечно. Ну, это была ее разновидность. Не знаю, правда, как ее называют. «Каникантропия», возможно. Не знаю, но это нечто — нечто вроде двоюродного брата ликантропии, по нисходящей, мистер Ли. Старуха была собакой-оборотнем!
Конечно, думать времени не было — лишь положиться на инстинкт. Я размахнулся тростью со всей силы и обрушил ее прямо на голову зверюги. Она стояла всего на ступеньку ниже, и я видел, как лунный свет искрится на луне в ее пасти. Она была уже, как мне казалось, со среднюю собаку — почти как волк, мистер Ли, и этакой мертвенно-белой. Я был в отчаянии и ударил с силой, заставившей меня пошатнуться. Я не упал, но понадобился миг-другой, чтоб восстановить равновесие. Едва я твердо встал на ноги, как поспешно огляделся кругом, ища «собаку». Но она, мистер Ли, тоже исчезла, как и старуха. Пережив подобное, я посмотрел везде, как сами понимаете, в ясном и скудном свете Луны. На ярды у подножия лестницы не было места — ни клочка — где «собака» или старушка могли бы скрыться. Не было его и на галерее — в ней было всего несколько квадратных футов, по сути — просто лестничная площадка.
Но до моего слуха, обостренного переживаниями той ночи, донеслось с плантаций сзади дома Иверсена «шлеп-шлеп» босых ног.
Кто-то… что-то… отчаянно убегало к центру острова, назад на холмы, в чащу кустарников.
Потом, сзади меня, из дома на галерею выбежали две женщины, готовившие тело Иверсена к похоронам. Они были очень взволнованы и неразборчиво голосили. Я передам вам их речь. «Поже правый, шпаси вас, марстер Джофрей, сэр… де джамби, де джамби! Де «Шин», марстер Джофрей! Она ушла, сэр?» Я успокоил бедных старушек и ушел домой.
Мистер Да Сильва резко смолк. Затем медленно переместился в кресле, потянулся и зажег новую сигарету. Мистер Ли не издавал ни звука и не шевелился. Мистер Да Сильва раскурил сигарету и неспешно продолжил рассказ.
— Видите ли, мистер Ли, Вест-Индии отличаются от любого другого места в мире, я искренне в это верю, сэр. Я говорил это много раз, хотя почти не покидал островов — только в юности ездил в Копенгаген. Я в точности рассказал вам, что случилось в ту ночь.
Мистер Ли судорожно вздохнул.
— Спасибо, мистер Да Сильва, спасибо большое, — сказал он, задумчиво и попытался встать. Его наручные часы показывали шесть утра.
— Поешьте хотя бы сластей перед уходом, — предложил мистер Да Сильва. — У нас на островах есть поговорка: на одной ноге нельзя путешествовать. Может, вы ее уже слышали.
— Слышал, — сказал мистер Ли.
— Кнуд, Кнуд! Слышишь, дружок? Кнуд, скажи Шарлотте, чтоб раздавила еще шарик льда — слышишь? Живее, — велел мистер Да Сильва.
Перевод — Василий Рузаков