поверх желтых одежд — черная длинная накидка. Необычным было лишь то, что по его плечам лениво ползла крупная змея. Вот и все! Но не совсем. Все-таки было в нем что-то величественное и неуловимо грозное. Как только Маккенрой переступил порог этой хижины, он почувствовал неизъяснимый страх, почти детскую незащищенность той поры, когда бабка-гадалка пугала его своими историями. Но тогда она была рядом. Сейчас Маккенрой был один. Он не боялся темноты и не был трусом. Но его психика вдруг ощутила вторжение чего-то подавляющего, грозного и чужого и ответила… о нет, не страхом, а паническим, неконтролируемым ужасом, чьим завершением могло быть лишь безумие. Но Черный Op-койот отвел свой взгляд, и Маккенрой почему-то с благодарностью почувствовал облегчение. Да, это был величественный старец. Легенда, облаченная в плоть. Перед ним был Op-койот, прозванный Черным. Потом эти огромные, пронизывающие насквозь глаза снова обратились к перстню, и кольцо, задрожав, повернулось камнем к Ор-койоту.
«Да-а-а! — мелькнуло в голове Маккенроя. — Старина Луи и мистер Норберт, оказывается, не единственные волшебники в этих местах…»
Черный Op-койот посмотрел на Маккенроя, и тот отпрянул, словно ожидая удара. Но ничего не последовало.
— Хорошо. Я сделаю то, что он просит, — прозвучал голос.
Комок снова подступил к горлу.
— Я сделаю, что он просит, и мы будем в расчете. Окончательно! Ни ты и никто другой от него больше не придут! Мы в расчете.
От этого голоса на какой-то миг опять повеяло холодом, ледяным дыханием черного могильного провала. Да, у мистера Норберта достойный партнер по бизнесу. И этот партнер сейчас желает прекратить с ним дальнейшие деловые отношения. Но пока они не прекращены. И Маккенрой представляет здесь интересы мистера Норберта. Поэтому он должен выполнить все, что ему поручено.
— Я сделаю то, что он просит, хотя мне это будет дорого стоить.
Теперь Маккенрой не уловил в его голосе ничего, кроме тихой печали.
Черный Op-койот посмотрел на перстень, на зеленый камень в объятиях змеи, словно он что-то видел в его глубине, и сказал:
— Но в день, когда мораны пойдут умирать, прежде чем принесут первых погибших, ты должен будешь забрать перстень и оказаться далеко отсюда. А пока ты наш гость.
Маккенрой кивнул. Все происходило так, как ему говорил мистер Норберт. Он начал успокаиваться. И он произнес, опасаясь собственного голоса:
— Но я должен буду дать вам еще что-то.
В глазах Черного Op-койота вдруг появилась усмешка:
— Да, отдашь, перед последней общей трапезой… Я не хочу, чтобы это дерьмо находилось здесь лишнее время.
Он поднял ладонь, и из темноты выступил высокий юноша в черном страусовом оперении.
— Иди, — проговорил Черный Ор-койот. — Мораны тебе дадут еды и укажут место для ночлега. Сегодня ты наш гость, здравствуй.
На слове «здравствуй» разговор Маккенроя и Черного Ор-койота закончился.
Весь следующий день Маккенрой провел в маньяте и ее окрестностях. Он наблюдал за физическими упражнениями моранов и был приглашен на состязание по метанию копья. У него сначала ничего не получалось, но мораны быстро поставили ему руку, и он, к радости своей и собравшихся, несколько раз в пух и прах разносил мишень — голову, сделанную из пустой разрисованной тыквы. Ему нравились мораны. И ему очень понравился Черный Ор-койот. Он хотел что-то объяснить ему: мол, он не просто выменял у мистера Норберта выигрышные числа и ему понятно мужество масайских воинов, но… он не знал, что ему нужно объяснять. А мораны хлопали его по плечу, смеялись, что-то пытались сказать на своем непонятном языке. И никто из них не догадывался, что визит Маккенроя, этого улыбчивого и похожего на них человека, пришедшего из мира каменных городов, для многих моранов явился знаком их скорой смерти.
А Черного Op-койота Маккенрой увидит еще только раз. В тот самый день, когда он принесет Op-койоту «это дерьмо», которому не стоит находиться «здесь лишнее время».
В тот самый день, когда Черный Op-койот начнет свою молитву, или заклинание, темное заклинание, иногда становящееся молитвой. В тот самый день, когда в десятке километров отсюда в голубизне неба раскроется яркое крыло и когда масайские юноши, надев красные тоги и вооружившись боевыми копьями, уйдут в свой последний путь.
29. Яркое крыло Камила Коленкура
Камил Коленкур родился в рубашке. Повивальная бабка, принимающая роды, сказала, что вот так в дом приходит счастье… Может быть, она оказалась права. Потому что в этот день страшный генерал Фон Клюк, разъезжающий по Европе в августе 1914 года в черном кожаном плаще с одним из первых автоматов в руках и командующий столь успешной атакой германских войск на запад, принял решение «повернуть». Этот «поворот», завершившийся в конечном счете битвой на Марне, спас Францию от сокрушительного и молниеносного разгрома и, так или иначе, сказался на ходе всей Первой мировой войны.
Камил Коленкур был зачат в пять часов утра, в маленькой квартирке, расположенной под крышей дома, стоящего на слиянии двух славных рек — упоминавшейся выше Марны и Сены. До этого момента его будущие родители уже несколько часов занимались любовью, с одним лишь коротким перерывом для еды, впрочем, оборвавшимся, едва начавшись. Они были совсем юными, их отношения продолжались уже больше года, и в тот день священный брак узаконил их союз. Они были бедны, имели много друзей и больше всего на свете любили друг друга. В эту ночь они почувствовали, как струи нежности пронизывают все окружающее пространство, растворяя влюбленных друг в друге, а в пять часов утра Анри Коленкуру и его юной жене показалось, что их коснулись ангелы.
А потом пришел один из самых красивых и солнечных дней, какие только могут быть в декабре в Париже, в городе, где воздух иногда делается розовым. И когда уже прошли все мыслимые сроки, а месячные у юной жены Анри все не начинались, они поняли, что теперь их стало трое.
— Это будет мальчик, — говорил Анри, осыпая жену поцелуями, хотя еще даже не было результата анализов. — Мы назовем его Камил.
А потом наступил август 1914 года, и патриотический порыв французов достиг апогея. Анри и множество его молодых, влюбленных в родину сверстников оказались на войне. Но надежды на порыв, магический элан, который принесет победу, не оправдались. Стальной немецкий кулак разбил их в пух и прах. Оказалось, что это совсем не та война, где нет ничего прекраснее смерти с национальным знаменем в руках. Она подвела черту под развитием гуманистической цивилизации. Она вызвала к жизни совсем другие силы. В это же время в Вене будущий отец психоанализа Зигмунд Фрейд уже начал описывать эти силы. Многое из того, что он понаписал, весьма пригодится людям в ближайшую сотню лет. И это очень хорошо. Хорошо, когда человеку удается послужить людям.
Это была первая война, использовавшая людей как материал. И номер у нее был первый. Поэты и хлебопашцы перемалывались в кровоточащий фарш, принимаемый землей и небом. Потом война войдет во вкус и уже не закончится до конца века, то ожесточаясь еще больше, то делая короткие передышки, чтобы перевести дух и не подохнуть от обжорства. Жители гуманистической цивилизации, бывшие добрые христиане, ведомые мудрыми мужами, всегда знающими, что надо делать, прольют столько кровушки, что все языческие жертвоприношения окажутся в сравнении с ними невинными детскими забавами.
Отец Камила Коленкура явился одним из первых солдат на этой войне. И как любой солдат, еще не ставший генералом, он был честен и сражался во благо своей Родины. По крайней мере, он так считал.
Камил Коленкур был дитя счастливой любви, и, когда он родился, жена написала Анри на фронт: «Храни тебя Господь! У нас теперь есть маленький Камил, и с тобой ничего не случится».
Анри Коленкур вернулся с фронта живым и невредимым, когда уже многих его друзей из счастливой довоенной жизни не было на этом свете.
Он писал жене почти каждый день. Она исправно отвечала, давая предварительно маленькому Камилу поцеловать письмо, уходящее на войну. Она верила, что это хранит ее мужа. Трудно сказать, помогло ли такое суеверие, но Анри Коленкур не получил ни одного серьезного ранения, не считая пули, прошившей ему левую грудь в двух сантиметрах выше сердца и не задевшей ни одного жизненно важного центра. Случилось это на Ипре, в окопах, когда война уже давно приняла позиционный характер. Он был доставлен в госпиталь, расположенный в глубоком тылу, а на следующий день германская армия впервые в истории человечества применила газовую атаку, давшую неплохой результат.
Внезапно их нищенской жизни пришел конец. Оказалось, что множество художественных работ Анри, десятки написанных маслом полотен, которыми был завален весь чердак, могут нравиться не только любимой жене и друзьям, но и неплохо продаваться в этом новом времени. Его потом назовут эпохой Просперити, Бель Эпок…
В Париж нахлынет множество художников, литераторов, музыкантов и прочей богемствующей братии. Анри Коленкур внезапно окажется в центре общественного внимания, но деньги вовсе не погубят веселый дух этой семьи, они будут тратиться с легкостью и без особых разрушительных последствий, столь свойственных поколению, названному «потерянным». Камилу особенно запомнится дядя Эрни — любящий выпить и по малейшему поводу предлагающий бокс как способ выяснения отношений между мужчинами, здоровенный весельчак. Позже дядя Эрни получит Нобелевскую премию по литературе за книжку «Старик и море». Правда, тогда его уже будут звать папа Хэм.
Как-то, еще до Краха, они гуляли по Парижу, и дядя Эрни — папа Хэм — отдал листки мелко исписанной бумаги Камилу (он всегда работал по утрам в одном из близлежащих кафе), а сам забрался на парапет перекинутого через Сену моста. Мама и папа смеялись, а дядя Эрни сказал, что если сильно поверить, то могут вырасти крылья за спиной. Он подмигнул Камилу и сказал, что тогда это будет самый счастливый день в жизни. И чуть не сделал шаг вперед. Может быть, он шутил, но папе пришлось ухватить его за спину. Камил этого не забыл… Он не забыл, что у дяди Эрни были очень хорошие глаза и в тот момент он совершенно не походил на человека, собирающегося глупо пошутить.