– Я не думаю, – отвечала тетя Ева. – Дело налажено, и тут есть одна очень почтенная и умная женщина, которой я могу поручить присматривать за нашими мастерскими. Притом же я отправляюсь в Лондон для пользы нашей колонии.
Итак, все было устроено, и в начале апреля мы отправились в Лондон. Миссис Девоншир встретила нас очень радушно. Она была преисполнена всевозможных планов, касающихся и нашего воспитания, и наших увеселений, так как Лондон был недалеко от моего имения.
Проходя теперь по комнатам своего красивого дома, я невольно вспомнила свой первый приезд сюда. Какой я себя чувствовала тогда несчастной, одинокой! Я нуждалась в ласке, в любви, а мне взамен этого указывали на деньги. Разве они могли доставить мне счастье? Я не понимала своего положения богатой наследницы и ненавидела его, мне хотелось быть на месте моей сестры Маргарет, которую все любили. А меня никто не любил тогда, и никому я не была нужна, даже отцу, для которого оставалась чужой. Как все изменилось! Я обрела любовь окружающих и была счастлива. И радовалась, что имею возможность сделать счастливыми других. Прогуливаясь снова с миссис Девоншир по прекрасной картинной галерее, я мысленно давала себе слово посвятить всю свою жизнь и все свое богатство тому, чтобы сделать счастливыми таких несчастных, заброшенных детей, какой я была в детстве.
Но миссис Девоншир, конечно, не догадывалась о моих замыслах. Она без устали внушала мне, что я должна помнить о своем статусе богатой наследницы и держать себя соответствующим образом. Она видела недостаток моего светского образования и поэтому возила меня в разные дома. Там постоянно велись одни и те же разговоры о моем наследстве, что мне было очень неприятно. Как я бывала счастлива, когда меня оставляли в покое и я могла проводить время с тетей Евой, ходить с ней по выставкам, выбирать образцы и материал для работы наших учениц и учеников в ирландской деревне. Вскоре прибыла наша гувернантка, и мы начали с ней заниматься изучением немецкого языка.
Так прошло время до летних каникул, когда к нам присоединились Пирс и Джим. Разумеется, нам стало еще веселее. Пирс порой начинал важничать, беседуя с нами, но мы высмеивали его самым бесцеремонным образом, и он опять становился прежним славным Пирсом.
По вечерам, когда мы все собирались за чайным столом, Пирс делился своими планами на будущее.
– Я хочу работать и сделаться независимым, – говорил он. – Сказать по правде, я больше всего желал бы сделаться членом парламента. Мне кажется, я бы мог быть полезен своим соотечественникам-ирландцам, если бы заседал в парламенте. Я бы заступался за них и ратовал за издание таких законов, которые оказывали бы им защиту. Сейчас они беззащитны, и мы видели, что могут делать такие злые, бессердечные лендлорды, как сэр Руперт. Но прежде чем попасть в парламент, я должен найти себе такую профессию, которая давала бы кусок хлеба.
Я с восторгом слушала Пирса, а он, откинув назад свои густые вьющиеся волосы, продолжал:
– Я думаю выбрать такую же профессию, как и Джим, я буду адвокатом. Но, разумеется, Джим опередит меня. Я так мало знаю, и мне надо наверстать так много упущенного.
– Пожалуйста, не скромничай, – заметил Джим. – Ты уже почти догнал меня. Ты в один день можешь выучить больше, нежели я в целую неделю. Притом же ты недаром рылся в библиотеке Гленнамурка и проводил целые дни на крыше с книгой в руках. Ты читал гораздо больше меня.
Я видела, что Пирс покраснел от удовольствия, когда Джим сказал это. Сознание собственного невежества постоянно точило Пирса, а ему так хотелось быть образованным человеком.
Так весело и счастливо проходило для нас лето. Я несколько раз посещала сестер Варрингтон и вместе с ними бывала в художественной школе. Учитель вспомнил меня и, улыбаясь, спросил, не надоела ли мне деревенская жизнь и не хочу ли я снова поступить в школу?
– Ничуть, – ответила я. – Мне нравится деревня. Разумеется, я была бы счастлива, если бы могла продолжать свои занятия в школе, но нельзя совместить то и другое.
– Однако у вас ведь большой талант, и грешно зарывать его в землю, – сказал старый художник, глядя на меня в упор. – Я слышал, что вы там занимаетесь благотворительностью, но этим может заниматься каждый, для этого достаточно иметь доброе сердце, а талант дается не каждому.
Я чувствовала, как у меня забилось сердце от его слов и глаза наполнились слезами.
– Мне нужно было выбирать, и я выбрала то, что мне дороже, – сказала я.
– Поверьте мне, дитя, такой талант, как у вас, рано или поздно заявит о своих правах, и вы почувствуете себя несчастной, поняв, что не дали ему развиться. Это великий дар, которым надо дорожить и которому можно принести в жертву свое личное счастье. Ведь то хорошее дело, которое вы начали в Ирландии, не пропадет бесследно. Его будут продолжать без вас другие, а вы должны следовать своему призванию. Иначе, помяните слово старика художника, вы будете очень несчастны!
Хильда видела, как разбередил мое сердце этот разговор, и поскорее увела меня.
– Я не понимаю тебя, Джанетта, – сказала она. – Ведь ты любишь свое искусство, ты не можешь без замирания сердца смотреть на хорошую статую, а между тем не хочешь заниматься им. Разве это занятие может чему-нибудь помешать? Я хожу в школу, но это не мешает мне любить свою маму, своих сестер, друзей и вообще быть насколько возможно счастливой.
– Ах! Я не могу объяснить тебе, – воскликнула я с тоской.
Действительно, я сама не могла разобраться в своей душе. Временами меня охватывало такое сильное желание работать, что я готова была бежать из дому, но затем мне становилось страшно. Я боялась потерять место, которое занимаю в семье, стать снова одинокой. К моему отсутствию привыкнут и, пожалуй, даже не заметят его. Ведь все-таки я была пришельцем, обо мне ничто не напоминало в ирландском доме, я там была чужая, не то что Маргарет, родившаяся и выросшая в этих стенах.
Я не выдержала и заплакала. Хильда с удивлением поглядела на меня.
– И почему человек всегда бывает недоволен? – сказала она. – Вот я бы очень желала быть на твоем месте, то есть обладать твоим талантом, – поправилась она, очевидно вспомнив, что я была лишена самого главного – материнской любви, заботы и попечения с раннего детства.
– Ты бы не поменялась со мной, – сказала я. – Не говори этого, Хильда. Деньги и талант еще не дарят счастья. Правда, меня теперь любят и я счастлива, но мне всегда кажется, что мое счастье висит на волоске.
В этот день у меня состоялся разговор с Пирсом. Мы сидели с ним на балконе и любовались видом заходящего солнца. Маргарет куда-то ушла, и мы были одни.
– Что бы ты сказал, Пирс, если бы я тоже выбрала себе профессию, как ты? – вдруг спросила я.
– Как, ты тоже хочешь быть адвокатом? – воскликнул он с изумлением.
Я расхохоталась.
– Ты боишься, что я стану отбивать у тебя клиентов? Нет! Нет!.. Лучше поговорим о деле. Должна ли я начать серьезно изучать искусство и сделаться скульптором или же мне следует отказаться от этой мысли?
– Быть скульптором! Это совсем не дело для девочки. И зачем тебе нужно непременно изучать это искусство? К чему?
– Ты не понимаешь меня, Пирс. Ведь должна же я иметь какое-нибудь дело в жизни и посвятить себя ему.
– Ты можешь посвятить себя многому другому. Но делать статуи!.. Я не думаю, чтобы это сделало тебя счастливой.
– Конечно, одно это не сделает меня счастливой. Но, Пирс… говорят, у меня есть талант, должна ли я пренебрегать им? Мне бы хотелось вернуться в Ирландию, лазать по скалам, жить среди ирландских фермеров и помогать им. Но иногда мне кажется, что мое место не там, а в мастерской художника. Пирс, ты не понимаешь, какое порой охватывает меня сильное желание работать, лепить! Как мне хочется воплотить те образы, которые носятся в моем воображении и которые я вижу даже во сне…
Пирс задумчиво поглядел на меня.
– Может быть, и правда, Джанетта, ты не должна зарывать свой талант в землю, – сказал он. – Может, из тебя выйдет великая художница…
– Я не знаю, что из меня выйдет, но у меня в душе происходит борьба.
– Иди туда, куда тебя влечет твой талант…
Он замолчал, а потом вдруг сказал:
– Джанетта, помнишь нашу первую встречу, на рассвете, в горах? Я был тогда несчастным, одиноким мальчиком, и встреча с тобой оказалась первой счастливой минутой в моей жизни. Вот почему я не могу представить себе никакой радости, никакого веселья без тебя. Если ты будешь несчастна, и я буду несчастен. Я бы хотел, Джанетта, чтобы ты поняла: во мне ты имеешь такого друга, который готов все, все сделать, чтобы тебе жилось хорошо.
– Пирс, – проговорила я весело, – вот подожди, я сделаю прекрасную статую, прославлюсь и стану знаменитой художницей, тогда-то ты порадуешься за меня, не правда ли? А пока вы проживете без меня там, в Ирландии.
– С чего ты это взяла! – возразил Пирс. – Ты думаешь, что можешь так просто бросить нас, и мы это допустим? Да, коли на то пошло, я сам явлюсь туда, в твою школу, где делают статуи, и если ты добровольно не поедешь со мной в Ирландию, так я хоть за волосы потащу тебя за собой.
Он принял такой свирепый вид, что я не могла удержаться и расхохоталась – от небывалой радости, что меня любят и будут желать моего возвращения домой.
Глава XXIIВсе устраивается
Мы прожили начало осени в моем поместье, и в ноябре отец собрался назад в Ирландию. Мне предстоял решительный шаг: я должна была объявить отцу, что остаюсь в Лондоне, чтобы учиться скульптуре. Через немалую душевную борьбу далось мне такое решение.
– Если это твое серьезное желание, то я не препятствую тебе, – сказал отец.
Но мне было все-таки грустно, и я старательно отгоняла от себя мысль, что он, может быть, не так легко согласился бы расстаться с Маргарет.
Решено было, что, когда они с сестрой уедут в Ирландию, я останусь в семье Варрингтонов и буду посещать художественную школу. Маргарет горько плакала, узнав, что я не еду с ними.