«Почтенный, нам ведь требуется какое-нибудь жилище, ступай попроси государя: пусть пожалует тебе дом». Подвижник попросил у царя дом, и царь пожаловал ему ветхую хибару, в которой прохожие справляли обычно и малую и великую нужду. Подвижник повёл было туда царицу, но она отказалась даже и зайти внутрь.
«Отчего ты не заходишь?» — спросил подвижник.
«Нечисто здесь», — ответила царица.
«Что же делать?» — посоветовался с ней подвижник.
«Прибери», — сказала царица и вновь послала святого к царю — на этот раз просить лопату и корзину для мусора.
Принеся все необходимое, подвижник выгреб нечистоты и всяческий мусор, потом по просьбе царицы раздобыл глины, смешанной с коровьим навозом, и обмазал стены и пол в хибаре. А царица все продолжала посылать его то за одним, то за другим: «Ступай принеси кровать», «Ступай раздобудь скамью», «Принеси ковёр», «Принеси сосуд для воды», «Принеси чашку». Просьбы эти следовали одна за другой, и всякий раз царица наказывала подвижнику принести какую-нибудь одну вещь. Когда, казалось, уже всё принесено, она попросила подвижника раздобыть воды, потом ещё чего-то. Он ходил с кувшином по воду, наполнял водой большие горшки в доме, приготовлял воду для купания, стелил постель и делал многое-многое другое! Когда же он, наконец, сел с Мудулаккханой рядом на постель, она ухватила его за бороду и, притянув к себе, так что лицо подвижника оказалось вровень с её головою, лежавшей на подушке, спросила:
«А ты не забыл, что ты — подвижник и брахман по рождению?» И в тот же миг наступил конец его безрассудствам, подвижник опомнился и вновь обрёл власть над собой.
Тут уместно вспомнить первую заповедь Учителя:
«Именно безрассудство, монахи, — источник страстей, влекущих живые существа по пути желаний и отвращающие их от спасения, ибо тьма незнания и есть порождение безрассудства».
Итак, обуздав свои чувства и вновь обретя себя, подвижник понял:
«Если позволить этой страсти расти, то она не даст мне и головы поднять, и с истечением отведённого срока мне придётся испытать все четыре вида мук: побывать в чистилище; возродиться в облике зверя; блуждать бесприютным и бесплотным духом и жить в обличье демона. Нет! Сегодня же отведу Мудулаккхану к царю, а сам ворочусь к себе в Гималаи».
Приняв такое решение, подвижник отправился с царицей во дворец и сказал царю:
«Великий государь! Мне не нужна твоя супруга, она одна сумела возбудить во мне множество желаний, но я подавил их». И он спел такой стих:
Царицей Мудулаккханой владеть я
мечтал — изведать сладость обретенья.
И большеглазая моею стала,
но вожделенье множит вожделенья.
Так, вернув себе способность к сосредоточенному размышлению, подвижник поднялся в воздух, уселся, скрестив ноги, в пространстве и принялся проповедовать дхамму всем собравшимся. Наставив царя, его чад и домочадцев в дхамме, подвижник перенёсся к подножию Гималайских гор. Никогда более уже не вступал он на путь искушения, которым следуют одни лишь невежественные люди. Святая жизнь укрепила в нем способность к сосредоточенному размышлению и с окончанием земного существования он возродился в мире Брахмы».
Завершая свой урок дхаммы, Учитель разъяснил монаху суть четырёх благородных истин, усвоив которые бхиккху смог со временем вкусить от плода арахатства. Учитель истолковал джатаку, так связав между собой перерождения: царём в ту пору был Ананда, царицей Мудулаккханой — Уппалаванна, подвижником же — я сам».
Джатака о змеином яде
Словами: «Позор мне, если мной рождённый яд...» — Учитель — он жил тогда в Джетаване — начал рассказ о Сарипутте, предводителе воинства дхаммы.
В те давние времена, рассказывают, тхера Сарипутта позволял себе лакомиться пирожками из муки тонкого помола. Однажды миряне принесли в подарок монастырской общине целую корзину таких пирожков. Все члены общины ели вволю, и всё-таки пирожков оставалось ещё порядочно, и миряне стали уговаривать монахов: «Почтенные, возьмите и оставшиеся — для тех, кто ушёл в деревню собирать подаяние». Надобно сказать, что в одной келье с Сарипуттой проживал некий молодой бхиккху. Он-то как раз и отправился в деревню за милостыней. Монахи решили сберечь пирожки для него, но бхиккху все не возвращался, время подходило к полудню, когда не дозволяется принимать пищу, и с общего согласия пирожки отдали Сарипутте. Едва только тхера покончил с пирожками, появился молодой монах. Сарипутта извинился перед ним, сказав:
«Я, братец, нечаянно съел отложенные для тебя пирожки». Монах выразил недовольство.
«Конечно, почтенные, — произнёс он ехидно, — кто из нас не любит сладкого?» Сарипутта рассердился.
«Отныне, — заявил он, — я вообще не прикоснусь к пирожкам».
И, как рассказывают, с тех самых пор тхера Сарипутта и впрямь не ел пирожков из муки тонкого помола. О добровольно принятом им обете не есть пирожков из муки тонкого помола скоро стало известно всей монастырской общине. Как-то монахи, сидя в зале собраний, говорили об этом, и вошёл Учитель.
«О чем это вы, братия, здесь беседуете?» — спросил он, и монахи поведали ему обо всем.
«О бхиккху, — сказал тогда Учитель, — если уж Сарипутта от чего-то отказался, то даже ценой собственной жизни не согласится взять это», — и он рассказал бхиккху о том, что случилось в прошлой жизни.
«Во времена минувшие, когда на бенаресском троне восседал Брахмадатта, Бодхисаттва жил на земле в облике лекаря, исцелявшего от змеиных укусов, — Этим он и зарабатывал себе на жизнь. Покойный его родитель тоже был лекарем. Случилось так, что одного крестьянина укусила змея, и его родственники, не теряя времени, призвали лекаря. Бодхисаттва спросил у родственников укушенного:
«Что для вас предпочтительнее: дать больному лекарство и так извлечь из его тела яд или же изловить укусившую его змею и, приложив её головой к месту укуса, заставить высосать собственный яд?» Родственники ответил
и;
«Поймать змею и заставить её высосать яд». Когда принесли змею, Бодхисаттва спросил её:
«Ты ли укусила его?»
«Да, я», — ответила змея.
«Тогда, — сказал змее Бодхисаттва, — собственной пастью высоси яд из места укуса». Змея возмутилась:
«Если я извергаю яд, то уж ни за что не беру его обратно. Так было во все времена, и ныне тоже я и не подумаю высосать мною же извергнутый яд».
Бодхисаттва велел принести дров и разжечь костёр и снова обратился к змее:
«Если ты не высосешь собственный яд, отправишься прямо в огонь». Но змея ответила:
«Лучше уж войти в огонь, чем отсасывать яд, извергнутый мною однажды». И она спела такой стих:
Позор мне, если мной рождённый яд,
под страхом гибели, вберу назад, —
Презрев ужасной гибели тщету,
кончину прозябанью предпочту!
С этими словами змея поползла было в огонь, но Бодхисаттва преградил ей путь. Потом он снадобьями и заклинаниями удалил яд из тела укушенного крестьянина, полностью его исцелив. Змею же он научил жить по законам добра и отпустил со словами: «Отныне никому не причиняй вреда».
Повторив: «Да, монахи, если уж Сарипутта от чего-то отказался, то и ценой собственной жизни не согласится принять это обратно», Учитель окончил своё наставление в дхамме, а потом истолковал джатаку, так связав между собой перерождения: «Змеёй в ту пору был Сарипутта, знахарем же — я сам».
Джатака о лопате
Со слов: «Не та победа — истинное благо...» — Учитель — он жил тогда в Джетаване — повёл рассказ об одном тхере по имени Читтахаттха-Сарипутта.
Ибо, как говорят, некогда этот тхера был отпрыском одной крестьянской семьи в Саваттхи и как-то раз, вспахав своё поле, на пути домой завернул в монастырь. Отведав там предложенной ему сладкой рисовой каши на молоке, обильно сдобренной топлёным маслом, юноша подумал:
«С утра до вечера я тружусь, вот этими самыми руками делаю всякую тяжёлую работу, но ни разу не довелось мне так сладко и вкусно поесть. Стану-ка я тоже монахом», — и тотчас принял монашество.
Целый месяц и ещё полмесяца со всем усердием вёл он созерцательную жизнь, стремясь к совершенству. Затем, поддавшись соблазну, опять вернулся в мир страстей, но спустя некоторое время, устав от чревоугодничества, снова пришел в монастырь и принялся изучать «Абхидхамму». Так повторялось шесть раз: он уходил из монастыря в мир и возвращался; сделавшись же монахом в седьмой раз, многое постиг: изучил все семь священных книг «Абхидхаммы» и, воздавая повсюду хвалу монашеской участи, обрёл прозрение и вкусил от плода арахатства. Жившие с ним по соседству бхиккху глумились над ним, приставая с вопросами:
«Скажи-ка, почтенный, неужто сердце и разум твой не подвержены более страстям?» — на что монах тот смиренно им отвечал:
«Да, почтенные, отныне и впредь не поддамся больше соблазнам мирским».
И вот как-то раз монахи, сидя в зале собраний, толковали между собой о том, как достиг арахатства тот бхиккху:
«Даже почтенный Читтахаттха-Сарипутта, хоть на роду ему было написано стать архатом, шесть раз отрекался от монашеского сана. Сколь же велико должно быть бремя скверны, которое несут обыкновенные люди!» В это самое время в залу вошёл Учитель и спросил:
«О чем это вы, братия, здесь толкуете?» И монахи рассказали ему, о чем толкуют.
«О бхиккху, — молвил тогда Учитель, — помыслы обыкновенного человека легковесны, и трудно их направить в одно русло; влекомый мирскими соблазнами, обыкновенный человек только к утехам и стремится. Стоит человеку хоть раз поддаться мирским соблазнам, уже нельзя ожидать его скорого спасения. Зато уж поистине благостен тот, кто сумел укротить свои помыслы и направить их в нужное русло, ибо усмирённые рассудок и сердце несут великую пользу и счастье. Ведь сказано в «Дхаммападе»:
Обуздание мысли, едва сдерживаемой, легковесной, спотыкающейся где попало, — благо. Обузданная мысль приводит к счастью. «Так вот, — продолжал Учитель, — именно потому, что помыслы столь трудно обуздать, мудрецы прежних времён, обуреваемые жадностью, никак не могли расстаться, к примеру, с лопатой и шестикратно поддавались соблазну, покуда наконец, отринув его в седьмой раз, не обрели способность к сосредоточенному размышлению и не сумели обуздать свою жадность». И Учитель поведал монахам о том, что случилось в прошлой жизни.