Смеёшься мне в глаза: я-де уже стою.
Смотри, подвижник! Лгать тебе не подобает,
И меч в моих руках — не детская игрушка!»
Лесной дух ответил:
«Стою я, государь, за истинную дхарму,
От имени и рода своих я не отрёкся.
Разбойник, говорят, перед судом посмертным
Не сможет устоять — он попадает в ад».
Этими словами он хотел напомнить разбойнику, что тот и имя своё потерял — был раньше Брахмадаттой, а теперь сам стал звать себя людоедом, — и от рода отпал — был изгнан из царства и кшатрием быть перестал; да и каким кшатрием может быть тот, кто ест человечину! А потом он добавил:
«Если отваги достанет,
В плен возьми Сутасому
И принеси духу в жертву –
Добудешь себе этим небо».
С этими словами дух вновь принял свой истинный облик и, вознесясь над землёю, засиял словно солнце. Услышав такие слова от подвижника и видя его превращение, людоед вопросил:
— Кто же ты?
— Я дух этого дерева. «Вот и увидел я своего духа, — обрадовался людоед».
— Пресветлый дух! — сказал он. — Я поймаю Сутасому. Ты можешь в этом не сомневаться. Возвращайся к себе в дерево.
Дух на глазах у него скрылся в дереве.
Тут и солнце закатилось, луна взошла. Людоед был человеком учёным, знал он и Веды, и ведении, понимал ход светил и созвездий. Взглянул он на звёздное небо и сообразил: «Завтра праздник созвездия Пушья. Значит, Сутасома отправится в парк совершать омовение. Там-то я его и схвачу. Он, правда, будет не один, а с охраной — ведь соберутся жители со всей Джамбудвипы и вокруг на три йоджаны выставят оцепление. Выходит, надо забраться в парк ещё до полуночи, пока не поставят стражу. Там я спрячусь в священном лотосовом пруду и буду в нем дожидаться».
И он пробрался к пруду, залез в него и притаился в воде, укрыв голову лотосовым листом. Жар от него пошёл в воду такой, что черепахи, рыбы и прочие водяные твари не выдержали, обмякли и отплыли подальше, сбившись в кучу у кромки воды. А если спросить, откуда в нем такой жар, так это от прошлых его деяний. Мощным он стал потому, что во времена Десятисильного Кашьяпы велел раздавать молоко по памятным дощечкам с зарубками. А жар в нем собрался такой потому, что тогда же он построил для монахов тёплую трапезную и, чтобы они могли погреться, послал им очаг, дрова и колун. Итак, он был уже в парке, когда на утренней заре на три йоджаны в округе расставили оцепление.
Рано по утру царь позавтракал и выступил из города со всем своим войском: пехотой, конницей, слонами и колесницами. Сам он сидел на нарядно убранном слоне. В тот же час, на восходе солнца, в городские ворота входил некий брахман. Его звали Кайлой. Накануне вечером он пришел из Такшашилы, пройдя путь в сто двадцать йоджан, и принёс с собою четыре строфы, из которых каждая стоила сотню монет. Переночевал он у городских ворот, а поутру увидел царя, выезжавшего через восточные ворота и, простирая руки, приветствовал его. Царь был приметлив; он углядел, что на пригорке стоит брахман и простирает к нему руки, подъехал к нему на слоне и спросил:
«Ты из какого царства происходишь?
И к нам с каким намерением прибыл?
Что надобно тебе?
Ответь мне, брахман.
Я одарю тебя, чем пожелаешь».
Тот ответил:
«Земной властитель!
Есть строфы четыре –
Их смысл бездонен, как морские воды.
Хочу с тобою ими поделиться.
Внемли им, высшей истине причастным!»
И он добавил:
— Государь, эти четыре строфы произнёс некогда сам Десятисильный Кашьяпа. Каждая стоит сотни монет. Я слыхал, что ты весьма рассудителен, и пришел прочесть их тебе.
— Прекрасное намерение, учитель! — обрадовался царь. — Я, правда, не могу сейчас вернуться. Сегодня праздник созвездия Пушья, и в этот день мне надлежит совершить омовение. Я вернусь и выслушаю тебя, а пока не скучай.
Он распорядился, чтобы советники поместили брахмана в таком-то доме, устроили ему ложе, обеспечили довольствием и одеждой, а сам вступил в парк.
Парк этот был окружен стеною высотой в восемнадцать локтей, за нею, касаясь друг друга боками, стояли вплотную слоны, за ними конница, потом колесницы, а сзади — лучники и вся пехота. Построенная так военная сила волновалась, как неспокойное море. Царь снял с себя тяжёлые украшения; цирюльник его причесал, он натёрся благовониями, с царственным величием омылся в пруду и, выйдя из воды, стоял в купальной одежде, ожидая, пока ему поднесут притиранья, венки и украшения.
Тут людоед решил: «Когда царь наденет на себя все украшения, он сделается тяжелее. Надо его брать сейчас, пока он полегче». Он приставил палец ко лбу и со своим кличем «Стойте! Я разбойник-людоед!» выпрыгнул из воды; мечом он вращал над головой, и тот сверкал, словно молния. От его вопля вожаки попадали со слонов, верховые — с коней, колесничие — с колесниц, все войско бросило оружие и повалилось ничком. Людоед же схватил Сутасому. Других царей он брал за ноги и забрасывал себе на спину вверх ногами, чтобы голова пленника на бегу колотилась об его пятки. Не так поступил он с Бодхисаттвой: он подошёл к нему, присел и посадил себе на плечи. «Идти в ворота — время терять», — решил людоед и тут же с места взлетел на стену высотой в восемнадцать локтей и бросился вперёд. Он заскакал сперва по головам слонов, из чьих висков сочилась жидкость, как это происходит от ярости во время гона, и головы клонились, как сшибленные горные вершины; потом — по спинам борзых скакунов, сгибавшихся под ним; потом юлою завертелся по передкам прекрасных колесниц; а дальше — мчался по щитам поверженной пехоты, и те щиты лопались с треском, как листья баньяна. Так он единым духом пролетел три йоджаны. Там он обернулся — не видно ли погони — и, не замечая никого, замедлил шаг.
С мокрой головы Сутасомы на него стекали капли, и он решил, что это слезы: «Нет таких людей на свете, кто б не боялся смерти, — подумал он. — Вот и Сутасома, верно, плачет потому, что боится умереть». И он спросил:
— Кто мудр и к размышлению причастен,
О многом думал и немало знает,
Кто людям всем надежда и опора, –
Как может тот отчаянью поддаться?
О чем же ты горюешь, Сутасома?
Себя ли жаль, иль сыновей и ближних,
Или богатства, золота, сокровищ?
Властитель царства Куру, отвечай мне!
Сутасома ответил:
— О нет, я о себе не сожалею,
Не жаль ни царства, ни семьи, ни денег.
Но есть закон: пообещал — исполни.
Мне жаль, что брахман будет ждать напрасно.
Когда я правил царством полновластно,
Я брахману пообещал беседу.
Дай мне исполнить это обещанье!
Я верен слову и вернусь обратно.
Людоед сказал:
— Как я могу словам твоим верить?
Кто счастливо спасся из пасти смерти,
На милость врага добровольно не сдастся.
Ты не вернёшься, о царь кауравьев.
Если ты на свободу из плена
Вырвешься и во дворец воротишься,
Ты будешь счастлив и рад спасенью,
А к людоеду идти не захочешь.
На эти речи Великий отвечал ему с бесстрашием льва:
— Кому добродетель всего дороже,
Тот смерть предпочтёт позорной жизни.
Если ты ложью от смерти спасёшься –
Ею же ад себе уготовишь.
Скорее ветер разрушит горы,
Луна и солнце падут на землю,
Скорей потекут к истокам реки,
Чем я не сдержу своё обещанье.
Но тот все равно не верил, и Бодхисаттва подумал: «Не верит он мне, видно. Попробую убедить его клятвой». И он сказал: — Людоед, прошу тебя, опусти меня на землю. Я хочу поклясться, чтобы ты поверил мне. Людоед позволил ему спуститься, и, стоя на земле, Бодхисаттва произнёс:
— Клянусь копьём и мечом наследным,
Какого хочешь заклятья требуй:
Дай мне свободу! Исполнив долг свой,
Я слово сдержу и вернусь обратно.
Сутасома поклялся клятвой, нерушимой для кшатрия. «Дался он мне! Я ведь и сам царь и кшатрий. Если пущу самому себе кровь из жилы на руке, смогу и без него устроить жертвоприношение духу. А то Сутасома слишком уж убивается», — подумал людоед и сказал:
— Когда ты царством правил полновластно,
Пообещал ты брахмана послушать.
Ступай, исполни это обещанье.
Но ты дал слово и вернуться должен.
— Не сомневайся, любезный, — сказал Бодхисаттва — Я только выслушаю те четыре строфы, что стоят по сотне монет, почту того, кто хочет мне их преподать, и к утру вернусь.
Когда я царством правил полновластно,
Я брахману пообещал беседу.
Я ухожу исполнить обещанье,
Но я поклялся и вернусь обратно.
— Смотри, государь, ты поклялся клятвой, которую кшатрий не должен преступать», — напомнил людоед.
— О чем ты, людоед! Ты ведь меня знаешь с юности, я даже в шутку не лгал ни разу в жизни. Ужели я начну лгать теперь, когда я царь и знаю, что хорошо и что дурно? Поверь мне, я к твоему жертвоприношению приду обратно!
— Что ж, государь, иди, — согласился людоед. — Без тебя я жертвоприношения не начну. Да и дух дерева не согласится принять его без тебя. Смотри, не расстрой мне дело.
Он отпустил Великого. А тот, подобно месяцу, что выскользнул из пасти Раху, стремительный, как мощный слон, помчался к городу.
Войско его ещё не возвратилось в город. — Царь Сутасома наш умён, — рассудили воины. — Только бы удалось ему разговорить людоеда. Он умягчит его сладостной беседой о дхарме и вернётся, словно могучий слон, вырвавшийся из когтей льва. Да им и стыдно было показаться горожанам после того, как людоед на их глазах унёс царя.
Теперь же войско издали заметило царя, пошло ему навстречу, приветствовало, вопрошая:
— Как вы спаслись от людоеда, государь?
— Он поступил со мной как благодетельный родитель. Как бы свиреп ни был злодей, он внял моей покорной просьбе и отпустил меня, — ответил царь. На царя надели украшения, подвели к нему слона, и он вернулся с войском в город. Горожане возликовали, видя его снова.