А царь стремился послушать дхарму, как иной пьяница — напиться. Он даже родителей проведать решил после и отправился прямо во дворец. Сел на трон, послал за брахманом и велел цирюльнику его причесать, велел также, чтобы его умыли, умастили, одели в дорогие одежды и украшения — и все проверил. Потом умылся сам, повелел подать брахману царских кушаний и сам поел после него. Усадил брахмана на драгоценное сиденье, поднёс ему, из почтения к дхарме, благовония, гирлянды и прочие подношения, уселся на сиденье пониже и попросил: — Учитель, прочтите нам строфы, что вы принесли с собой.
Вот вырвался он из рук людоеда
И к брахману явился с поклоном:
«Поведай мне строфы, что дорого стоят,
Хочу их услышать себе на благо».
В ответ на просьбу Бодхисаттвы брахман ещё раз натёр руки благовониями, вынул из котомки красивую книгу, взял её бережно и произнёс: — Итак, государь. услышь эти драгоценные строфы, преподанные самим Десятисильным Кашьяпой. Они сокрушают страсть, тщеславие и другие пороки, искореняют склонность к утехам, разрывают круг смертей и рождений, пресекают всяческою жажду; они ведут к отвращению от мирского, прекращению житейских начинаний и бессмертию великой нирваны. Он прочёл по книге:
«Благого мужа, Сутасома,
Однажды встретить — уже благо.
В общении с ним много пользы,
А с прочими хоть не встречайся.
К праведным будьте поближе,
С праведными общайтесь,
От знания истинной дхармы
Счастьем сменится горе.
Ветшают даже колесницы княжьи,
Вот так и тело склонится к тлену.
Но дхарма истых к тлену не склонится,
От истых к истым передаваясь.
Земля от небес отстоит далеко,
Заморье от нас, говорят, далеко,
Но дальше ещё отстоят друг от друга
Правда благих и злая неправда».
Произнеся эти четыре строфы, стоящие каждая сотню монет, ибо некогда они были преподаны Десятисильным Кашьяпой, брахман умолк.
«Не напрасно вернулся я, — обрадовался царь и продолжал размышлять. — Эти строфы произнесены не учеником просветлённого, не просто подвижником-мудрецом, не поэтом. Тот, кто изрек их, всеведущ. Сколько же могут они стоить? Даже если бы я наполнил вселенную до самых миров Брахмы семью видами драгоценностей и все это поднёс ему в дар — и того было бы мало. Я могу отдать ему власть над царством Куру, простирающимся на триста йоджан, с его столицей Индрататтаной, которая в поперечнике имеет семь йоджан. Да вот его ли удел — править царством?» Царь взглянул на брахмана, и чудесное знание телесных примет подсказало ему, что нет у того такого удела. Тогда он стал думать, не поставить ли брахмана военачальником или дать ему другой сан, но оказалось, что тому не судьба править даже одинокой деревней. Тогда царь решил одарить его деньгами. Сперва он положил десять миллионов и понемногу спускал, пока не открылось, что судьба брахману получить четыре тысячи монет. «Значит, так я его и отблагодарю», — решил царь и распорядился выдать брахману четыре кошелька, по тысяче монет в каждом.
— Учитель, а когда вы читали эти строфы другим кшатриям, сколько они вам за них давали? — спросил он у брахмана.
— За строфу сотню, государь. Потому я и сказал, что они стоят по сотне каждая.
— Учитель — возразил ему Великий. — Ты сам не знаешь цены товару, которым ты торгуешь. Отныне пусть эти строфы ценятся по тысяче. Такие изречения не сотни, стоят — тысячи! Четыре тысячи за мной. Плачу тебе немедленно. Дал он брахману удобную повозку, наказал слугам, чтобы те с почётом отвезли его домой, и распрощался с ним.
В этот миг раздался глас: «Царь Сутасома достойно оценил строфы. Он вдесятеро поднял назначенную цену! Прекрасно! Прекрасно!» Этот глас дошёл и до царских родителей. — Что за шум? — удивились они, а разузнавши, в чем дело, рассердились на Великого, ибо были скуповаты. Он же, простившись с брахманом, пришел приветствовать их. Отцу его было до того жалко денег, что он и не спросил: — Как же ты, сынок, вырвался из рук этого лютого разбойника? — а сразу сказал, — Правда ль, сынок, что за каких-то четыре строфы ты отдал четыре тысячи? — Правда, — ответил тот.
— Добро бы восемьдесят или девяносто,
Да даже сто — разумная цена!
Но за строфу по тысяче? Уволь,
Уж это, Сутасома, безрассудство! –
сказал тогда отец.
— Я, отец, хочу не много денег иметь, а знать много мудрых речений, — ответил Великий, пытаясь образумить его. –
Мне дороги речения мудрых
И уважение благочестивых.
Как море ручьи насытить не могут,
Так я поученьям внимать не устану.
Огонь сжигать дрова не устанет,
Речная вода океан не наполнит,
А мудрые люди, о лучший владыка,
Благому совету внимать не устанут.
И даже если собственный раб мой
Мне изречение мудрое скажет,
Я буду ему, как другим, благодарен:
Мне дхарме учиться наскучить не может.
Отец, напрасно ты коришь меня за траты, –
продолжал он. –
Я ведь поклялся людоеду к нему вернуться,
Когда услышу эти строфы,
Так что теперь я ухожу,
А царство остаётся вам.
Конями, казною и царским званьем
И всеми благами, что есть в царстве,
Владей, а меня осуждать не надо.
Я ухожу назад к людоеду.
От таких слов у отца царя зажгло в груди: — Сынок, Сутасома, что это за речи! Я прикажу войску, и оно пленит разбойника! И он произнёс:
— Да разве мы с тобою беззащитны?
Вот конница, пехота, колесницы,
Слоны могучие, стрелки из лука...
Пошлём их в лес расправиться с злодеем.
И отец и мать стали со слезами молить его:
— Не уходи, сынок! Это невозможно! Зарыдали шестнадцать тысяч танцовщиц и все обитательницы женской половины дворца:
— На кого, господин, ты нас покидаешь? Во всем городе ни один человек не остался спокоен. Когда люди узнали, что царь, выходит, был отпущен людоедом под честное слово, только чтобы выслушать строфы о дхарме, стоящие каждая сотню монет, и принять с почётом того, кто их принёс, и теперь прощается с родителями, собираясь вернуться к разбойнику, — весь город пришел в смятение.
Бодхисаттва же ответил родителям:
«Он сделал то, что не всякий сможет:
Великодушно слову поверил.
Как же могу я нарушить слово?
Батюшка и матушка, не печальтесь вы обо мне! — утешал он родителей. –
Благих дел сотворил я довольно,
А утехи чувств наших — это жар,
Погасить который не очень трудно».
Попрощался он с родителями, прочим дал свои наставления и ушёл.
Родителям он своим поклонился.
Дал свой наказ горожанам и войску
И верный однажды данному слову,
Отправился он назад к людоеду.
Людоед тем часом думал: — Если мой былой товарищ Сутасома и впрямь хочет прийти — пусть приходит, а если нет, что же: пусть мой лесной дух делает, что ему вздумается, а я зарежу этих царей и принесу жертву пятью сортами сочного мяса. Он сложил костёр, запалил огонь и, дожидаясь углей, сидел и тесал кол. Пришел Сутасома. Завидев его, людоед обрадовался:
— Ну что, любезный, сделал ты своё дело?
— Да, государь, — отвечал Великий. — Я выслушал строфы, преподанные Десятисильным Кашьяпой, и отблагодарил научившего меня брахмана. Выходит, что своё дело я сделал.
«Когда я царством правил полновластно,
Я брахману пообещал беседу
И обещание своё исполнил.
Я верен слову и пришел обратно.
Теперь я стать готов твоею жертвой,
А если хочешь, можешь съесть меня».
Слыша такие речи, людоед подумал: «Царь совсем не боится. Он говорит как человек, победивший страх смерти. Откуда такое чудо? Раз он сам говорит, что услыхал строфы, преподанные некогда Десятисильным Кашьяпой, значит, больше и искать нечего — это их могущественное воздействие, — решил он. — Надо бы попросить, чтобы он мне их прочёл, тогда и я стану бесстрашным. Так и поступлю». И он обратился к Сутасоме:
— Зарезать тебя я потом успею, Ведь мясо лучше жарить на углях. Пока дрова до конца не сгорели, Я твои строфы хочу услышать.
— Этот людоед — грешник. Я его сперва побраню, пристыжу, а уж потом скажу строфы, — подумал Великий и сказал:
— Ты стал людоедом и предал дхарму,
Оставил царство в угоду брюху.
Не для тебя эти строфы о дхарме,
Ведь несовместны дхарма с недхармой.
Ты душегуб и убийца,
Ты осквернитель дхармы.
Строфы, в которых истина,
Не для твоих ушей.
Людоед на это не рассердился ничуть, ибо великая доброта Бодхисаттвы укротила его, он спросил только: — Любезный Сутасома, но разве я один против дхармы иду? — и добавил:
— Один добывает мясо оленя,
А для другого пожива — люди.
Обоих посмертный удел одинаков.
Я дхарму не больше других оскверняю.
Но Великий не поддался на такую уловку:
— Пять пород пятипалых зверей
Дозволяются кшатрию в пищу.
Ты же, царь, ешь запретное мясо.
Этим дхарму ты осквернил.
Ведь известно, что пять пород — это заяц, дикобраз, игуана и другие звери, но не человек.
Людоед увидел, что хитрость не удалась и, не найдя как ещё возразить, перевёл разговор на другое:
— Я ведь тебе даровал свободу,
Ты счастливо во дворец вернулся.
Зачем ты врагу отдаёшь себя в руки?
В кшатрийской дхарме ты неискусен.
— Любезный! — сказал ему на это Бодхисаттва. — Искусный в кшатрийской дхарме человек должен поступать так же, как я. Я ведь её знаю, но ей не следую, — и пояснил:
Ад уготован в посмертной жизни,
Вот почему от неё я отрёкся.
Я верен слову, вернулся обратно.
Ешь меня сам или духу пожертвуй.
Людоед сказал: