Итак, неистовый Жак Лакан. Википедия молвила: родился в 1901 году в Париже (семья была буржуазной: папаша – торговец уксусом. – И. Б.). Начинал как практикующий врач-психиатр. В 1932 году защитил диссертацию о параноидальных расстройствах, но ему не нравились методы психиатрии того времени, опиравшиеся на традиционные наработки. Это привело его к фрейдовскому психоанализу…
Судя по посыпавшимся со всех сторон из всевозможных источников подробностям (стоило только дернуть за веревочку), задиристый Жак был человеком сверхнеординарным. Эффектна долгая, извилистая жизнь психиатра: споры, скандалы, дискуссии, излечение киноидола Раджа Капура от подсознательных страхов, увлечение чокнутым каталонцем Сальвадором Дали, восторженное почитание Пикассо, не менее восторженное – Анри Бретона и обоготворение правдолюбца Спинозы. Как всякий без меры одаренный талантами человек, Лакан вникал во все области – от медицины до живописи. Его считали самобытным философом. Эффектны лакановские афоризмы (желающих ознакомиться с глубокомыслием психиатра смело отправляю в Интернетную пучину: там все есть). Люди, сведущие во фрейдизме, восхищаются следующими замечаниями: «Бессознательное – это та глава моей истории, которая содержит белое пятно или ложь». Или: «Бессознательному, чтобы обнаружить себя, требуется время». Более понятны для простых смертных рассуждения типа: «Веками оставались неразрешимыми вопросы, ясные сегодня десятилетнему ребенку», «Мир слов порождает мир вещей», «Ненависть, как и любовь, является безграничным поприщем», «Маленькие винтики всегда подходят к маленьким отверстиям, но случаются аномальные ситуации, когда маленькие винтики перестают соответствовать маленьким отверстиям», «Психоанализ подобен искусству хорошего мясника, с умением разделывающего тушу животного, разделяя суставы с наименьшим сопротивлением» и проч., и проч. Уподобляясь Наполеону, Лакан рассыпал подобные максимы с непринужденной легкостью. Эффектны его сеансы, во время которых маэстро без устали экспериментировал с пациентами (за подобные опыты старину Жака в конце концов исключили из Международной психоаналитической ассоциации). Эффектны последние слова умирающего (вполне сопоставимые с «Франция… армия… авангард»): «Я настаиваю на своем… я ухожу».
Лакан наплодил когорту завистников – верный признак успеха! Честолюбцы-коллеги, всю жизнь свою положившие на строительство лестницы в собственное бессмертие, исписавшие тонны бумаги, но, увы, никем не замеченные, брюзжали: «Лакан – счастливчик! Такие, как он, обронят всего лишь парочку фраз либо выступят в нужное время в нужном месте со своим манифестом – и оказываются “в дамках”». Что же, недруги правы: Жак, вне всякого сомнения, был любимчиком Бога. Вокруг его речи 9 октября 1967 года до сих пор бурунами вскипают споры. К началу XXI века его удосужились перевести и на русский. В нашем Отечестве лакановские почитатели с восторгом приветствуют кредо мастера, которое, подобно любому великому лозунгу («Вся власть Советам!», «Долой империалистическую войну!», «Земля – крестьянам, фабрики – рабочим!»), выражено исключительно кратко: «Воображаемое – символическое – реальное» (знающие поймут, о чем речь). Есть и те, кого при одном упоминании о кудеснике принимается терзать благородная ярость. Лакана штудируют, цитируют, передергивают и перевирают. С ним по-прежнему спорят, по-прежнему пытаются разгадать тайну его вдохновения, заставлявшего стекаться на его лекции целые сонмы студентов. Впрочем, в энергии г-на Лакана, вполне годной для того, чтобы в течение многих лет питать электричеством такое прожорливое чудовище, как Париж, нет никакой тайны: во все времена рождались пассионарии, которых еще в материнской утробе солнце (этот заботливо созданный Богом термоядерный реактор) награждало невиданной жизненной силой. Великая тайна лишь в том, отчего отпрыски торговцев уксусом и банкиров, вместо того чтобы законно наследовать теплые родительские кресла, режут под корень уготованную им судьбу, сродняясь с мольбертами, пишущими машинками, концертными роялями, лабораториями в Гарварде или обсерваториями в Перу.
В тот же день на другом берегу Атлантического океана, в Америке, смерть любезно закрыла глаза семидесятилетнему Гордону Олпорту, еще одному представителю загадочной секты психиатров, исследователю, педагогу, настоящему Балде в тихом омуте психиатрической практики. Лишь она сумела вынуть сигарету из уголка его весьма ироничного рта (ни врачи, ни родные так и не смогли уговорить Гордона бросить гибельную привычку). Усопший был не только отпетым курильщиком, но и ярым критиком Зигмунда Фрейда, сверхчеловека, при упоминании одного имени которого целая армия психологов, психоаналитиков и прочих любителей разбирать по винтикам человеческую душу до сих пор падает ниц и в благоговении заламывает руки. Башковитый американец, сын врача-неудачника, неустанно призывал к элементарной рассудительности тех, кто истово молился (и молится) на знаменитого австрийца. Он подверг сомнению дело всей Фрейдовой жизни: постулат об огромном влиянии бессознательного на психику. Олпорт, как мог, противился столь любимым Фрейдом иррациональным импульсам, при помощи целого короба аргументов доказывая обратное: главную роль в поведении homo sapiens играет именно рациональность. Таким образом, там, где Фрейд твердил «стрижено», Олпорт неизменно ответствовал – «брито». Воззрения двух антиподов – пример того, что наука есть лес дремучий с множеством не пересекающихся друг с другом тропинок. Судьба столкнула их лишь единожды, но и той короткой, словно огрызок карандаша, встречи хватило, чтобы Гордон (будущая знаменитость, доктор психологии, исследователь в Кембридже, гарвардский преподаватель, президент Американской психологической ассоциации), вспоминая о ней, сердился. Что неудивительно! Помешавшийся на «эдиповом комплексе» Фрейд даже не удосужился скрыть свой исследовательский интерес, моментально превратив их беседу в общение лекаря с пациентом (разумеется, лекарем был старый Зигмунд). Поведение мэтра обидело Гордона: он был сражен желанием Фрейда с готовностью медиума-шарлатана постоянно вытаскивать из прошлого тень старика Эдипа. Олпорт протестовал. Он отстаивал собственный взгляд, упрямо сводя влияние «комплекса» к минимуму и, кроме всего прочего, призывая изучать не обитателей психиатрических клиник, чьи воспаленные мозги рождают только чудовищ, не доведенных до сумасшествия бесконечными опытами зачуханных лабораторных крыс, а здоровых цветущих особей, с которыми приятно поговорить о видах на урожай и о текущем курсе акций компании «Форд». В течение десятилетий этот неутомимый проповедник, слагающий с гарвардской кафедры гимны именно психически здоровой личности, стремящейся сделать осмысленным свое существование, игнорировал рак собственных легких, слезные просьбы родных оставить курение и рецепты врачей. Табачный дым скручивался над ним в настоящие змеиные кольца. В конце концов, подобно анаконде, этот проклятый дым его и задушил.
Дама с косой – известная труженица. Далеко не все ее визиты 9 октября 1967 года к многочисленным пациентам осветила печать. Из тех кончин, что попались мне на глаза, – уход Сирила Нормана Хиншелвуда, имя которого вызывает оживление разве что в самых узких кругах. Впрочем, химик, окончивший Бейлиол-колледж Оксфордского университета и имевший честь долгие годы служить там профессором, и не претендовал на известность. В 1956 году его нашла Нобелевская премия. Было за что наградить скромника: всю жизнь свою Сирил Норман положил на гомогенный катализ, кинетику разложения неорганических и органических веществ и проблему роста бактерий в различных средах. Подобно всякому порядочному человеку, в котором нет ни йоты желания «выделиться из толпы», «проскочить в люди», «вгрызться в историю», «отметиться в вечности» и прочее, он имеет биографию скупую, куцую, как купированный хвост, до невозможности скучную (был, жил, работал), в которой львиную долю времени занимают бдения над пробирками и топтание за лабораторным столом. Подобная краткость вызывает самое искреннее уважение. Почил Хиншелвуд, имея в остатке парочку-другую если не важнейших, то весьма важных открытий и совершенно спокойную совесть, своим уходом почти не всколыхнув болото прессы (короткие траурные заметки в британских и континентальных газетах не в счет). Мир праху его!
Еще один упокоившийся в тот день, писатель Андре Моруа, отличившийся весьма спорным высказыванием: «Время, проведенное с женщиной, нельзя считать потерянным», – газетную тину все-таки взбаламутил! Не откликнулся на уход этого несомненного холерика разве что самый ленивый. Моруа колоритен. Мастер жанра романизированной биографии (и по сей день читаемы его книги о Шелли, Байроне и Бальзаке, а также еще о десятке известнейших личностей), офицер французской армии (за плечами капитана Эмиля Эрзога Первая и Вторая мировые), преподаватель Университета Канзаса, историк и литературовед, он, как и Лакан, налево-направо бросался афоризмами, оставшимися и в моей памяти: «Почитание почти всегда кончается оскорблением того, кого почитали», «Недостаточно быть умным. Необходимо быть достаточно умным, чтобы не позволить себе стать умным сверх меры», «Нет врага более жестокого, чем прежний друг», «Никогда не надо сожалеть, что человека обуревают страсти. Это все равно, как если бы мы стали сожалеть, что он человек», «Старость начинается в тот день, когда умирает отвага»… Жизнерадостный старец, отвага которого не умирала до последнего его дня на этой земле, по плодовитости вполне сопоставимый с Загоскиным, дотянул до восьмидесятидвухлетия. Поговаривают о двух сотнях написанных им книг и более чем тысяче статей, что в свете этой яркой, как свет «супер-трупера», жизни, в общем-то, неудивительно – странно, если бы оказалось иначе.
В когорту почивших попал и Йозеф Пилатес – спортивный методист.
Появившийся на свет в Германии (1883 год, Менхенгладбах) тщедушный ребенок, подобно незабвенному Гуго Пекторалису, обладал чисто немецким достоинством: железобетонной волей. Благодаря рахиту и астме, спутникам безрадостного детства, Йозеф с головой окунулся в спорт – и помешался на нем. Идефикс, угнездившийся еще в молодом спортсмене, впоследствии спас Пилатеса от многочисленных бед, проложив для своего избранника уверенный курс в океане революций, великих депрессий и прочих неприятностей. Изобретатель методики фитнеса, счастливчик, ничего, кроме работы своей, не видевший, он, как и биолог Гасконский, не снимал шор с глаз, пытаясь занять человечество специально разработанными физкультурными приемами на основе собственных выдумок.