Он и вымолвил, устало и по-отечески:
– Принеси-ка мне стул, сынок!
Я притащил первый попавшийся табурет.
Повелитель лодок, кораблей и ядерных мегатонн, от которых трепетал весь без исключения мир, даже не опустившись, а как-то боком рухнув на него, уставился на свое бравое изображение, не имеющее уже ничего общего с сидящим напротив оригиналом. Гудел вентилятор, товарищи в фуражках боялись и кашлянуть, каким-то образом из зала исчезли все посторонние (я остался), адъютанты заметно нервничали, но, невзирая на адскую духоту, адмирал продолжал разглядывать собственный бюст…
Наконец он поднялся.
И уехал.
Вскоре Сергей Георгиевич Горшков умер.
Умер и флот его.
9 октября 1967 года в Ленинграде секретарь областного комитета КПСС тов. Г. А. Богданов принял журналистов из Дрездена Юргена Яппе и Гюнтера Каулфуса. Немцы вручили приветствие дрезденцев ленинградцам по случаю приближающегося пятидесятилетия Великого Октября. Не сомневайся, читатель, были тягомотина, унылейший протокол. Подобные встречи на следующий день из памяти самих участников стираются, словно резинкой, мгновенно забываются и обоюдные дружественные обращения, и торжественное вручение, и сама картонка с «приветствием» (интересно только, где хранили потом ту картонку и когда ее выкинули за ненадобностью?).
Вещь не менее скучная: в Москве председатель Совета Министров СССР А. Н. Косыгин встречает 9 октября 1967 года посла старой доброй Финляндии Я. Халлама и имеет с ним дружескую беседу (на приеме присутствует зав. отделом Скандинавских стран МИД Н. Ф. Белохвостиков). Оставим улыбки, рукопожатия, расшаркивания, молвим несколько слов разве что о неординарном председателе. Косыгин – возможно, самый чуткий во всем Политбюро барометр, постоянно прислушивающийся к стране, к глухим еще, но грозным толчкам внутри нее. Практик, экономист, умница, любитель ходьбы, байдарок и, что для нас существенно, джаза, вовремя отвернувшийся от «щирого хохла», получивший пост премьера и, возможно, совсем не вовремя разругавшийся с Брежневым (высказался категорически против ввода войск в окаянный Афганистан), после всех своих «золотых пятилеток», всех прозрений, всех дипломатий, приносящих пусть незначительную, иногда мелкую, но все же пользу Союзу, в конце концов вышвырнутый из Кремля на «почетную пенсию», и оттуда, из глуши пенсионных дач, продолжал бессильно переживать за державу, которая начинала уже явно пошатываться. Полузабытый сегодня, на фоне всех прочих (Ждановы, Маленковы, Кагановичи) Алексей Николаевич был человеком безвредным. Главный плановик Советов, обремененный множеством подобных встреч, наверняка забыл уже на следующее утро и «дружескую беседу» с неторопливым финном, и протокольный чай, щедро заваренный серыми, как солдатское сукно, секретаршами и, скорее всего, оставшийся невыпитым (один-единственный вежливый глоток гостя не в счет), и обоюдные, ни к чему не обязывающие любезности…
9 октября 1967 года великая женщина спускалась с самолетного трапа в Варшаве (перелет из Москвы) навстречу ритуалу (караул, выстроенные по ранжиру встречающие), которому трепетное, доходящее до курьезов значение придают во всем мире разве что воспитанные Конфуцием китайцы. Среди прочих официальных пальто и шляп у ног Индиры Ганди, еще не покинувшей трап, председатель Совета Министров, на этот раз польского, – Циранкевич, судьба которого – судьба тех, кто, каким-то образом вывернувшись из мясорубки Второй мировой (попав в плен, бывший армейский поручик вобрал в себя весь ужас Освенцима и Маутхаузена; их пепел навсегда осел на волосах чудом спасшегося узника), по тем или иным причинам оказался в капитанской рубке государственного корабля. Несгибаемый Юзеф не один десяток лет вкушал нектар власти: были почет, тайная зависть камешков-голышей рангом ниже, заботы, решения, отпетый консерватизм, борьба с евреями во время кризиса 68-го, обвинения в антисемитизме, неприятности, отставка, наконец – забвение…
Ганди! Ганди! Могучая Ганди! Она-то как раз незабываема! 9 октября 1967 года она сошла с небес на безразличный ко всему, кроме самолетных шасси, аэродромный бетон, протягивая заматерелым чиновникам Министерства иностранных дел божественную длань. Через семнадцать протянувшихся, словно тянучка, набитых подобными протоколами лет, в сотканном, словно из воздуха, шафрановом сари, как всякая желающая понравиться дама (в приемной ее ожидал с интервью Питер Устинов), позабыв про бронежилет, по усыпанному белой щебенкой двору поспешит навстречу своим телохранителям-сикхам. Свидетели утверждают – Ганди улыбнулась обоим. Я начисто позабыл имена убийц (запомнилось только – на предателях были синие тюрбаны); все реформы ее я запамятовал, чертову политическую борьбу, которая вытянула из нее, обворожительной, последние жилы, близость ее к Махатме, любовь к отцу, позабыл мужа, детей и внуков; первое и второе правительства, аферы КГБ с финансированием ее партии – все, все, решительно все высыпалось из дырявой моей головы, кроме одного, возможно, самого незначительного в бесконечной череде событий случая. Вот в чем дело: проехав как-то Тулу в машине с кондиционером, телефоном и прочими атрибутами правительственной роскоши и оказавшись на русской дороге перед яблонями Ясной Поляны, женщина века сняла туфли. Босиком от скромных ворот дошагала пантера Индии до могилы великого вдохновителя индийцев на мирный протест, который перевернул с ног на голову всю Британскую империю, лишив ее главной, незаменимой жемчужины (британцы должны знать истинного могильщика их величия). Поэтому, возможно, неудивительно, что мощная, как сама мать-природа, Индира всегда видится мне не на митингах в плотной толпе соратников, не в машинах с открытым верхом, не на кремлевском или вашингтонском приеме, не на той щебенке перед подлецами-телохранителями и уж тем более не спускающейся с самолетного трапа навстречу шеренге одинаковых, словно сиамские близнецы, встречающих ее в Варшаве польских чиновников, а босой, похожей более на крестьянку, чем на руководителя таинственной, как свет сапфира, страны, притихшей, подобно маленькой послушной девочке, с туфлями в руках посреди лип и яснополянских клумб.
Вновь военные: 9 октября 1967 года начальник Главного управления пограничных войск генерал-полковник П. И. Зырянов направил председателю КГБ при СМ СССР служебную записку с предложениями по изменению структуры медицины пограничных войск. В результате принятых решений в ГУПВ был восстановлен военно-медицинский отдел, военно-медицинские отделения в пограничных округах преобразованы в Военно-медицинскую службу…
9 октября 1967 года зам. министра обороны, начальник Генерального штаба маршал М. В. Захаров в Париже имел беседу с начальником Генерального штаба французских Вооруженных сил генералом Шарлем Айере.
Захаров, старый вояка, вдоволь нюхнувший пороху еще на Гражданской, дважды Герой и прочая, и прочая, прибыл в Париж с удовольствием: он явно переводил дух в краткой и, думаю, полезной поездке. Было от чего отвлечься хотя бы на несколько дней: очередная ближневосточная драма под названием Шестидневная война (5–10 июня 1967-го), размазавшая Сирию и Египет, заставила Кремль, в полной мере ощутивший позор разгрома, не только подскочить, но и подсуетиться. Как следствие – длительная командировка безотказного маршала в оконфузившуюся страну пирамид. Деятельному Матвею Васильевичу не впервой было засучивать рукава. Работа кипела: неразбитая советская техника (прежде всего танки, которые так бездарно использовались) подсчитана; дивизии, от которых остались крохи (тщательная работа израильской авиации), вновь сформированы; изрытые пятаками бомб аэродромные полосы «заштопаны»; все имеющиеся в наличии самолеты приведены в порядок. Полностью «потерявшие лицо» египтяне, отряхивая мундиры и начиная хоть что-то соображать, послушно суетились, не без понуканий сердитых северных товарищей и прежде всего их несуетливого предводителя.
Что касается захаровского визита в Парижскую военную школу, на этот раз протокольными улыбками дело не ограничилось – двум тертым калачам было о чем беседовать. Упрямый, как и его покровитель де Голль, Шарль Айере, отец доктрины «оборона по всем азимутам», вогнав в ступор США, не собирался рассматривать в качестве противника только советский блок. Вашингтон озлобился окончательно, «дружба» с Америкой затрещала по швам; страна расплевалась с НАТО; с ее территории срочно убирались сорок тысяч канадцев и янки. Та к что Матвей Васильевич мог расслабиться. Не то чтобы французы раскрывали объятия «медведю», но дружелюбия к весьма активной в своем стремлении бороться «за мир во всем мире» империи у них явно прибавилось…
Что касается НАТО, 9 октября 1967 года приступил к своим обязанностям в Брюсселе сотрудник его Международного секретариата Франсуа Ле Блевеннек, оставивший горестные воспоминания о метаниях организации в поисках нового пристанища, после того как французы попросили ее освободить помещения в Порт-Дофине (край живописнейшего Булонского леса), где с таким шиком устроились генералы, а также целые батальоны их усердных помощников.
Делать нечего, структура была вынуждена съехать. Поначалу решили избрать для проживания Рим, но в безалаберной итальянской столице не оказалось достаточного количества квартир для бездомных натовских служащих. Правда, Лондон добровольно вызвался стать сердцем Атлантического Союза. Разозленные упрямым галльским петухом Штаты были вроде не против, однако у других стран-участниц предложение страны, готовой в любое время дня и ночи с мазохистским сладострастием стелиться под главного своего патрона, энтузиазма не вызвало: сконфуженные британцы отозвали заявку. Оставалась старушка Бельгия.
С тоской Блевеннек поведал о трудностях переезда, на котором «транспортные фирмы заработали состояние». Встал «острый вопрос с зарплатой» (в Бельгии шкала значительно ниже). Царил характерный для подобных организаций хаос: военные предавались своим любимым занятиям – панике и неразберихе. Угрюмое здание в Харене, сляпанное на скорую руку, хоть и построили вовремя, но не успели довести до ума. Всюду пахло сырой штукатуркой, стены были еще не покрашены, дорожки не покрыты асфальтом (как следствие, грязь, уродующая любые сапоги и ботинки). Материалы, прибывающие днем из Парижа, ночью, как правило, разворовывались (замками оборудовали лишь несколько дверей). Новая статуя у входа успела покрыться ржавчиной. Самого Блевеннека, явившегося 9 октября на службу в новый натовский штаб, там встретил маляр, с юмором объявивший, «что он здесь со своей командой для того, чтобы стены… не рухнули от первого дуновения ветра». Те, кто первым приезжал на мес