точно никому не под силу перевернуть, кроме Бога, о чем свидетельствуют и вариации 9 октября 1967 года, и вариации любого другого дня.
– Чем ты закончишь книгу? – спросил меня приятель, посвященный в мой замысел.
– Есть три сюжета, которыми можно закончить, – ответил я. – Первый – трагический, второй – лирический, третий, скажем так, – назидательный… Вот проблема: не знаю, какой из них выбрать.
– Опиши все три в той же самой последовательности: поначалу – трагедия. Затем – лирика. Ну и в конце, как и должно быть в правильной книжке, – назидание, – посоветовал друг.
Действительно, почему бы не завершить Джаз 9 октября именно так?
Вот трагический вариант: «Ленинградская правда» (10 октября 1967 года) сообщила о некоем инциденте, произошедшем днем ранее в Публичной библиотеке. Журналистки М. Ильина и К. Клюевская явились туда с единственной благородной целью – разыскать воспоминания старых сотрудников «Ленинградской правды» и сделать о них материал. Однако местная библиотекарша, внезапно впавшая либо в манию величия, либо, что вероятнее, словно гоголевский Добчинский, в отчаяние, объявила, что выдаст клиенткам шифр лишь в том случае, если они непременно и обязательно упомянут ее имя в статье (весь смысл демарша в следующем – «никто, совершенно никто не знает о моем существовании; так пусть же узнает хотя бы подобным образом»).
Нужно подивиться расторопности журналисток, моментально огласивших в печати это, с их точки зрения, забавное происшествие: заметка о тщеславии явилась «граду и миру» уже на следующий день. Я живо представил сценку. Налицо «Ревизор», который есть самая настоящая драма, и вершина той драмы – уже упомянутый Добчинский с его горестным воплем: «Заметьте меня! не пройдите мимо меня! я здесь, я маленький человечек, ради Бога, обратите на меня внимание!»
Бедная женщина, переминающаяся с ноги на ногу за стойкой, бегающая в хранилище за стопками книг, то и дело подсказывающая шифры, просматривающая слезящимися от напряжения глазами колонки мельчайших цифр – перед носом ее мельтешат справочники и физиономии посетителей (среди которых есть субъекты капризные, а есть и попросту невыносимые). Кроме того, ее донимают ежедневное шарканье, покашливание, страничный шелест, поскрипывание стульев, ручек и карандашей – сплошная серость будней, горестное однообразие (этот самый верный источник человеческого страдания). Есть от чего именно 9 октября 1967 года взвиться, возопить, выкинуть номер, так изумивший М. Ильину и К. Клюевскую. Надо заметить, журналистки выполнили требование: заметка, в которой с таким сарказмом и насмешливым фырканьем сообщено о происшествии, оставила в истории имя возопившей – упомянута некая М. Я. Стецкевич.
Вариант лирический – органный концерт в Алма-Ате. Зал Института искусств имени Курмангазы. Доставленный из ГДР орган установили (и неспешно настроили) доходящие до мании в своей аккуратности потсдамские специалисты. 9 октября 1967 года приехавший из Лейпцига органист В. Шеттелих играл Гайдна, Баха и Моцарта. Я тщетно пытался найти хоть что-нибудь о В. Шеттелихе в Интернетном поисковике и в нескольких музыкальных энциклопедиях, попутно знакомясь с именами, поселившимися в подобных изданиях. Читая о выдающихся органистах и пианистах, прежде всего я представлял себе их пальцы, похожие на сверхчувствительные сенсоры, живущие собственной жизнью. Взаимоотношения между пальцами – этими источниками заработка, подлинными господами, от благополучия которых зависит жизнь музыканта, – и клавишами – отдельная тема. Дисциплинированные солдаты, пальцы помнят очередность своих молниеносных действий, память их удивительна (десятки симфоний, сотни концертов), не мозг человеческий, пусть великий, пусть необъятный, а именно пальцы – хранители музыки, ее верные паладины, на их кончиках – вся мировая классика. Я видел пальцы Рихтера. Мне было семь или восемь лет, мой отец, композитор, привел меня на концерт, я помню, как поднял Рихтер над роялем руки – и вдруг обрушил пальцы свои на клавиши, настолько мощно, настолько свирепо, что неожиданно полопались струны…
Органист Вольфганг Шеттелих, целиком зависящий от пальцев, наизусть помнящих Гайдна (раскрытые ноты – фикция, излишняя предосторожность), надеюсь, доставил удовольствие публике. Вообще, я часто замечал во взоре играющих на органе, клавесине или рояле некую отрешенность, что неудивительно: пальцам нельзя мешать. Пальцы работают только тогда, когда владеют свободой. Мастера доверяют пальцам. В. Шеттелих, вне всякого сомнения, был мастером. А Гайдн, Бах и Моцарт – что может быть лиричнее для дня 9 октября 1967 года? Только представьте себе: над взбудораженной, лихорадочной планетой плавают баховские Toccata, Adagio, Fuge C-dur BWV 564 in C major – en ut majeur. Кроме драк в Милуоки и на токийских мостах, проповедей и писем председателю Исполкома, «Лунных советов» и протокольных встреч есть место полной, безоговорочной красоте – чем не финал для книги?
Однако остался назидательный вариант.
Днем ранее, 8 октября 1967 года, в горном ущелье Боливии отряд солдат искал некоего человека. Человек этот и его товарищи были настигнуты, началась перестрелка, он был ранен и не мог отстреливаться. Его попытался было унести на себе друг, но друга убили. Тогда человек крикнул преследователям: «Не стреляйте!.. Я живой стою дороже, чем мертвый…» Солдаты и так знали, чего он стоит! Его схватили и доставили в бедную деревушку, где стояла полуразрушенная глинобитная хижина, служившая школой. Человек выглядел ужасно: сквозное ранение правой голени, волосы в грязи, ноги в самодельных чехлах-носках, одежда изорвана. Он попросил покурить (трубка была при нем). Один из солдат, которому понравилось мужество пленника, отсыпал ему табаку. Тем же вечером, несмотря на связанные руки, пленник ударил офицера боливийской армии, когда тот попытался отобрать эту трубку как сувенир.
Ночь пленный провел в хижине рядом с двумя своими убитыми друзьями, мучаясь от боли в простреленной ноге.
Утром 9 октября пленник попросил разрешения увидеться с местной учительницей. Когда она появилась, он сокрушенно заметил, что школа в плохом состоянии. Антипедагогично воспитывать учеников в таких ужасных условиях, когда чиновники – все, поголовно – разъезжают на «мерседесах».
Разговаривая с молодой женщиной, человек не знал, что уже доставлен приказ: непременно его уничтожить. Один из агентов, долгое время безуспешно ловивший его, а теперь выполнивший долг, вошел в хижину и рассказал пленнику, что того ждет. Ни один мускул не дрогнул у приговоренного, но лицо сделалось белым…
Человека ненадолго вывели из хижины и сфотографировали в кругу боливийских солдат. Затем у него попытались выведать, где находятся его единомышленники, разыскиваемые солдатами, – он отказался их выдавать. Один солдат спросил, думает ли пленник о своем бессмертии. Тот отвечал отрицательно.
Был там сержант, у которого от пуль человека и его товарищей погибло три друга, он захотел отомстить; сержанта выбрали палачом. Когда сержант появился, пленник сказал следующее: «Я знаю, ты пришел убить меня. Стреляй. Сделай это. Стреляй в меня, трус! Ты убьешь только человека!» Сержант замешкался, затем начал стрелять из полуавтоматического ружья, попав пленнику в руки и ноги. Человек упал, скорчился и прикусил руку, чтобы не кричать от боли. Всего было девять выстрелов: пять в ноги, по разу в правое плечо, руку, грудь, последний выстрел пришелся в горло.
Тело человека затем привязали к полозьям вертолета и доставили в городок – центр провинции; там его показали прессе – желающие могли посмотреть. Затем армейский хирург ампутировал у покойного кисти рук, чтобы отвезти их в столицу для идентификации отпечатков пальцев. Но люди, увидевшие тело, и так уже знали, кто лежит перед ними. Этот человек не верил в существование Великого Джазмена; он верил лишь в революцию и хотел изменить весь мир. Весть о его гибели была самой главной новостью дня 9 октября 1967 года. О ней трубили все без исключения радиостанции, ее передавали по телетайпу. Телеведущие начинали с нее новостные программы. Человека звали Че Гевара.