щего индуса, вынырнувшего чуть ли не в центре Уолл-стрит со своими трогательными цветами, свечками и колокольчиками.
О чем именно разговаривал Прабхупада с притихшими янки, решившимися перелететь океан ради сущей безделицы – общения с этим несомненным гением? Болталась ли на его подростковых плечах та самая гирлянда цветов, без которой не обходилось ни одно появление великого глашатая перед фотокамерами, или в тот октябрьский день он предстал перед всеми озабоченным, уставшим до смерти стариком? Вряд ли кто-нибудь нынче вспомнит, чем был занят тогда этот, пожалуй, самый скрупулезный толкователь «Гиты», но вот дождь, без сомнения, лил! 9 октября 1967 года муссон действительно разошелся – далеко не тот северный тихий архангельский дождик, зябко постукивающий в окно краеведа Гасконского; струи со всего размаху лупили по крышам огромного города, брызгались и неслись по всем желобам и трубам. Дом, имеющий честь приютить в своем скромном чреве знаменитого странника, окружен был необъятным, нескончаемым, неостановимым ливнем; пелена традиционно застелила не только дельту великого Ганга и близлежащие к ней пространства, но весь северо-восток самой загадочной в мире страны (недолго уже осталось и до ужасного 12 октября – именно тогда скрутился в зловещий жгут, чтобы затем от души развернуться, проклятый многими семьями штата Орисса демон-циклон, похоронивший тысячи людей).
Повторюсь: 9 октября садху пользовался гостеприимством родственницы. Впереди было множество дел. До дня ухода к милосердному Кришне (год освобождения Шрилы от утомленного тела – 1977-й) этот подвижник с изношенным, словно старый нанос, кровоточащим от любви к человечеству сердцем еще создал семнадцать (семнадцать!) полновесных томов («Шри Чайтанья-чаритамрита») и десять (десять!) раз объехал весь шар земной (каким-то образом странника занесло даже в сумрачную Россию), успев насадить, словно овощи в огороде, учеников на всех континентах. Стоит ли добавлять, что, как самый рачительный, самый усердный садовник, до последнего своего вздоха он любовно их взращивал и поливал.
Вне сомнения, он был мудрец и, конечно, для многих учитель, не сомневающийся в будущем, сотканном из цветов, благовоний и распевных гимнов сыну Васудевы и Деваки, восьмой аватаре Вишну, смешливому темно-синему индуистскому богу, который никогда не расстается со своим незатейливым инструментом из камыша. Справедливости ради стоит заметить: в то же самое время десятки подобных Шриле религиозных гигантов, неутомимо разъезжая, как и он, по свету, с переменным успехом пытались склонить попадающихся им на пути человеков к Магомету, Христу и Будде. Великий Джазмен до поры до времени не позволяет восторжествовать однообразию, постоянно сталкивая между собой интернациональный марксизм с самым отъявленным сионизмом, страстный ваххабизм Саудов с американским меркантилизмом; в итоге получается кавардак, шум, невообразимая сумятица, helter skelter, по выражению англичан, то есть налицо атрибуты самого авангардного из всех существующих джаза, который умудряется прятать простоту изначальной гармонии за абсурдностью немыслимых музыкальных построений. Усложняя и без того уже сложную импровизацию, синкопируя, убыстряя ритм, добавляя в рисунок краски, Великий Джазмен (как и предполагает жанр) нарочно напускает тумана, сбивая с толку самых искушенных интеллектуалов. По присущей им самоуверенной наивности они хватаются за очередную Его вариацию, как за последнюю истину. Результат очевиден: сколько же искренних маоистов, иезуитов, друидов, суфиев, иеговистов, атеистов и по сей день утюжат Землю с одной целью – привести разобщенное и разложившееся человечество к «единственно верному учению». Этих, без сомнения, мужественных, неугомонных людей, которых разрывает синдром протопопа Аввакума, полным-полно в либеральном Нью-Йорке, снобистской Москве, беззаботном Рио-де-Жанейро, они по сто раз за свою жизнь преодолевают Гималаи и Анды, они готовы спать в мусорных ящиках и занимать самые крошечные тюремные камеры, они по-муравьиному деятельны, они жужжат, толкутся, гомонят на всех земных перекрестках и, неустанно проповедуя в мечетях, церквях и индуистских храмах, набирают взводы, роты, батальоны, а иногда и целые армии последователей своими «брошенными в массы» лозунгами, неизбежно противореча друг другу и внося в мир постоянный хаос сталкивающихся между собой доктрин. Подобное положение дел неизбежно запутает любого аналитика. Впрочем, если смотреть на историю с точки зрения джаза, в абракадабре учений нет ничего удивительного: таков замысел Музыканта, прячущего (опять-таки до поры до времени) за синкопами, ритмами и дисгармоничной вязью ту мелодию, с которой все началось.
Итак, Шриле Прабхупаде внушили в детстве хорошие, добрые истины. А вот пример забивания голов опасной чушью.
«Известия» за 10 октября 1967 года (еще один рейд в Публичную библиотеку; снежная пыль на безрадостных окнах; зал, невыразительный, как приемный покой в Мариинской больнице; настольная лампа, скупо выдающая читателю пучок тускло-желтого света; газета, высушенная в подшивке, словно лист гербария) казарменно доложили: «По сообщениям из Пекина, 9 октября там установилось относительное спокойствие. Студенты вернулись в институты. Со стен исчезли дацзыбао».
Относительное спокойствие в Пекине! Студенты немало до этого позабавились. Для забав малолетним вампирам подходило все: в первую очередь, пластмассовые корешки цитатников Мао, которыми так удобно было бить по губам перевоспитуемых интеллигентов.
Революции удивительно последовательны в одном – они постоянно проворачивают знакомый трюк с простодушными недотепами (Эбер, Дантон, Демулен, Зиновьев, Каменев, Троцкий), готовыми в лепешку расплющиться ради чудеснейшего осуществления «свободы, равенства, братства», любезно предоставляя подобным идеалистам единственную награду за их подвиги – гильотину (пулю, петлю, ледоруб). Поднебесные коммунисты, не раз изумлявшие цирковыми кульбитами (поголовная гонка за воробьями, плавка металла в каждом дворе) даже ко всему привыкших русских собратьев, вновь удивили цивилизацию. Спущенные за год до этого с поводка прочитанным по радио дацзыбао (яростное обращение к студентам и прочей безграмотной шелупени некой экзальтированной дамочки по имени Не Юаньцзы, то ли аспирантки, то ли преподавательницы философии в Пекинском университете, за спиной которой, конечно же, чернильным пятном размазалась тень бессмертного Кормчего) псы-малолетки наводнили Китай. Что касается чисток рядов, Мао дал фору и Робеспьеру, и Сталину. Окопавшемуся в Пекине хитрому лису давно не нравились все эти Ли Лисани, Пэн Дэхуаи, Фу Лэи, Цзяни Боцзани, Лю Шаоци и Дэн Сяопины, не только заплывающие на глазах «мещанско-бюрократическим жирком», но подмывающие своим авторитетом его кровную, выстраданную поднебесно-императорскую власть. Ловчий виртуозно натравил свору недорослей на «революционных товарищей». Он знал, откуда черпать ловких и цепких гончих. Озвученное китайской мадам Дефарг благословение вождя мгновенно опустошило университеты: кому охота полировать штанами скамьи, в то время как повсеместно начался азартный, увлекательный гон. Почин подхватили в китайских школах: можно только представить себе, какие тучи жадной до расправ саранчи вывалились из чрева всех этих опрокинутых с ног на голову ревом охотничьего рога (призыв дедушки Мао «рассчитаться с ревизионизмом»), бесчисленных учебных заведений. Что касается фабрик, через заводские проходные потекла к «интеллигентским кварталам» еще одна жадная до расправ река – дремучие крестьянские сыны, только-только перебравшиеся в города (их предки, даже не подозревая о такой вещи, как грамотность, испокон веков щедро поливали по́том рисовые поля), с радостью бросив станки, схватились за палки и за все те же цитатники. Интеллект цзаофаней не простирался далее идеи, вбитой в головы знаменитым радиообращением пекинской провокаторши: «Уничтожим монстров – ревизионистов хрущевского толка!»
Реки, слившись, произвели изумивший западных интеллектуалов единственный в своем роде потоп, мгновенно накрывший тысячелетний культурный слой на пространстве от Амура до гонконгских трущоб. Вверх тормашками полетели храмы вместе с их не успевшими разбежаться обитателями, библиотеки, архивы и прочие хранилища древностей.
В музеях поистине наступила ночь.
Несколько слов об охоте: из всех этих «контрреволюционных», «зазнавшихся» мудрецов-преподавателей, библиотекарей, археологов, экскурсоводов, более-менее разбирающихся в китайской грамоте партийных работников и прочих несчастных, имевших глупость в свое время заработать научные степени, получался славный гуляш! Учителей выволакивали во дворы их же бывшие ученики с одной-единственной целью – испытать на крепость школьные стены высокоучеными лбами. В то же самое время студиозусы резвились в университетских дворах, приглашая на табуретки, расставленные в самом центре летнего пекла, почтеннейших профессоров, подставляя таким образом бывших наставников неутомимому солнцу и нашептывая в уши последних весьма немудреную мантру: «Солнце Мао Цзэдуна спалит проклятую нечисть». Почтенных старцев сопляки «щекотали» швейными иглами и время от времени подбодряли сапожным шилом. Их, умудренных отцов-основателей всевозможных кафедр, волокли, подобно тряпичным куклам, в темные комнаты и неделями оставляли без света. Их подвешивали за ноги и колотили палками, словно приготовляемых к пище собак. Да и корешки заветных книжек оказались для семнадцатилетних идиотов настоящей находкой: пластмасса явилась еще одним великолепным орудием пыток – благодаря подобному техническому усовершенствованию цитаты Вождя можно было вколачивать «ревизионистам» прямо в лицо.
На оптимистичном фоне всеобщего разгула молодости дацзыбао Сямыньского университета искренне сокрушалось: «…некоторые преподаватели не выдерживают собраний критики и борьбы, начинают плохо себя чувствовать и умирают, скажем прямо, в присутствии молодежи… некоторые выбрасываются из окна или прыгают в горячие источники и гибнут, сварившись заживо».