вало расспрашивать о заведении с претензией на оригинальность, которое в последнее время было закрыто для посетителей, о заведении с большими окнами, из которых открывался вид на море и на город, под названием «Beluna Moon». Заправлял там некто Сонни Пикерас. Стоит музыкантам дать в «Белуне» несколько концертов, и они с избытком окупят весь понесенный ими ущерб. По крайней мере, так им обещал антрепренер.
– Эти голландцы совсем чокнутые, вообще цены деньгам не знают. Пикерас – он из таких. Само собой, сидит по шею в грязи… Ну да ведь вас не интересует, откуда берутся деньги, или я ошибаюсь?
Ответа не последовало.
– Так я и думал. Пикерас использует «Белуну» и музыкантов, чтобы отмывать бабки. Я рекомендую именно вас, потому что очень вас уважаю, не думайте, что я послал бы туда кого попало. Последним был Декстер Гордон, и с тех пор уже немало лет прошло. Только одно вам хочу посоветовать: даже не думайте тягаться с Пикерасом. Вам ясно?
Им было ясно.
Несмотря на несколько обшарпанный и потускневший вид «Белуны» снаружи, изнутри она смотрелась скромно и элегантно. Пройдя через дверь-вертушку, они уперлись взглядом в помост для музыкантов, намного более просторный и удобный, чем обычно. Барная стойка была очень длинная, а в конце ее, в глубине помещения, располагался бильярдный стол. Этот самый Пикерас выглядел как гангстер из былых времен – теперь таких уже и не осталось. Те, кто на него работал, обращались к нему «Доктор». Боб решил, что это, видимо, из-за белого цвета его одежд. Однако это было не единственное его прозвище: некоторые называли его Ноунек, потому что у Сонни Пикераса почти не было шеи.[22] Этот тип, навсегда укрывшийся за баррикадой письменного стола в своем кабинете, напоминал черепаху, панцирем которой служил огромный стул.
– Простите, Доктор, снаружи вас спрашивают двое музыкантов. Говорят, их прислал кто-то там из Парижа.
– Пусть войдут.
Пикерас выглядел лет на сорок. У него были черные волосы, которые он всегда зачесывал назад. В свете настольной лампы бриолин на его гладкой голове слегка отблескивал. Как утверждали злые языки, этот человек заставил своего телохранителя проглотить бильярдный шар – за то, что тот слишком заглядывался на одну из его подружек. Прежде чем принять решение, Доктор хотел, чтобы они вышли на подмостки и сыграли. Потом мистер Ноунек жестом показал: достаточно – и еще раз взмахнул рукой, приглашая музыкантов подойти к столу. Он поджидал их с улыбкой намного более приветливой, чем несколько минут назад. Обоим пожал руки: – Допустим, допустим, допустим… Я вижу, что теперь, для разнообразия, мне присылают отборную икорку…
Не успели Боб и Николас усесться на стулья с неудобными спинками, перед ними на столе очутились два листа бумаги – по одному на каждого. Это были контракты, отпечатанные на машинке с одиночным интервалом и, как ни странно, уже снабженные подписью Пикераса в правом нижнем углу. Ноунек был не из тех, кто тратит время на всякие глупости. Он даже не дал им возможности прочесть все параграфы контракта.
– В переводе на доллары этот составит пять тысяч в неделю. Само собой, никаких налогов. Мы закрыты по понедельникам. Расположиться можете в «Nice Katilu», это здесь, неподалеку, в нашем квартале. Вопросы есть?
Вопросов не было.
– Вы начинаете завтра.
В ночь своей премьеры, проходя через дверь-вертушку, Боб и Николас увидели какие-то тени в дверных стеклах, в то время как створки проворачивались, точно револьверный барабан. В то самое время, когда они входили в «Белуну», на улицу выходили двое мужчин с намного более мрачными и испуганными лицами. Один из них, скорее всего, в прошлой жизни был верблюдом; так же как и Боб, под мышкой он держал футляр для трубы. Их взгляды пересеклись. Это закон жизни: чтобы нашлось место для новых, прежним нужно сойти со сцены. Покидая револьверный барабан, Николас пожал плечами, и оба музыканта без колебаний прошли внутрь заведения.
Иного выбора у них не было.
Кошмар
Лошадь скакала по слегка завихренным складкам необъятной пустыни. Глаза ее были матовыми, словно черный мрамор, а бег ее не имел определенного направления. Единственным ее ориентиром служила отдаленная точка на горизонте, где к небу возносилась почти неразличимая струйка дыма. Вокруг шеи лошади была завязана труба. И никакого всадника.
Инструкция по охоте на тигров
– Когда ты стоишь там, на сцене, труба кажется позолоченной винтовкой, духовым ружьем, оружием, которое испускает тысячу лучей, быть может физически и не опасным, хотя наверняка и не скажу, оружием, способным поражать цель и ранить – сюда, в голову, а еще чуть пониже. Боб, сюда, рядом с левым карманом на рубашке. И вот когда ты начинаешь жать на клапаны, когда твое тело принимается яростно выгибаться и раскачиваться, то кажется, что ты привел в действие целую фабрику и сшиваешь в одно целое лоскутки небес… идеальная музыкальная мануфактура… Впервые, когда я увидела, как ты играешь, Боб, мне показалось, что ты охотишься на тигров… Я хочу сказать – на души тигров. Это было нечто фантастическое.
– Не могу с этим ничего поделать, любимая.
– Я не шучу, Боб. Мне больно оттого, что ты не принимаешь меня всерьез.
– Я тоже не шучу, когда спрашиваю, могла бы ты любить меня так же крепко, не будь я музыкантом.
– Не будь ты музыкантом, ты был бы другим… Твой стиль игры, твои записи останутся навсегда… Боже мой… Неужели ты не понимаешь?
Клара заметно нервничала. Боб чуть откинулся на стуле, который был для него маловат.
– Тебе надо привыкнуть к мысли, что я такой же человек, как и все. Не пойми меня неправильно, я горжусь самим собой, и я знаю, что я неплох, когда играю, что я один из лучших, – все это мне известно. Однако мне кажутся идиотскими амбиции тех людей, которые черпают силы в сознании собственного бессмертия и считают себя великими творцами. Все эти художники, артисты, музыканты и иже с ними – они ведь очень наивные, Клара. Они умирают по-дурацки счастливыми, с улыбкой от уха до уха, потому что верят, что переходят в вечность… Черт подери, давайте разбираться всерьез… Если бы по крайней мере вечность была чем-то длительным… Длиться вечно? Но ведь если через пятнадцать тысяч лет не останется ни следа от этого несчастного мира… И меня не утешает тот факт, что обо мне будут помнить, скажем так, хотя бы из археологического интереса, в течение сотни, пятисот, двух тысяч лет. Бессмертие выше всего этого, тут нужно суметь перескочить на другую сторону, подставить ветру лицо› не боясь в этом прыжке потерять шляпу – даже вместе с головой, – и ни разу не моргнуть во время этого творческого галопа, который нельзя остановить. Творить, творить, творить… Творчество, Клара, – вот в чем все дело: скачка творца намного страшнее, чем даже бегство приговоренного к смерти. Как ты сама сказала, Клара, именно здесь, наверху, – вот где нужно искать бессмертие, здесь, наверху, а еще чуть пониже, под тем карманом на рубашке, где у меня лежат сигареты «Голуаз», где другие хранят портсигары или закованные в броню Библии. Но никогда нельзя стремиться остаться в чьей-то памяти. Нет ничего слаще забвения, дорогой мой маковый цветочек.
– Но вот Шекспир, например…
– Шекспир? Тенор-сакс, каких много… То bop or not to bop?[23]
– Иногда, Боб, я от тебя заболеваю.
– That's the infection.[24]
– Ты никогда не научишься самого себя принимать всерьез?
– Вот что я тебе отвечу, Клара: знаешь, какое из всех млекопитающих, подаренных нам матушкой-природой, самое разумное?
Стул негромко скрипнул, демонстрируя любопытство.
– Это амнезия, Клара. Амнезия.
– Честное слово, Боб, я тебя не понимаю. Не знаю, что с тобой делать. Прямо сейчас ты мог бы записывать пластинку в нью-йоркской студии «Коламбиа» с каким угодно составом – если бы захотел. С «Мессенджерз», с Майлзом – с кем угодно! Я тебя не понимаю!
– А вот я понимаю. Я себя понимаю, Клара. Понимаю, что я – самый обычный человек, парень, которому нравится курить сигаретки и макать кусочки хлеба в только что открытые банки с консервированными томатами, заурядный тип, который иногда отправляет какое-нибудь письмо, почти всегда с отчаяния и почти всегда без толку. И раз уж мне вспомнилось, Клара… Все время забываю тебя спросить… В разговор вмешался голос Николаса:
– Хватит трендеть! Если вы тут же не явитесь завтракать, ваш покорный слуга обещает кинуть ваши тосты тиграм. Кофе же стынет, мать вашу за ногу!
– Нет нам прощения.
– Как сказали бы в Сибири, убийство шести миллионов евреев, а также пренебрежение хорошо сваренным кофе – это величайшие преступления против человечества, которые только можно совершить.
По правде говоря, люди на этих ледяных просторах всегда отличались склонностью к преувеличению – еще с тех пор, когда видели в своих морях китов, которых почему-то называли «Лениграды».
Облупленные стены Боливии
Нельзя сказать, чтобы их тесное пристанище под названием «Nice Katilu», что в квартале Боливия, было чем-то из ряда вон выходящим. Оно вовсе не выходило из ряда. Стены были в трещинах, а с потолка свисали голые лампочки, которые качались, словно маятники, когда кто-нибудь проходил по коридору с дощатым полом. «Эти лампочки – как лоза в руках лозоходца», – пошутил Боб Иереги, едва только успев войти в квартиру и все еще вспоминая гигантские танкеры в порту Роттердама. Потолок окончательно проиграл сражение сальному налету никотина – гипс едва проглядывал из-под этой равномерной желтой субстанции. По крайней мере проигрыватель был исправен. Возле него стоял маленький свинцовый филин с огромными голубыми глазами. В этом взгляде было нечто внушавшее тревогу. А вот Кларе свинцовая фигурка очень понравилась; она решила, что оставит ее себе на память, когда наступит пора съезжать с квартиры.