Апрель, 1769
«Поскольку становится всё очевиднее, что наши сиятельные владыки в Великобритании не успокоятся, пока окончательно не лишат Америку её вольностей, нам необходимо что-то предпринять для того, чтобы отвести удар и отстоять свободу, унаследованную от наших предков. Вопрос лишь в том, каким путём можно вернее достичь желаемого. Я глубоко убеждён, что ни один человек не поколеблется поднять оружие для защиты столь бесценного дара, без которого всё в жизни, как доброе так и дурное, теряет смысл. И всё же, позвольте мне заметить, оружие должно быть последним, самым крайним средством. Мы испробовали уже обращения к трону, протесты, петиции парламенту и убедились в их бесполезности. Остаётся посмотреть, не станет ли правительство внимательнее к нашим правам и привилегиям, когда мы начнём подрезать доходы метрополии от торговли с нами».
17 МАЯ, 1769. УИЛЬЯМСБЕРГ, ВИРГИНИЯ
Ошалелый жук влетел в распахнутое окно, стукнулся о стекло и, упав на подоконник, беспомощно замахал в воздухе лапками. Джефферсон протянул ему палец, он уцепился, влез на ладонь и замер, подставляя солнцу зелёную с металлическим отливом спинку.
Голос оратора глухо доносился из глубины палаты.
Как всегда во время утренних заседаний, все кресла были заняты, и даже на диванах, стоявших вдоль стен, депутаты сидели так тесно, что некоторым доставалось не больше нескольких дюймов сиденья — далеко недостаточная поверхность для осанистых задов. Слушали внимательно, но порой казалось, что за словами говорившего пытались расслышать и что-то другое — какие-то звуки, доносившиеся со стороны лестницы и сверху, где размещались комнаты губернаторского совета. Патрик Генри сидел неподалёку от спикера и, сдвинув на лоб очки, откровенно поглядывал на потолок. Нога закинута на ногу, руки в карманах серого жилета, губа оттопырена — вид у него был самый вызывающий.
Джефферсон попытался вспомнить, носил ли Генри очки уже тогда, когда он впервые увидел его вот в этой же зале четыре года назад. Вестибюль в тот день был забит публикой, явившейся хоть краем уха послушать жаркие дебаты о первой попытке обложения колоний, о гербовом сборе. Красноречие Генри обычно вгоняло слушателей в такой транс, что, оглушённые, они потом с трудом могли пересказать смысл его речи. Но то, что он посмел выкрикнуть тогда, врезалось в память, как врезаются лишь слова, грозящие виселицей говорящему. «Цезарь был остановлен Брутом, Карл Первый — Кромвелем, и Георг Третий…» С разных сторон полетели выкрики: «Измена! Измена!» Генри пришёл в себя и, выдержав паузу, закончил: «И Георг Третий, наш государь, да продлит Всевышний его дни, сумеет извлечь урок из этих печальных примеров».
Поднялся невероятный шум, но в конце концов дело было сделано — резолюция, осуждающая гербовый сбор, прошла большинством в один голос. Джефферсон слышал, как Пейтон Рэндольф, выходя из палаты, пробормотал, отдуваясь: «Мой Бог, за один голос я бы отдал сейчас сотню гиней».
Вчера всё было по-другому.
Резолюция против введённого парламентом налога на импорт была принята почти без возражений. Облагать виргинцев налогом имеет право только местная ассамблея, а отнюдь не парламент — с этим теперь были согласны все. Решено было также выразить свою солидарность колонии Массачусетс, этим смелым бостонцам, вступившим первыми в борьбу с королевскими чиновниками. Петиция к королю была составлена со всеми выражениями почтения и верноподданнических чувств, но завершалась настоятельной просьбой избавить колонистов от «опасностей и несчастий», связанных с новым постановлением лондонского министерства.
Да, четыре года прошло — и палату стало не узнать. Что так изменило всех? То ли волна победного ликования, прокатившаяся по всей стране, когда гербовый сбор был отменён. То ли нетерпеливая горячность молодёжи, занявшей места осторожных стариков, умерших за эти годы. То ли и до самых упрямых консерваторов дошло, наконец, что всякое обложение колоний имело своей целью добыть деньги для содержания регулярных войск, а там, где появятся регулярные королевские войска, говорить придётся тише, голову держать ниже, торговать осторожнее, наживаться умереннее. Так или иначе, палата вчера показала небывалую решимость и единодушие и теперь, борясь с нарастающей духотой и тревогой, ждала, что предпримет в ответ королевский губернатор.
Жук вдруг набрался смелости, поднял зелёные надкрылья и с жужжанием умчался в сторону вязов, окружавших здание нового Уильямсбергского театра. Джефферсон проследил за его полётом, увидел, как тот вспыхнул, вылетев из тени на солнце, и потом растворился в небесной голубизне. Левее театра, внизу тянулось открытое пространство (горожане называли его «биржей»), где в тени парусиновых навесов медленно передвигались группы фермеров, плантаторов, скупщиков табака, судовладельцев, капитанов торговых кораблей, между которыми шныряли стряпчие с письменным прибором под мышкой, готовые тут же оформить любую сделку. Ещё дальше виднелись две ровные полосы молодых тополей — там ближе к вечеру устраивались скачки. По мощёной дорожке, проложенной вокруг театра, прогуливались две дамы, болтая о чём-то под большим розовым зонтом, и, заглядевшись на них, Джефферсон не заметил, как в зал вошёл клерк губернаторского совета.
Спикер палаты, всё тот же неизменный Пейтон Рэндольф, поднялся, молча прочёл послание и объявил:
— Джентльмены, его светлость повелевает нам незамедлительно предстать перед ним. Он ждёт нас в зале губернаторского совета.
Глаза его на минуту задержались на жезле — символе его власти, — лежавшем на столе. Он словно прикидывал, взять его с собой или не стоит; потом с трудом протиснул грузное тело мимо стола и двинулся к выходу. Патрик Генри хлопнул себя по обтянутой чулком икре, лежавшей на колене, вскочил и пошёл за ним. Под грохот отодвигаемых кресел и негромкий гул голосов толпа депутатов выливалась в вестибюль и на лестницу.
Губернатор Ботетур встретил их, стоя под королевским гербом, облачённый в алую мантию, увенчанный парадным париком. Полное лицо его выражало обиду и горечь — «я приехал к вам с лучшими намерениями, с протянутой рукой и открытым сердцем, но вы избрали вражду — теперь пеняйте на себя».
— Джентльмены! — произнёс он. — Мне доложили о злонамеренных постановлениях, принятых вами вчера. Так как они выражают прямое неповиновение английской короне, мне не остаётся ничего другого, как распустить ваше собрание. Поэтому властью, данной мне его величеством, объявляю вам — вы распущены.
Патрик Генри открыл рот и сделал шаг вперёд, но спикер Рэндольф заслонил его собой и почтительно поклонился губернатору. Депутаты молча, один за другим покидали залу совета. На лестнице Джефферсон оказался рядом с Уокером-старшим.
— Знаете, что скажут наши избиратели, мистер Уокер? «Ну и прытких парней мы выбрали на этот раз. Управились со всеми делами за десять дней».
Уокер усмехнулся и сжал ему локоть.
— Это ещё далеко не конец, дорогой Томас. В Аполлоновой зале таверны Рэйли мы разместимся с гораздо большим комфортом, чем здесь, в губернаторском дворце. Запахи с кухни будут, конечно, кое-кого отвлекать, но одновременно не дадут нам быть слишком многословными.
Под полуденным солнцем ракушечник, покрывавший улицу Герцога Глостерского, блестел нестерпимо. Редкие прохожие, застыв на тротуарах, со смесью недоумения и испуга смотрели на вереницу депутатов, шествовавших по теневой стороне. Горожане выглядывали из окон, узнавали идущих, окликали их, переговаривались между собой.
— Мистер Генри, что случилось?
— Куда все идут?
— Губернатор распустил ассамблею? Не может быть.
— Как это «не может быть»? Да я вчера ещё вам говорил, что так оно и будет.
— Дорогой сосед, вы всегда предсказываете только самое худшее.
— Распустил — и они послушались?
— Нет, заседания будут продолжены в таверне.
— Очень подходящее место.
— Воображаю, какие решения могут быть там приняты.
— Если вам не нравится, бегите в губернаторский дворец и заплатите все новые налоги и пошлины за год вперёд.
— Хороший совет! Может, тогда его величество отличит вас и наградит персональным ошейником с цепочкой.
— Соседи, соседи, не ссорьтесь. Коли пришла вам охота разбить друг другу нос или голову, теперь можно не утруждать себя. Приплывут солдаты и сделают это за вас.
В дальнем конце улицы сквозь дымку проступал силуэт Колледжа Вильгельма и Марии. Волнения студенческих лет, первые балы, любовные драмы, записки, мечты о славе, ссоры и примирения с друзьями, борьба с институтским начальством вдруг представились Джефферсону такими далёкими, такими облачно-пустячными по сравнению с тем, что надвигалось на них сейчас, что с каждым днём наливалось где-то вдалеке чернотой, громом, бурей. Впрочем, время ещё было, гроза могла миновать их, пройти стороной, раствориться в мирном мареве майских дней.
Уокер раскланялся с обгонявшим их депутатом, потом, словно что-то вспомнив, придержал того за рукав.
— Мистер Вашингтон, позвольте представить вам моего нового коллегу и доброго соседа — Томаса Джефферсона.
Ладонь Вашингтона была шершавой и крепкой, глаза глядели внимательно, но дружелюбно.
— Ну, джентльмены, что думают в графстве Албемарл по поводу бойкота английских товаров?
— Обходиться без чая и красок — на это людей можно будет уговорить. — Низкорослый Уокер, идя между двух великанов, которым он был по грудь, вынужден был всё время задирать голову. — Гораздо труднее заставить их отказаться покупать, например, стекло. Многие поселенцы только-только начали строиться. Не жить же им, действительно, в домах без окон.
— Я слышал, что большой стекольный завод скоро заработает в Пенсильвании. В Массачусетсе начинают понемногу делать бумагу. Да и нам в Виргинии пора уже заводить новые производства и расширять старые.