Вскоре Ричард Косуэй должен был приступить к выполнению тех заказов, для которых он приехал в Париж, и ошеломлённый своей удачей Джефферсон смог остаться с Марией один на один, показать ей свои любимые места в Париже и окрестностях. Ей особенно понравился идиллический парк Дезерт де Рец, украшенный гротом, развалинами готической церкви, китайской пагодой, храмом бога Пана. Ах, какой был бы восторг, если бы он смог пересечь с ней океан и открыть для неё красоты родной Виргинии!
Левая рука старательно продолжала выводить на бумаге нежные каракули.
«СЕРДЦЕ: А разве это невозможно? Где, как не в Америке, талантливая художница найдёт пейзажи, достойные её карандаша и кисти? Ниагарский водопад, причудливая вулканическая арка, образовавшая мост через реку Джеймс, ущелье Потомака, разрезающее Голубые горы! И наше родное Монтичелло, где природа разостлала свой богатейший покров из лесов, скал, холмов, рек. Мы будем вместе созерцать сверху все чудеса Творения у наших ног: облака, снег, град, дождь, радугу. А солнце, встающее из водных глубин, будет золотить отроги дальних вершин».
Мария рассказывала ему о своём детстве. Она жила с родителями в Италии, поэтому её английский был окрашен очаровательным итальянским акцентом. Страшное несчастье постигло семью незадолго до рождения Марии: четверо из пяти детей, появившихся на свет, внезапно умерли в одну ночь от неизвестной причины. Отец подозревал, что кто-то приложил к этому руку, поэтому нанял специальную надёжную гувернантку и велел ей не спускать глаз с новорождённой. Однажды гувернантка подслушала, как итальянская горничная, качая Марию, нежно приговаривала: «Золотое дитя, я уже отправила четверых на небеса, скоро отправлю и тебя». Горничную арестовали и поместили в сумасшедший дом. Мария хранила нежную память об отце, спасшем её и потом заботившемся о её образовании.
После смерти отца во Флоренции девочка выразила желание стать монахиней. Но мать-протестантка не хотела и слышать об этом. Семья вернулась в Англию, где Марию взяла под своё покровительство знаменитая художница Анжелика Кауфман. Многие были покорены очарованием Марии, искали её руки, но Ричард Косуэй сумел так привлечь на свою сторону — деньгами и лестью — её мать, что под давлением обоих девушка дала согласие на брак. Первые годы супруги прожили в мире и взаимном уважении, но потом начались измены Ричарда — с женщинами и мужчинами, — и к моменту встречи с Джефферсоном Мария чувствовала себя одинокой и несчастной.
В послании пора было дать голос и Разуму.
«РАЗУМ: Взвешивай каждый свой шаг. Положи на одну чашу удовольствие, которое может доставить тебе встретившийся человек, на другую — страдания, которые он может причинить, и смотри, какая чаша перевесит. Не хватай приманку радости, не проверив, не спрятан ли в ней крючок. Искусство жить есть искусство избегать боли. Умелый штурман знает, как огибать скалы и мели. Приобретение новых друзей — дело нешуточное. Нам хватает собственных несчастий. Представь себе, каково тебе будет, если добавятся боль и несчастья других. Друг всегда может попасть в беду, заболеть или просто покинуть тебя, и ты останешься доживать кровоточащим обрубком. Не лучше ли ограничить себя наслаждением, даруемым созерцанием мира и всех чудес Творения, вознесясь над мирской суетой?»
Мария прочитала «Заметки о Виргинии» и говорила ему, что у неё открылись глаза. До встречи с ним её представление об Америке складывалось из прочитанного в лондонских газетах, переполненных бранью и клеветой. Новая республика представала там государством бандитов и головорезов, царством анархии и беззакония, в котором не уважались ни собственность, ни религия, ни жизнь человека.
Всё предстало для неё в новом свете. Она заразилась его любовью к американцам, увидела их его глазами — занятых строительством школ и университетов, прокладкой дорог и судоходных каналов, терпимых к разным верованиям и законопослушных. И, да, она мечтала бы увидеть его страну. «О, если бы я была мужчиной и могла отправиться туда, куда захочется!» — восклицала она.
С печальной иронией Мария описывала ему, каким бы она изобразила Джефферсона на живописном полотне, если бы ей довелось рисовать его на фоне Монтичелло: одинокий и задумчивый сидит он на большом камне, одетый в монашеское облачение, а над головой его витает душа покойной жены, заслоняющая своими крыльями блеск восходящего солнца.
Да, они оба почувствовали душевное одиночество друг друга. Не в этом ли таилось ощущение глубокого внутреннего родства, пронзившее обоих? Но могли ли они спастись от одиночества, разрушив стены житейских обстоятельств, разделявшие их? Позволила бы её глубокая религиозность решиться на развод? А его любовь к дочерям — решиться нарушить обещание, данное умирающей жене? Или нужно было просто дать волю своему чувству и бездумно кинуться в объятия друг друга, как это делали сотни пар вокруг?
В то лето лихорадка любовных страстей в Париже, казалось, достигла размаха эпидемии. Подлинные и выдуманные амурные истории передавались сплетниками из салона в салон. В письме молодому американскому другу Джефферсон писал, что не рекомендует ему приезжать для получения образования в Европу, потому что «…сильнейшая из человеческих страстей здесь господствует над душами и здешние красавицы могут убедить его в том, что соблюдение супружеской верности недостойно джентльмена и разрушительно для счастья». До него уже доходили слухи о любовных приключениях внука доктора Франклина, который явно вознамерился обогнать деда на этом поприще. Не отставал от него и художник Трамбалл, сведения о незаконнорождённом ребёнке которого вызвали недавно в Америке настоящий скандал. Лафайет, расставшись с одной красавицей, тут же подпал под чары другой. Даже секретарь американского посольства Уильям Шорт заразился лихорадкой и завёл пламенный роман с пятнадцатилетней дочерью хозяев дома, где он снял себе жильё.
Ричард Косуэй, конечно, не подходил на роль одураченного мужа из водевиля, который последним узнаёт об увлечениях своей жены. Следуя правилам светского этикета, он приветливо улыбался американскому дипломату при встречах, но с каждым разом улыбка делалась всё напряжённее. Мария объясняла Джефферсону, что высокие мужчины вызывают особенное раздражение и нелюбовь в её низкорослом муже. Он говорил жене, что им надо будет покинуть Париж, как только он закончит работу над заказанными портретами.
Уильям Шорт оказался прекрасным помощником, и Джефферсон мог перекладывать на него большую часть деловой переписки посольства. В каждом дне нужно было выкроить время для встречи с Марией, придумать новую загородную прогулку, поход в музей, визит в мастерскую художника, посещение оперы. Но в сентябре почти все его светские друзья вернулись в Париж, и на него посыпался град приглашений, многие из которых было невозможно проигнорировать.
Его популярность неудержимо росла с того момента, когда Лафайет объяснил своим соотечественникам, кто является автором американской Декларации независимости. Потом генерал Шастеллю опубликовал свои путевые заметки, в которых был приведён лестный портрет хозяина Монтичелло. «Заметки о Виргинии» для многих членов французской академии стали главным источником знаний о далёком загадочном континенте. Джеймсу Мэдисону наконец удалось провести в Виргинской ассамблее законы о веротерпимости, над которыми они вместе трудились восемь лет назад, и опубликование этих законов в переводе на французский и итальянский языки стало сенсацией в политических кругах Парижа.
Знакомить европейцев с подлинной Америкой, прославлять её достижения во всех сферах научной и культурной жизни Джефферсон считал своим долгом. Поэтому он с радостью извлёк из очередной почты первый сборник стихов Филипа Френо, с поэзией которого был немного знаком по газетным публикациям. Поэт был сокурсником Джеймса Мэдисона в Принстоне, во время войны служил на флоте, попал в плен к англичанам, провёл несколько недель в трюме тюремного корабля в Нью-Йорке, что добавило огня в его антибританские сатирические стихотворения.
Листая сборник, Джефферсон хотел выбрать произведения, которые могли бы увлечь Марию Косуэй. Может быть, прочесть ей раннюю поэму «Сила фантазии»? Он читал отрывки из неё 15 лет назад Марте Скелтон, когда она ещё не была его женой, и до сих пор помнил одну строфу:
Все чудеса, что мы видим вокруг:
Солнце и звёзды, море и луг,
Люди и звери, цветы и листва —
Что это всё, как не труд Божества?
Жизни и смерти незваный черёд,
И время само, что за солнцем идёт —
Твердь и вода, и весь шар земной,
Сиянье и тьма, холод и зной,
Что этот вечный круговорот —
Как не Всевышнего замысла плод[7].
Так же хорошо звучит «Политическая литания», но она слишком пронизана ненавистью к лордам и королям, а Мария как-никак подданная британской короны. Нет, уместнее всего будет вот это: «Обитель ночи». Не важно, что там поэт затрагивает тему смерти. Он делает это с такой приподнятой романтичностью, с такой смелостью. Душевное прикосновение к тайнам гроба возбуждает в нём обострённо-радостное переживание жизни и человеческой судьбы — это главное.
Человеческая судьба! Думал ли ни в чём не повинный поэт, что его строчки могут когда-нибудь обернуться такой бедой и болью для его ни в чём не повинного читателя?!
Был чудный сентябрьский день. Они с Марией шли по уединённой аллее в Булонском лесу. Он предупредил её, что у него есть поэтический сюрприз для неё, но такой, который нужно читать, непременно стоя на возвышении. Валун, белевший посреди травы в двух ярдах от дорожки, показался ему вполне подходящим постаментом. Он выпустил локоть своей спутницы, легко разбежался и…
Видимо, перед валуном, скрытая травой, в земле была незаметная вмятина, ямка, углубление. Его правая нога, готовясь оттолкнуться, утонула в ней на два-три дюйма, левой ноге, нацелившейся вознести его на валун в виде монумента, не хватил