После гамм я сразу же приступил ко второй части моцартовского Концерта для фортепиано с оркестром № 21. К третьей фразе Лондон вместе с баром отеля «Космополитан» испарились из моего сознания. На сердце стало легче, и тяжесть в груди потихоньку отпустила. Сейчас значение имела только музыка. Кроме нее, в мире не существовало ничего.
Я играл с закрытыми глазами, пальцы сами находили следующую ноту, завершали фразу. Они меня не подвели. Этот концерт не относится к тем произведениям, исполняя которые можно поразить зрителей техникой, но это не означало, что он был прост. В нем была особая динамика, которая подталкивает играть быстрее и быстрее, но если поддаться этому желанию, то потеряешь тон и настроение этого концерта. Нужно во что бы то ни стало поддерживать медленный и расслабленный темп. Я доиграл до последней фразы, взял последнюю ноту и замер на мгновение с закрытыми глазами, слушая тишину.
— Это было прекрасно.
Темплтон стояла рядом со мной. У нее было странное выражение лица — я не мог его понять. Она опоздала на пять минут, что, учитывая обстоятельства, было вполне естественно. Прийти раньше было бы слишком скучно, а позже — невежливо. Я уже выпил половину первой порции виски и думал заказать вторую.
— Правда, ты очень здорово играешь. Где ты учился?
— Моя мать была преподавателем, она научила меня играть. И я продолжил обучение в университете.
— Я думала, твоей специализацией была криминальная психология.
— Так и было. Музыкальное образование я получил в свободное время.
— Большинство студентов в свободное время предпочитают развлекаться.
Я засмеялся, вспомнив знакомого студента, который считал, что каждый вечер стоит посвящать вечеринкам.
— Мне повезло, — сказал я. — Учеба давалась мне легко, и у меня была уйма времени на все остальное.
Темплтон сощурилась и уставилась на меня своим фирменным полицейским взглядом:
— И насколько же ты умен?
— Ты ведь на самом деле не этот вопрос хочешь задать? Ты хочешь спросить, какой у меня коэффициент интеллекта?
— Хорошо, какой у тебя коэффициент интеллекта?
— Намного выше среднего, но намного ниже, чем у да Винчи.
— То есть не скажешь, да?
Я покачал головой:
— Это же просто цифра, которая ничего не означает. Важно то, как ты распоряжаешься своей жизнью, какие поступки совершаешь — вот по ним нужно судить. На бумаге мой отец был гением, но он свой дар потратил на разрушение, а не на созидание.
— А ты свой дар тратишь на то, чтобы исправить его ошибки, чтобы вернуть утраченный баланс.
Я пожал плечами, но отрицать этого не стал. Темплтон хитро взглянула на меня:
— Тебя ведь раздражает то, что IQ да Винчи выше, чем у тебя?
— Это неправомерный вопрос. Тест на IQ появился только в 1904 году, так что коэффициент, приписываемый да Винчи, — это не что иное, как догадка одного из так называемых экспертов.
— Видишь, все-таки это тебя раздражает.
Плетеный коврик, на котором стоял мой виски, лежал криво, под углом к краю. Я выровнял его, и кусочки льда ударились о стакан.
— Не раздражает.
— Ты говоришь, что IQ — это ничего не значащая цифра, но, спорим, ты знаешь, кто разработал этот тест и когда именно. И ты можешь в мельчайших деталях рассказать, как этот тест появился. В этой связи у меня вопрос: если этот тест правда такой бестолковый, почему тебе так трудно сказать, какой у тебя результат?
— Потому что я не хочу быть для тебя какой-то цифрой.
Темплтон протянула руку к моему стакану с виски, сделала глоток и, сморщившись, вернула его на место. Коврик сдвинулся, и я снова его поправил.
— Интересный выбор слов, Уинтер. Ты мог бы сказать, что ты не хочешь быть какой-то цифрой. Но ты сказал, что ты не хочешь для меня быть цифрой.
— Случайно вырвалось.
Темплтон красноречиво посмотрела на меня:
— Ну да, конечно!
— Напомни, пожалуйста, почему ты все-таки работаешь в полиции за столь невысокую зарплату? Из тебя получился бы первоклассный юрист.
— Во всем мире столько денег нет, Уинтер.
— Да, тут ты права, — засмеялся я.
— Ты сказал, что твоя мать была учителем музыки. Это ведь не означает, что сейчас она на пенсии?
Я прекратил смеяться и покачал головой:
— Нет, она умерла несколько лет назад.
— Мне очень жаль.
— Не стоит сожалеть. Скорее всего, это к лучшему. Она так и не отошла от шока, узнав, кем был отец.
— А ты?
— Я стараюсь, — я соединил пальцы рук и выпрямил их. — Ну ладно, лимит тяжелых бесед на сегодня исчерпан. Я разыгрался. Что для тебя исполнить?
Темплтон задумалась на секунду и спросила:
— Ты знаешь песню «Тень белее бледного»? Я всегда ее любила.
— Расскажи, в чем же смысл этой песни?
Темплтон улыбнулась своей лучезарной улыбкой:
— Ты же гений, ты мне и расскажи.
— Ну, фанданго — это испанский танец. А колесо — акробатический элемент.
Темплтон игриво ударила меня по руке:
— На некоторые вопросы ответы не нужны.
— На все вопросы нужны ответы. Мы должны хотя бы попытаться найти ответ, потому что только так достигается прогресс. Если бы мы избегали сложных вопросов, то так и висели бы на деревьях, пребывая в блаженном неведении относительно того, что отстоящий большой палец может сделать из нас королей джунглей.
— Просто молчи и играй.
Я положил руки на клавиатуру и закрыл глаза. Мелодия вспыхнула в моем сознании, и каждая ее нота имела свой собственный цвет. Подобрав простые аккорды для аккомпанемента, я начал играть. Эта песня была явным подражанием Баху, и в своей интерпретации я сделал на этом акцент, оттенив его моцартовскими торжественными интонациями, которые, как мне казалось, были вполне к месту. Закончив, я снова увидел на лице Темплтон это странное, непонятное для меня выражение.
— Наверное, это глупый вопрос, — начала она, — но ты когда-нибудь раньше играл эту песню?
Я покачал головой.
— Это было что-то, Уинтер! Очень впечатляюще! Как ты умудрился сыграть ее? Ты прямо как тот гений из «Человека дождя»!
— Надеюсь, что я все же более социализирован. И, клянусь, у меня никогда не было нервного срыва из-за того, что я пропустил любимую телепередачу.
— Не знаю, могу ли я верить твоим словам.
Мне стало смешно.
— Пойдем найдем столик.
34
Темплтон направилась к столику, ближайшему к барной стойке. На ней снова были обтягивающие джинсы, которые подчеркивали все возможные достоинства. Она сняла куртку и села. Обычный черный шерстяной джемпер отчаянно и совершенно безуспешно пытался скрыть изгибы ее тела. Темплтон могла бы надеть на себя мешок и даже в нем выглядела бы сексуально. Ее волосы еще не успели высохнуть после душа и пахли яблоком. Запах ее шампуня напоминал мне о лете.
Темплтон достала из кармана десятифунтовую банкноту и хлопнула ей по столу. На ее лице читалось притворное раздражение и негодование.
— Как ты узнал, какие машины есть у Дональда Коула? — спросила она.
— Методом исключения: отбрось невозможное, и то, что останется — каким бы невероятным оно ни было, — будет ответом.
Темплтон была непреклонна.
— Как ты узнал, Уинтер?
— У него висят фотографии машин на стене в офисе.
— У него там какие только фотографии не висят!
— Это правда, — согласился я. — Там была его яхта, средиземноморская вилла, скаковые лошади. У Дональда Коула нет ни единой квалификации — ни одного диплома, сертификата, ученой степени. Из-за его происхождения маловероятно, что нобелевские лауреаты или президенты США выстроятся в очередь для совместной фотографии. Значит, эти фотографии — просто альтернатива стене «имени меня», на которой у большинства людей висят дипломы и сертификаты. Для Коула успех определяется его статусными приобретениями, и он желает выставить их напоказ. Ты заметила семейные фотографии?
— Да, на рабочем столе.
— Ты заметила, что они обращены лицом к нему? Что их тяжело рассмотреть?
— Ну, значит, у него все по фэн-шуй. В чем подвох?
— Он хочет, чтобы весь мир видел его статус, но не его семью. Он чувствует необходимость защищать свою семью, хочет, чтобы его близкие были рядом с ним, были в безопасности.
— А какой отец этого не хочет?
— Ты удивишься. Возьми, к примеру, моего отца. На первый взгляд, он казался идеальным отцом, но сотри защитный слой — и увидишь психопата. Он, не задумываясь, убил бы мать или меня, если бы потребовалось.
— Извини, я не подумала.
От извинений я отмахнулся.
— Я хочу сказать, что Дональд Коул чувствует ответственность за похищение дочери. Он просто погребен под чувством вины. У него тонны наличности, он не доверяет полиции, и в его мире ты сначала бьешь, а вопросы задаешь потом. Это очень плохое сочетание. Не спускайте с него глаз. Если он решит совершить самосуд, у вас в полиции будут большие проблемы. Не говоря уже о том, что Рэйчел окажется в еще большей опасности, чем сейчас.
— Как можно оказаться в еще большей опасности?
— Сообщники удерживают жертв в среднем три месяца. Если Коул сделает какую-нибудь глупость — например, если он вернется к идее с выкупом, — они могут решить, что она не стоит такого риска. В этом случае доминирующий член пары начинает торопиться, впихнет три месяца своих развлечений в два дня, лоботомирует Рэйчел и избавится от нее. Все, игре конец. В тех случаях, когда жертва еще жива, ситуация всегда может стать хуже, чем есть. Запомни это.
— Поняла.
Темплтон кивнула в сторону десятифунтовой купюры на столе.
— Я тут от жажды умираю вообще-то.
— «Джек Дэниэлс» и кола?
— Как ты узнал?
Она помотала головой:
— Нет, вообще-то я не хочу этого знать. Я просто хочу выпить.
Я встал, взял со стола деньги и пошел к барной стойке. Сегодня работала та же девушка, что и вчера. Мы уже говорили с ней, и я знал, что ее звали Ирена, она приехала из Польши и мужчины у нее нет. Я вернулся к столу с напитками, подал Темплтон ее виски и перелил то, что осталось от моего, в новый стакан. Затем сел, постучал кубиками льда, сделал глоток и пожалел, что курить в помещении было запрещено. Меня по-настоящему раздражало это нововведение. Алкоголь и никотин, как абрикосы со сливками, составляли идеальную пару, только не такую полезную.