— Наш Джек все-таки нарвался на штраф за неправильную парковку, — сказала Темплтон. — У него «порше».
— Но?
— Ты в курсе, что никто не любит умников?
Я поднял бровь, и Темплтон вздохнула:
— По информации Управления транспортом, он водит пятилетний серебристый «форд мондео». Но он перебил номера, так что по ним его не опознать. Но это ты и так знал. Так почему ты ушел из ФБР, Уинтер?
Темплтон смотрела в упор, не сводя с меня голубых глаз. Было очевидно, что она собиралась получить ответ во что бы то ни стало. Я медленно отпил из своего стакана.
— Раньше ты избегал ответа на этот вопрос, потому что мы плохо друг друга знали.
— А теперь мы знаем друг друга намного лучше!
— Сегодня мы много времени провели вместе и много общались — гораздо дольше, чем большинство женатых пар. К тому же я рассказала тебе, почему пошла работать в полицию. Quid pro quo[3], Уинтер. Это справедливо.
Отдаленное эхо того проклятия, которое отец медленно прошептал тогда, прокатилось у меня в голове. «Мы одинаковые». Простой ответ показался мне более подходящим вариантом в данный момент. Я аккуратно поставил стакан на стол.
— Руководство не было согласно с некоторыми моими методами. По их мнению, я шел на неоправданные риски. У меня была репутация непредсказуемого человека, а в такой организации, как ФБР, где в основе — командная игра, непредсказуемых долго не терпят. Я ушел, не дожидаясь, когда меня попросят уйти.
— Ты правда рисковал больше, чем нужно?
— Я делал то, что считал нужным сделать для выполнения задания. То же самое я делаю и сейчас.
— Это не ответ на мой вопрос.
— Я раскрывал дела, — ответил я. — Я ловил преступников. Какие методы я при этом использовал, не должно было никого волновать.
— Конечно, должно! Представь, что полиция не руководствуется никакими правилами. Тогда это не полиция, а линчеватели какие-то.
— То есть ты, как я понимаю, всегда работаешь по правилам. Думаешь, я поверю, что ты ни одного раза не отошла от инструкции, чтобы добиться результата?
Темплтон заколебалась. Она открыла рот, чтобы заговорить, и передумала.
— Наверняка ты ходила в обход правил. Нет ни одного полицейского, кто бы этого не делал. По крайней мере, ни одного мало-мальски приличного полицейского. Я не утверждаю, что правила совсем не нужны, но они не должны быть настолько жесткими, чтобы мешать нам работать.
— И кто же будет решать, где пройдет черта?
— Черта пройдет на уровне здравого смысла и совести. И я официально готов заявить, что не жалею ни об одном решении, которое я принял. Ни о чем не жалею. Сплю, как ребенок.
— Ты врешь. Нет ни одного полицейского, который не желал бы что-то сделать по-другому, хотя бы один раз.
Я ничего не ответил, и Темплтон победно улыбнулась с видом «я же говорила» и взяла свой стакан с виски.
— Что-то тебя беспокоит в этом деле, Уинтер. Что именно?
— А кто говорит, что меня что-то беспокоит?
— Джек-головорез и его подружка все еще на свободе. Пока они не пойманы, покоя тебе не будет. По-другому ты не можешь. Так что признавайся, о чем именно ты думаешь?
— О том, что они лоботомируют жертв.
— На брифинге ты сказал, что лоботомия — это компромисс. Доминирующий сообщник хочет убивать жертв, а номер два хочет, чтобы они жили. Мне это кажется разумным.
— Да, это разумно, — согласился я. — Но я целый день думаю об этом, и чем больше я думаю, тем больше уверен, что что-то упустил.
— Может, ты перебрал с анализом ситуации?
— Нет. Лоботомия — это ключ к разгадке всего дела.
— Тогда какие у тебя есть мысли?
— В этом-то и проблема. На данном этапе у меня не осталось ни одной мысли.
— Как это — ни одной? Ни половинки, ни четвертинки?
— Ни единого шевеления, — подтвердил я.
— То есть в этом твоем мозге размером с земной шар ничего не варится?
— Ничего, — вздохнув, покачал головой я.
— Напомни, какой IQ у да Винчи?
— Я тебе никогда его и не говорил, так что как я могу его напомнить?
Темплтон нахмурилась и строго посмотрела на меня.
— Двести двадцать, — ответил я.
— И он был умнее тебя, — подытожила она.
— Намного, — признал я. — Но не забывай, это только экспертная оценка.
Темплтон отпила виски и улыбнулась мне из-за стакана.
— И все-таки тебя до безумия раздражает этот факт!
35
— Номер пять, сходить в ведро.
Металлический голос Адама разнесся по комнате, отскакивая от стен, и у Рэйчел в голове застучало. Она часто заморгала, чтобы глаза привыкли к темноте, стряхнула с себя одеяло и поднялась с матраса. В ногах была тяжесть и легкость одновременно. Она понимала, что идет, но походка была больше похожа на движение против хода эскалатора. Как во сне, она прошла через всю комнату, спустила спортивные штаны и трусы и присела над ведром. Затем встала, натянула штаны и стала ждать дальнейших инструкций.
— Номер пять, принести ведро к двери.
Рейчел пронесла ведро через всю комнату и поставила его ручкой к двери, как ей было сказано. Адам очень четко проинструктировал ее в первый раз, когда они проходили через процедуру с ведром. Настолько четко, что Рэйчел поняла, как много времени он посвятил проработке инструкции, и что любое ее нарушение повлечет неминуемое наказание. Ей и не требовалось никакой дополнительной мотивации для безоговорочного следования командам — ран на спине было более чем достаточно.
— Номер пять, подойти к креслу.
Рэйчел посмотрела на кресло, и внутри у нее ничего не шелохнулось: на этот раз пульс не взлетел до небес, ее не прошиб холодный пот и не бросило в дрожь. Обычно при одном только упоминании о кресле она впадала в панику. В этот же раз она была словно окутана каким-то облаком спокойствия, ощущением, что у нее хватит сил перенести это, что бы ни произошло.
Это действие наркотиков! Эта мысль медленно всплыла откуда-то из глубин сознания, и то, что ей потребовалось столько времени, чтобы додуматься до этого, только подтверждало ее правоту. Значит, Ева что-то подсыпала в еду. Другого объяснения не было.
— Номер пять, подойти к креслу, или будут последствия.
Рэйчел подняла голову на ближайшую камеру и несколько мгновений смотрела в ее глазок — сбитая с толку, дезориентированная, не понимающая, куда ей идти и где она находится. Потом она вспомнила: кресло! Она должна идти к креслу. Рэйчел вышла на середину комнаты и приготовилась сесть, но тут вновь опять раздался металлический голос Адама.
— Стоп!
Она замерла, держа руку на запятнанном кровью подлокотнике.
— Номер пять, снять одежду.
Потребовалось время, чтобы приказ дошел до сознания Рейчел, преодолел туман в голове. Она начала раздеваться.
— Номер пять, сложить одежду аккуратно.
Она присела и стала исполнять этот приказ. Каждое движение давалось ей с большим трудом, руки двигались медленно, отказываясь подчиняться слабым командам мозга.
— Номер пять, сесть в кресло.
Рэйчел села. Касаться кожей виниловой обивки было холодно, но она почти не замечала этого. Она слышала, как открылась дверь и в комнату вошли, слышала, как ведро сменили на новое. Рэйчел не стала поворачивать голову, она и так знала этот привычный ход вещей. В ее нынешнем состоянии ей было абсолютно все равно. Она не сопротивлялась, когда Адам пристегнул ремнями руки и ноги, и даже не дернулась, когда впервые он застегнул ремень вокруг головы. Она ощутила мягкое прикосновение кожаного ремня к своему выбритому черепу. Адам проверил, хорошо ли застегнуты ремни, и ушел.
Время шло. Вернулся он с медицинским монитором, надел пластиковую манжету на указательный палец левой руки Рэйчел и включил аппарат. Пульс был стабильный, семьдесят ударов в минуту. Вскоре Адам опять ушел и на этот раз вернулся с тележкой. Рэйчел слышала его шаги, когда он был только в самом конце коридора. Постепенно шаги становились все ближе и ближе, и вот он уже дошел до кресла, остановился и взял с тележки резиновую трубку.
Рэйчел не чувствовала своей причастности к происходящему. Она одновременно была и здесь, и не здесь, словно смотрела фильм с собой в главной роли. Откуда-то со стороны она видела, как Адам обвязывает и туго затягивает правое плечо резиновой трубкой. Все предплечье начинает пульсировать в такт с биением сердца и писком монитора. Пальцы онемели. Адам взял шприц, выпустил воздух и нажал на вену. Вена налилась и посинела. Кончик иглы проткнул кожу и скрылся под ней. Она всегда терпеть не могла уколы, но в данный момент Адам мог бы воткнуть в нее сотни иголок, и она бы даже не заметила.
Когда поршень шприца опустился до самого дна, Адам вытащил иглу и снял резиновый жгут. Через считаные секунды препарат попал в кровь, и пульс Рэйчел тут же взлетел до ста сорока ударов. Монитор неистовствовал. Рэйчел распирало от ощущения собственной силы. Еще никогда она ничего подобного не чувствовала — как будто внутри у нее разорвались тысячи фейерверков. Это было похоже на чудо: все ощущения обострились до предела, и ей казалось, она сможет танцевать до конца жизни. Ей очень нужно было сейчас танцевать, двигаться. По-другому невозможно было выпустить ту искрометную энергию, которая скопилась внутри. И ей хотелось говорить, говорить, говорить, хотелось поделиться этими прекрасными чувствами со всеми и каждым.
Она уже даже открыла рот, но Адам ударил ее так сильно, что на левой руке остался красный и обжигающий след его ладони. Боль пронзила все тело, такая боль, которую никто не смог бы вынести. В этот раз она была гораздо сильнее, чем когда он бил ее тростью, во много раз сильнее. Рэйчел завизжала, и пульс на мониторе подскочил еще на двадцать ударов вверх. Затем медленно со ста шестидесяти ударов он вернулся к ста сорока.
— Номер пять, молчать. Ни слова.
Рэйчел потянула за ремни, желая высвободиться, но они были затянуты так туго, что кожаные стропы только глубже впились в руки. Она хотела вернуться в тот наркотический туман, в котором пребывала до укола. Там ей было тепло и спокойно, ничто ее не тревожило, там не было боли и криков. Адам взял в руки охотничий нож, и она вжалась в кресло. Сверкающее пятнадцатисантиметровое стальное лезвие было острым, как бритва. Она посмотрела на нож, затем — на Адама. Монитор запищал быстрее.