Темнота быстро сгущается. Джобсон, наверное, еще там, но я его уже не вижу. Я вижу лишь черные просмоленные крыши портсмутских бараков, черный силуэт на фоне темнеющего неба, над ним – церковную башню и неподвижный флюгер, заржавевший настолько, что никакому ветру не под силу его сдвинуть. Рядом – белый сарай, выходящий на море, где хранится спасательная шлюпка; перевернутые овалы рыбацких яликов, бледные крашеные крыши флигелей, где продают дневной улов, – и все растворяется в темноте. Я смотрю на рыбацкие домики; вот из одного выходит женщина в белом переднике. Мне хорошо виден контур передника. Она зовет, зовет кого-то. Я снова бреду по берегу, сапоги скользят и увязают в сером влажном песке. Самообладание вновь вернулось ко мне. Никто не увидит, что я плакал. Мои слезы не поведают миру о том, что я уязвим, в глазах света я останусь бесчувственным и высокомерным.
Силуэт Джобсона темнеет в сумерках, но он не заговаривает, пока я не принимаюсь карабкаться на причал, держась за липкие серые веревки, продетые в железные кольца. Я стараюсь взбираться с достоинством, но мне это плохо удается. Джобсон раздражающе сострадателен.
– Послушай, Джеймс, не принимай все так близко к сердцу.
– Мы не должны были его потерять. Мы были там три дня. Прошлой ночью кризис миновал. Нам нет оправдания.
– Могла появиться вторичная инфекция.
– Несомненно. Но мы должны были это предвидеть.
– Тропические лихорадки непредсказуемы.
– Но он проболел в море больше недели. И выдержал. Как вообще кто-то выживает в нашей живодерне, уму непостижимо. Хлев, а не госпиталь! Нам необходимо создать инфекционный изолятор. Будут другие больные. Не обязательно с того же судна. Я хочу, чтобы у каждой двери стояли ведра с дезинфицирующим раствором и ванночки для ног – для каждого, кто входит и выходит. Этим должен заняться ты или я – но кто-то один. Я хочу осмотреть каждого, кто был на том корабле. Ты уверен, что карантин строго соблюдался?
Джобсон кивает. Я принимаю приглашение усесться на веревках возле него. Он набивает трубку грубым табаком. Я излагаю свои планы:
– Убедиться, что все зараженное белье сожгли. Здание отскрести дочиста сверху донизу, чтоб каждая доска была чистой, будто ее только что срубили. Пусть используют соленую воду.
– Есть, сэр, – тепло отзывается Джобсон. Меня поражает, что он как должное принимает мое более высокое положение и тот факт, что я выше его по званию. Я моментально улавливаю неискренность и лесть. Джобсон никогда не подлизывается. Он не ожидает поблажек, не полагается на наше давнее знакомство. Его привязанность неподдельна. Он подымает меня на ноги.
– Господи, Джеймс, почему ты всегда так мерзнешь? У тебя пальцы, как мороженые креветки!
Мы об руку идем домой, в комнаты, которые снимаем у вдовы на Бридж-стрит. В многоугольном окне эркера в гостиной отражается лампа, на окне – изящные занавесочки с кружевными оборками, которые вдова с фанатичным рвением стирает раз в полтора месяца. Свет льется на грязную улицу и освещает фигуру человека свирепого вида, держащего на поводу лошадь – он явно кого-то ждет. Вдова выглядывает в окно. Сегодня нет тумана. Кроме того, нас слышно издалека – выдает скрип шагов в ранних сумерках. Вдова выбегает навстречу:
– Доктор Барри! Вам срочное сообщение из Лондона!
Я едва различаю черты человека с лошадью, но понимаю, почему вдова не пустила его даже на кухню. От него воняет. Ветра нет, и я прошу хозяйку вынести на крыльцо свечу. Мы втроем ждем ее в полном молчании, разглядывая друг друга. Джобсон довольно приятно дымит своей трубкой. Посланец почти неразличим в темноте, но он кажется мне великаном. От него исходит запах старой одежды, потного, давно не мытого тела с легкой примесью экскрементов. Я горжусь своей способностью читать запахи. Я привык к запаху болезни. Он бывает весьма полезен при постановке диагноза. Вот и свеча. Я поднимаю ее высоко над головой, так что становится виден огромный нос незнакомца с волосатой бородавкой, багрово рдеющий в ночи. Я вижу, что он смущен и напуган.
– Ну, – командую я отрывисто, – можешь говорить.
Эту задачу посланник находит особенно трудной.
– В-в-ваша м-матушка п-послала меня в-в-вот с этим…
Он достает измятую бумагу, запечатанную гербом семейства Миранда. Я вскрываю печать и читаю письмо при свете свечи, стоя на улице в холоде и темноте.
На письме нет ни даты, ни адреса.
Моя Радость, Джеймс Барри умирает и требует тебя. Он очень беспокоен, мы не можем его утихомирить. Он почти не ест все последнее время. Наш врач полагает, что ему осталось не больше недели. Мы с Луизой здесь. Он отказывается меня видеть, но я занимаюсь домом. Грязь у него невероятная. Франциско вернется через час. Устройство похорон – это такой ужас. Я рассчитываю на тебя. Приезжай немедленно. М.-Э.
Я передаю письмо и свечу Джобсону. Вдова дрожит на крыльце. Я разглядываю посланца. Он заикается, не в силах произнести ни слова. Меня настигает облако зловонного дыхания.
– О-он-на с-сказала, ответа н-не н-надо, сэр. Я д-должен в-в-вас с-сопровождать. Я уже н-н-нанял лошадей.
Любопытство в нем берет верх над смущением. Он пялится на мой мундир. Я раздраженно отмахиваюсь:
– Возвращайся через час.
Вдова бросается ко мне:
– О господи, доктор Барри! Я надеюсь, это не дурные новости?
Она надеется, что это они. Ей любопытно услышать в подробностях о несчастьях и катастрофах. Зачем сдавать комнаты военным врачам, если не интересуешься всякими ужасами? Вдова обожает невероятные истории. Джобсон охотно их рассказывает. Она ему верит. Я на расстоянии кивком принимаю ее сочувствие. Она удаляется, что-то бормоча, в свою светлую гостиную, посланник растворяется в темноте.
– Джобсон, не снимай пальто. Нам немедленно нужно в госпиталь.
Мы снова чавкаем сапогами по темной улице, ступая по конскому навозу и вонючим лужам. Где-то вдалеке слышен первый крик ночного дозорного. Я тереблю Джобсона за локоть.
– Я должен до отъезда дать тебе подробные указания насчет инфекционного отделения. Под твою полную ответственность. Посылай мне отчет каждый день. Если до конца недели будет более трех новых случаев, ты должен немедленно поставить в известность армейское командование и обеспечить полный санитарный кордон порта. Я тогда сразу же вернусь, независимо от состояния дяди. Он старый человек. Он и без меня найдет дорогу на тот свет. И я хочу, чтобы освободили ту сумасшедшую. Я сам сегодня подпишу распоряжение. Пусть кто-нибудь из наших людей отвезет ее утром к матери. К матери, а не к мужу, который сдал ее в больницу. Надеюсь, в ближайшие недели он будет слишком пьян, чтоб о ней вспомнить.
– Но она вела себя буйно, – возражает Джобсон.
– Она, безусловно, протестовала, когда ее приковывали цепями к стене, – огрызаюсь я. – А что делал бы ты на ее месте?
– Но у нас есть показания двух свидетелей.
– Дружков ее мужа. На месте судьи я бы вышвырнул их вон.
Мы в молчании пересекаем целое озеро вязкой грязи.
– Я возьму на себя всю ответственность.
Немного смягчившись, я беру Джобсона под руку. Он отвечает дружеским пожатием. За эти годы он стал настолько выше меня, что взял на себя роль телохранителя. Я продолжаю путь по грязной улице в сопровождении этого огромного медведя, к которому испытываю безграничное доверие и симпатию.
Джобсон хороший врач, восприимчивый и сострадательный. Но он не задается трудными вопросами. Он слишком легко соглашается с общепринятым мнением. Большинство несчастных, которые сами приползают в мою клинику для горожан или которых приводят родственники, считают, что они пали жертвой сглаза, ворожбы или черной магии. Стоны мешаются с проклятьями и признаниями – они пытаются объяснить, откуда взялись их язвы, опухоли, лихорадка и понос. Что такое болезнь? Чья-то месть. Или Божья кара?
Я нахожу, что атеизм очень полезен в моей работе. Я врач, а не священник. Я верю в гигиену, а не в мораль. Моим военным пациентам не разрешается иметь мнение по поводу их хворей. Я – офицер, командующий болезнью. Теперь я должен распорядиться смертью моего дяди. По крайней мере, обеспечить ему безболезненный и достойный уход. Вежливо препроводить в мир иной.
Мы не единственные путешественники на ночной лондонской дороге. К полуночи опять начинает моросить, и мы обгоняем экипажи, почти невидимые в темноте. Мой попутчик настаивает на том, чтобы ехать впереди, так что ветер постоянно доносит до меня его вонь. Но постепенно прохладный ночной воздух растворяет ее настолько, что я могу сосредоточиться на голых колючих ветках боярышника, задевающих ноги и плечи. Мы медленно минуем фермы, копыта коней увязают в грязи возле ворот пастбищ и на дорожных извилинах, но вскоре мы оказываемся на открытой местности, и меловая дорога становится ясно видна во влажной тьме. Взошла луна, она где-то над нами, обернутая густой вуалью. Мы продвигаемся быстрой рысцой. Вожжи скользят у меня в руках, лошадь подо мной фыркает и вздрагивает. Мы оба отряхиваем влагу, стекающую по нашим лопаткам. Я чувствую, как холка животного вздрагивает, идет рябью.
Я стараюсь заглушить беспокойство. «Если я кладу голову на подушку и знаю, что сегодня никого не резал, значит, день прожит зря», – я улыбаюсь в темноте, вспоминая слова своего старого учителя. Может, я сегодня никого не резал, но и голову на подушку не клал тоже. Когда я состарюсь, смогу с гордостью называть себя учеником Астли Купера. Сэр Астли – бесстрашный хирург. Я стараюсь следовать его примеру. И все же я боюсь того, что мне предстоит, тревожусь о том, что оставляю позади, и исхожу нетерпением от долгой дороги. Я помню наизусть слова учителя: «Главное качество, необходимое врачу при хирургической операции, – это самообладание. Голова всегда должна направлять руку, иначе хирург не сможет принять правильное решение в случае непредвиденных осложнений, которые всегда могут возникнуть на практике»