– Несчастное упорство дяди в нежелании писать портреты и домашние сценки привело к его нынешнему разорению, сэр.
– Разве гений обращает внимание на подобные тяготы? Что ему изменчивость моды и непостоянство вкусов? Многие завидуют достижениям вашего дяди. У него могущественные враги, доктор Барри.
– Рад слышать, что его параноидальные фантазии имеют реальные основания.
Я стучу по крыше кеба.
– Простите, сэр, отсюда я пройду пешком.
Пока стук железных колес не замер вдали, голос мистера Хейдона все доносился до меня неотступно, словно глас отвергнутого божества, изрекающего последнее пророчество. Голос настаивал, чтобы я посетил мастерскую мистера Хейдона в любое удобное мне время. Этот человек примерно десятью годами старше меня. И ему явно что-то от меня нужно.
Джеймс Барри мирно спит. Ночь была трудной, он много кашлял. Я задвигаю занавеси, которые мы установили вокруг его кровати, чтобы заслонить больного от яркого весеннего света. Поднялся ветер, Лондон кажется омытым начисто к новому сезону. Я не понимаю, как художник выживал в этом задымленном воздухе, в этом мутном тумане, обыкновенно окутывающем город словно ряса. Джеймс Барри часто рисовал при свечах – пятна воска покрывают пол и одежду. Я сдергиваю дырявую простыню, скрывающую «Пандору». И обнаруживаю, что меня странно тревожит обнаженное присутствие Алисы Джонс, – не столько, как можно было бы ожидать, живот и грудь, сколько линия икры, изгиб щиколотки. Мне странно видеть ее ноги такими чистыми. Я снова вижу, как она приподнимает передник и темно-синюю хлопковую юбку, грязь чавкает под ее босыми ногами, она ступает на камень, в ледяной поток ручья.
– Руперт, мы должны найти ее. Любой ценой. И вернуть домой.
Франциско приходит со мной в мастерскую мистера Хейдона. Комнаты художника находятся по адресу Стрэнд, 342. Я приятно удивлен, обнаружив, что его домашний уклад скромен, чист и лишен аффектации – я начинаю видеть мистера Хейдона в несколько ином свете. Франциско серьезен и исполнен внимания. Его солидная, полная достоинства фигура занимает существенную часть маленькой гостиной, уставленной рисунками и книгами. Мистер Хейдон родом из Девоншира, и однажды ему довелось посетить дом мистера Эрскина по пути в Уэльс, куда он направлялся, чтобы в новом стиле изобразить водопады, ручьи и подернутые дымкой скалы. Его обстоятельные хвалы красоте этого края, граничащего с Уэльсом, вызвали у меня приятные воспоминания. Он видел это поместье, конюшни, сады, огромные закругленные поля, ослов в загонах, промозглую галерею с портретами, бесконечные лестницы. Ах да, и огород с новейшими теплицами, и прибор, определяющий возможный рост огурцов. И я впервые начинаю смотреть на мистера Хейдона с некоторой даже благосклонностью; на его аккуратные крошечные очки, безупречный воротничок, зловеще чистые руки. Я воображал, что все художники похожи на Барри, покрыты краской и воском и в париках у них живут жучки. Гений для меня ассоциировался с грязью. Мы поднимаемся на просторный чердак, где мистер Хейдон занимается своим ремеслом. Окна распахнуты, и перед нами открывается отличный вид на крыши и каминные трубы.
Я оглядываюсь.
Подавляюще огромное полотно занимает одну стену целиком. Вначале, как это бывает и с картинами Джеймса Барри, невозможно понять, что изображено на холсте. Мы стоим слишком близко. Я отступаю насколько возможно дальше к противоположной стене, и моему взгляду предстает благородный лик короля, вершащего суд. За его спиной встают массивные, величественные колонны храма. Обнаженный торс мужчины остается в темноте. Хейдон угадывает мое желание, приносит еще две лампы, устанавливает их по обе стороны от картины. На меня производит большое впечатление композиция и выражение лиц. Он застал их всех в момент принятия решения. Одна женщина протягивает голого ребенка, другая, с поднятыми руками и обнаженной шеей, умоляет палача остановиться. Это суд Соломона.
Я не отрываю взгляда от картины.
Внезапно я вижу ее. Она бежит. Она схватила в охапку двоих детей, темные волосы спрятаны за развевающимся капюшоном накидки, но это ее лицо, ее темные глаза, ямочки на щеках – это лицо гораздо больше напоминает ту, что угадывается в изображении чувственной и неприступной богини, написанной Барри. Или я совсем пропал, и она мне везде мерещится? Нет, я не ошибаюсь. Ее ни с кем не спутаешь. Я стою неподвижно, словно окаменев – в точности как наброски мистера Хейдона, изображающие мраморы лорда Элгина, которые недавно так всех поразили. Этими рисунками увешаны здесь все стены.
Франциско подходит поглядеть на объект моего неотрывного внимания. Мистер Хейдон вмешивается:
– Я долго провозился с этой фигурой. Вам не кажется, что она нарушает равновесие картины?
– Она нарушает мое равновесие, сэр. Видите ли, я пытаюсь разыскать оригинал.
– О господи, – восклицает Франциско, поправляя очки. – Это же Алиса Джонс!
– Миссис Джонс? Вы ищете Алису? Натурщицу Барри? – изумляется Хейдон. Он раздосадован, что мы отвлеклись от величия его картины на сходство портрета с оригиналом. Я слышу раздражение в его голосе.
– Я вижу, вы знаете, кто она.
– Все художники знают миссис Джонс. Она довольно известная натурщица. Живописцы платят немалые деньги за ее услуги.
Я поджимаю губы:
– В самом деле?
– Она оставила карьеру натурщицы ради другого поприща – актрисы. У этой женщины большой талант. Я уверен в ее успехе.
– Я-то думал, она сделала блестящую карьеру судомойки, – хохочет Франциско, весьма позабавленный этой историей. Мистер Хейдон вот-вот оскорбится. Он не потерпит, чтобы над ним потешались. Он отступает от огромного полотна и, слегка покраснев, обращается ко мне напрямую:
– Миссис Джонс всегда проявляла необыкновенную преданность вашему дяде, доктор Барри. Как бы он с ней ни обращался. А говорят, что он проявлял варварскую жестокость. Но она никогда не позволяла сказать о нем дурного слова. Я всегда уважал ее за это.
– Вы не знаете, где ее можно найти?
Я стараюсь не выдать своего нетерпения. Но мои предосторожности напрасны. Мистер Хейдон ничего не замечает. Он весьма усердный торговец. Он старается заинтересовать Франциско благородными зарисовками знаменитых мраморных фигур.
– Миссис Джонс? Она была здесь три дня назад. Ее приняли в гастролирующую труппу в Гринвиче.
Следующие полчаса почти доводят меня до апоплексического удара. Я изнываю от нетерпения. Мы теряем время, рассматривая гениальные безделушки этого тщеславного человека. Но теперь я с куда большим вниманием вглядываюсь в фигуры и лица. И теперь я вижу ее повсюду. Персефона, Гермия, Ева. Вот ее сильные руки, вот ее веселое лицо, а вот и хитрая довольная усмешка – так она усмехается, когда ей удается поставить на своем. Я слышу ее голос, вижу изгиб ее плеча, поворот бедра.
Франциско покупает великолепный греческий торс – рисунок мраморной скульптуры, выполненный в итальянском стиле серебряной иглой, – и договаривается о портрете Мэри-Энн в образе Деметры. Я смотрю на кисти мистера Хейдона и покусываю ручку хлыста в бессильной досаде. С каких это пор она миссис Джонс? Что, Алиса пытается таким образом достичь своеобразной респектабельности? Актрис уважают лишь немногим больше, чем натурщиц. На сцену идут те, кто рожден в актерской среде. Чему она могла научиться, позируя художникам? Принимать эффектные позы, получать удовольствие от нескромных взглядов? Я покидаю чердачную мастерскую с неприличной поспешностью. Но мистеру Хейдону нужно еще кое-что.
– Для меня было бы неоценимой честью, доктор Барри, если бы я мог увидеть лучшую, последнюю картину вашего дяди, знаменитую «Пандору», которая еще не выставлялась, но о которой я столько слышал.
Но меня нелегко улестить.
– Мой дядя еще жив, сэр. И я нахожу неуместным ваше упоминание о «Пандоре» как о его последней работе. Эта картина стоит у его постели. Я его врач. Посещения ему противопоказаны.
Пасха. Праздник приближается, принося с собой необычайно теплую погоду, ранние цветы, свежий теплый ветер. Грязь на улицах засыхает и трескается. Бледнеют мокрые разводы на стенах домов. Я слышу неумолчный стук молотка – с удивительной энергией строятся новые дома. Лондон расползается на запад и север от парка, теснит поля Мэрилебона, прокладывает новые нарядные улицы. Клин отработанной земли, врезающийся в зеленый простор, кажется опухолью на лучшей щеке города. Я провожу ночь у постели Барри и, решив, что ближайшие часы едва ли принесут какие-либо перемены, отправляюсь в Гринвич верхом, в одиночестве, полный жуткой решимости найти Алису Джонс.
Я пересекаю реку по новому мосту – Блэкфрайерс-бридж. С воды дует прохладный ветер. Отлив. Лодчонки и ялики лежат в своих веревочных гнездах, уткнувшись килями в грязь. Переход моста напоминает средневековую битву. Я вынужден чуть ли не врукопашную схватиться с кишащей массой бродяг, попрошаек, с гружеными телегами, ползущими на пасхальную ярмарку. Мы продвигаемся медленно, связанные воедино, – словно многоножка обрела еще одну свежую пару ног. Выбравшись из Лондона, я припускаю бодрой рысью к холмам Гринвича, едва замечая вокруг себя зеленеющий мир. Ветер слабеет, я начинаю ощущать тонкий, свежий аромат вспаханной земли, росы, высыхающей на солнечной стороне живых изгородей. Слева от дороги под крышей коттеджа порхают две ласточки. Я с удовольствием смотрю, как люди работают в своих садах, вскапывая грядки, чтобы посадить картофель. А вон старик возится с рассадой. Может быть, это ростки кабачков, выращенные в теплице? Рощица на холме звенит птичьим пеньем. Я чувствую прилив радости.
Когда я прибываю в Гринвич, ярмарка уже в разгаре. Палатки стоят вдоль улиц, до самой реки, в них продается все что душе угодно: продукты с ферм, животные, глиняная посуда, пироги, специи по заоблачным ценам, прошлогодний мед и варенье, свежий хлеб, живая рыба, все еще бьющая хвостом, горы сладостей, сахарные сердечки, сушеные цветы и травы в банках, мебель, ткани, подсвечники. А вон и френолог, почти наверняка отъявленный шарлатан, описывает характер людей по форме головы. Я на минуту останавливаюсь послушать его скороговорку. Он уверяет две пары молодоженов в том, что их домашняя жизнь будет необыкновенно счастливой, а ночи полны альковных радостей. Это кажется столь маловероятным, что я не могу удержаться от недоверчивого фырканья, чем навлекаю на себя неудовольствие всех присутствующих.