– Ты не любишь меня, – ною я. – Ты обещала, что всегда будешь любить меня, а сама не любишь.
Алиса отвечает на это младенческое хныканье звонкой оплеухой, которая приходится на щеку, нос и левое ухо.
– Замолчи! И послушай меня.
Мое лицо горит от интимности ее прикосновения. Я перестаю всхлипывать и слушаю.
– Сможешь ли ты понять меня, Джеймс? Конечно, я люблю тебя. Люблю больше, чем собственную душу. Если бы я собиралась выходить замуж, то вышла бы только за тебя. Но я хочу жить свою жизнь. Я хочу того, чего в глубине души хочет каждая женщина. Денег и независимости. Я не хочу, чтобы мной помыкали, чтобы вытирали об меня ноги. У меня талант. Я заслуживаю успеха и добьюсь его. Понимаешь? Я хочу делать то, что мне нравится. Я не влюблена ни в кого из моих покровителей, как ты их называешь. Дело не в этом. Они мне нужны. Я им нравлюсь. Условия ясны. И если я перестану нравиться им – или перестану в них нуждаться, – мы разорвем контракт. Сейчас я угождаю себе, Джеймс. Я потратила достаточно времени, угождая другим. Я хочу свою жизнь. Для себя. И не хочу ни с кем ею делиться. Я никогда не выйду замуж. Ни за тебя, ни за любого другого мужчину.
Она смотрит мне в лицо. Я ничего не отвечаю.
– Ох, Джеймс, не смотри на меня так! Ты должен был знать, что я скажу. Я должна чего-то добиться. Мне это очень важно. Я хочу этого. Тебе помогла компания богачей. А ты помог мне. Я говорила – я никогда не забуду, что ты научил меня читать.
Я чувствую на щеке ее горячее дыхание.
– Продолжай писать мне. Я обожаю твои письма.
Я снова начинаю плакать. Она трясет меня так, что у меня стучат зубы.
– Джеймс, брось примерять на себя старые сказки. Ты хочешь жить в такой, где сын хозяев дома влюбляется в служанку и делает из нее честную женщину. Она сносно играет свою роль в гостиной, однако поначалу семейство ее не принимает, зато потом она завоевывает все сердца своим благочестием, постепенно превращая нашего повесу в набожного прихожанина.
– Я не повеса, – говорю я возмущенно.
– И не набожный прихожанин. Джеймс, послушай. Мне не нужно твоих денег и твоей жизни. Мне нужна моя жизнь. Чтоб я могла распорядиться ею как захочу.
Поднимается ветер, на ее лицо ложатся первые вечерние тени. Я не могу пожаловаться, что не получил исчерпывающий ответ.
Я вваливаюсь в лондонский дом затемно, после десяти. Майская ночь холодна, а я куда-то задевал перчатки. Я ловлю свое отражение в большом зеркале – вид мой жалок: бледное испачканное лицо, красный сюртук в травяных пятнах.
Руперт взлетает мне навстречу по лестнице из погреба.
– Хорошие новости, сэр. Я выследил Алису Джонс. Она в Гринвиче с труппой Ричардсона. Играет в «Падении Трои» на пасхальной ярмарке.
Я стою и смотрю на него с отчаяньем. Руперт ожидал другой реакции. Я вижу по его бегающему взгляду, что он надеется отправиться в погоню за неуловимой миссис Джонс.
– Так что, сэр? Мне ехать в Гринвич с утра?
– Нет, Руперт. В этом нет необходимости. Принеси мне лучше горячей воды.
Я медленно взбираюсь по ступенькам, а Руперт остается в холле с открытым ртом, несомненно взбешенный моей неблагодарностью.
В последнюю неделю мая состояние старого художника ухудшилось. Он отказывается есть, и мы с миссис Харрис с трудом заставляем его проглотить немного куриного бульона. Он ужасающе худ, его руки почти прозрачны, костлявы и хрупки, как зимние ветки. Я приказываю отнести его в более прохладную и тихую комнату позади гостиной на первом этаже, откуда ближе до кухни. Я сплю на походной кровати возле его ложа. Он не замечает отсутствия картин, поскольку уже не приходит в сознание. Мэри-Энн вглядывается в непроницаемое, молчаливое лицо. Он больше не бранит ее, потому что не понимает, кто она такая.
– Может, нужно снова послать за священником? Его уже соборовали, но это было полтора месяца назад.
Мэри-Энн невозмутима.
– О да. Франциско говорит, чем чаще соборовать, тем лучше.
Я с печалью смотрю на Барри. Он верил в этот благовонный фарс. Он считал, что это таинство.
Мэри-Энн шепчет:
– Бывает последнее соборование, предпоследнее соборование, самое последнее соборование…
Я обнимаю мать, и чувствую, как ее стройное тело подрагивает от мрачного смеха. Она снова стала паписткой из любви к своему солдату. Она ходит в церковь с Франциско три раза в неделю, рыжеватые кудри скрыты под тонкой черной мантильей из кружев. Она ни во что не верит. Я восхищаюсь ее отвагой.
– Тогда пойди и позови священника, Мэри-Энн. Мы должны сделать это для Барри и Франциско, даже если не верим сами.
Но позже, после ухода священника, когда неожиданно жаркий вечер растворяется в прохладной тени, дыхание Барри становится трудным, неровным. Я дремлю подле него. Миссис Харрис ушла домой, в доме тихо. Я запечатал двери, так что шум города доносится лишь издали. Я опустил все ставни. Смерть ждет на пороге, чувствуя мои приготовления. Мы уже готовы ее принять. Не было никакого кризиса, никакой резкой перемены в этом желтеющем, утопающем лице. Нос заострился, стал похож на клюв, прежняя округлость щек давно ушла в прошлое. Но я сразу же улавливаю внезапный новый звук в его легких. Дыхание как будто выходит из самых глубин иссохшего тела, словно последнее кипение гнева и страстей, доносящееся все с большими перерывами. Каждый вздох дается ему с усилием, грудь вздымается тяжело, шумно. Мне не нужно доставать деревянный стетоскоп. Я знаю, что это начало конца.
Я осторожно беру его руку. Наблюдаю. Жду.
Вдруг до меня доносится приглушенный смех, я безошибочно различаю звук шагов наверху. Мэри-Энн давно ушла, и я сижу тихо, пытаясь понять: неужели мне почудилось, что над моей головой кто-то бродит. Кто еще явился сюда наблюдать за медленным, отмеренным умиранием Барри?
И опять приглушенный смех, и голос, говорящий «тш», тихий разговор где-то наверху. Моя первая мысль проста. Сейчас белый день, но это не остановит шайку хулиганов, живущих на этой улице и привыкших непрестанно третировать Барри. Старый хрыч умирает, а может, уже умер. Они пришли посмотреть, чем можно поживиться на руинах. Я вынимаю из кобуры пистолет и крадусь по лестнице.
В мастерской по меньшей мере два человека. Дверь приоткрыта. Они даже не пытаются прятаться. Я вижу пустую постель Барри, со сложенным грязным матрасом из конского волоса, как будто все уже кончено. Под кроватью груда пыльных тряпок и перевернутый ночной горшок. На другом конце комнаты, у холста со сдернутым покрывалом, изучая каждую линию и деталь «Пандоры» с восторженным вниманием, стоит мистер Бенджамин Роберт Хейдон, а под руку с ним, разодетая в кружева, перчатки, шляпку с вуалью, как записная модница, в платье, должно быть взятом напрокат, – неотразимая миссис Алиса Джонс.
Ни один из взломщиков не заметил моего присутствия. Я испытываю мгновенное искушение разделаться с обоими здесь и сейчас. Алиса обернулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как я прячу в карман пистолет. Она слегка вскрикнула. Я обращаюсь только и исключительно к мистеру Хейдону:
– Сэр, я прошу вас немедленно покинуть этот дом.
– Святые небеса! Доктор Барри. Мы понятия не имели, что здесь кто-то есть. Дом выглядел пустым. Все ставни закрыты.
– Сэр, есть здесь кто-нибудь или нет, вы не имели никакого права входить в дом. И я требую, чтобы вы немедленно удалились, или я буду вынужден выдворить вас собственноручно.
Алиса в испуге тянет его за рукав. Она избегает моего взгляда. Хейдон имеет наглость кинуть последний, полный сожаления взгляд на «Пандору», но Алиса тянет его к двери. Она стоит с открытым ртом, ее обнаженный двойник безразлично сияет с холста красочной плотью.
– Миссис Джонс остается здесь, – заявляю я.
Хейдон пытается возражать.
– Боюсь, что это невозможно, – начинает он.
Я делаю к нему всего лишь шаг. Он торопливо обходит меня и спешит вниз по лестнице. По шуму, который он производит, совершенно ясно, что Хейдон уверен: умирающего художника уже нет в доме.
– У меня оставались ключи, – просто говорит Алиса.
На ней новые шляпка и накидка, явно дорогие и хорошо сшитые. На ногах – атласные бальные туфельки вместо обычных грубых башмаков на толстой подошве. Она не шла сюда пешком. Я окидываю взглядом каждый дюйм ее оперения. Хейдон небогатый человек. Он не платил за эти вещи. Она все-таки покраснела, но потом подняла на меня глаза и не отвела упрямого дерзкого взгляда.
– Ты сказал, он звал меня. Я пришла. Он уже умер?
– Значит, ты никогда не выйдешь ни за меня, ни за кого другого. Потому что ты можешь взять столько мужей, сколько пожелаешь? Зачем ограничиваться одним? Ты думала, я не узнал тебя на картине Барри? Или среди мазни мистера Хейдона?
Алиса становится как будто выше ростом. Она полна достоинства. Вся краска сошла с ее лица. Но ее реплика точна и подана безупречно:
– Простите, сэр. Я здесь не для того, чтобы слушать оскорбления.
Выход. И последний штрих, который окончательно ставит меня на место, – она спускается по лестнице не спеша. Я остаюсь наедине с ее восхитительной наготой, в то время как сама леди закрывает и запирает на ключ входную дверь. Я слышу, как ключ звякнул о плиты пола, когда она кинула его в щель почтового ящика.
Все это заняло с полминуты. Я стою и смотрю на «Пандору» больше времени, чем мне понадобилось, чтобы выгнать Алису с ее ухажером. В конце концов я плетусь вниз по лестнице, совершенно выбитый из колеи, обратно к Барри, который так поглощен умиранием, что ничего не слышал.
Около полуночи он открывает глаза и видит, что я за ним наблюдаю. Его голос слаб, но странно нормален, как будто он ведет со мной светскую беседу.
– Приведи ко мне Алису, мой мальчик, она сделала старика таким счастливым. – Это его последние слова. Сразу после часа его дыхание останавливается, он мертв.
Дэвиду Стюарту Эрскину, одиннадцатому лорду Бьюкану, исполнилось семьдесят шесть лет. Но он великолепен в бриджах до колен и напудренном парике. Его кружевной воротник накрахмален, медали горят на груди, он источает легкий аромат розовой воды и сырости, неотвязной заплесневелой сырости полов в дальних коридорах и белья, хранившегося в закрытых шкафах.