Она потянула Барри под яркий свет свечей и показала крюшон в огромной серебряной лохани. На поверхности плавали абрикосы и огурцы, и напиток был слишком холодный.
Лотта оделась чересчур торжественно. На ней было столько побрякушек, что она походила на статую святой после совершения чуда. Ей хватило вкуса оттенить опалы в золотой оправе, висящие у нее на ушах, простой камеей на красной бархатной ленточке, по-французски плотно повязанной, словно круговая ножевая рана зияла на горле. Но с браслетами и кольцами она положительно переборщила. Барри смотрел на этого ребенка, на бездумную, глупенькую девочку, отмечая, что она причудливым образом пытается копировать старших, но без наставления взрослых все идет кувырком.
– Ваш батюшка послал записку в госпиталь, чтобы предупредить меня о своей отлучке? – сухо спросил Барри. Сесть он отказался. Это было первое, что он произнес. Лотта пришла в ужас от стыда.
– Конечно. Я перехватила посыльного. Вас пригласили, и я хотела, чтобы вы пришли. Не понимаю, почему бы вам было не прийти. Я хотела вас видеть.
Братец надрывно захихикал.
– Крюшону, доктор?
Барри кивнул и стянул перчатки. Крюшон был избыточно заправлен бренди. Жарким вечером он очень освежал. Барри опорожнил два стакана и сел. Он мог либо ее жестоко разочаровать, призвать все свое достоинство, подобрать фалды и перчатки и немедленно уйти. Или – или он мог поиграть в их игры.
– Ужин подан.
Слуги в домохозяйстве губернатора были португальцы. Все они несомненно заходились от хохота на кухне. Они с нетерпением ждали второго акта, который намеревались наблюдать из партера – прислуживая за столом.
За ужином Барри был молчалив. Подали хорошо приготовленную рыбу с каперсами в перечном соусе. Лотта щебетала, повторяя все слышанные ею сплетни. Она заказывала дорогие привозные вина из отцовского погреба, совершенно в них не разбираясь. В приличном колониальном обществе считалось хорошим тоном, чтобы молодая женщина клала платок в свой бокал, давая понять, что она не пьет вина. Все юные дамы колонии так и делали. А Лотта нет. Она сидела слева от брата и щедро наливала себе вина. При отце она никогда бы не посмела так себя вести. Барри не пытался ее остановить. Когда дошло до десерта – стеклянного блюда с горой фиников, абрикосов и персиков, – она размахивала фруктовым ножом, как рапирой. Ее щеки покрылись густым розовым румянцем и крошечными каплями пота. Брат заплетающимся языком задавал непристойные вопросы про офицеров, которых подозревали в тайных визитах в клинику Барри после вылазок в часть города, известную как «Навозная куча», – лабиринт улочек, славящихся весельем и болезнями.
– Вы должны видеть многих членов нашего маленького общества, доктор Барри, – хихикнул он. – Настоящий срез! – После чего весело съежился, ошеломленный собственной дерзостью.
Барри настоял, чтобы Шарлотта удалилась в гостиную, пока он разъяснит губернаторскому сыну кое-что насчет непростительно плохих манер. Джо Уолден был безутешен, как может быть только юноша в состоянии невозможного, неконтролируемого опьянения. Барри допил портвейн, превосходный и почти наверняка не предназначенный для повседневного потребления. Джо тоже выпил пару стаканов, после чего без чувств упал лицом на стол и затих. Барри слышал, что польки под руками Шарлотты становятся все более истеричными и неаккуратными. Потом внезапно музыка прекратилась совсем, и она появилась на пороге столовой, с раскрасневшимся лицом и белыми руками, словно жертва вампира.
– Позовите кого-нибудь из слуг, чтобы помогли мне отнести вашего брата наверх, – спокойно сказал Барри и встал. Он был чуть бледнее обычного, но ни в его голосе, ни в руках не было заметно и малейшей дрожи. Воротничок был попрежнему жесток, бел и прям, манжеты прочно закреплены. Лотта слегка приоткрыла рот. Подходя к кухне, она пошатывалась.
– Антонио! – прокричала она – слишком громко для данных обстоятельств, потому что Антонио стоял, скрючившись, с другой стороны двери, вперив глаз в замочную скважину.
Сцена дебоша, когда при завершении пира молодой мастер падал возле своей тарелки, не была совершенно незнакома домашним губернатора, но случалась достаточно редко, чтобы Антонио и остальные слуги были шокированы и восхищены. Шарлотта поплелась вперед, подняв над головой лампу, подобно окровавленной монахине[37]. Она опасно шаталась, поднимаясь по лестничным пролетам. Барри схватил юношу под мышки, а Антонио тащил его за ноги, следуя изгибам лестницы. Они уложили его на маленькую кроватку, явно пережиток детства. Он уже храпел. Барри велел принести ведро, если вдруг юношу будет тошнить, и оставил его, аккуратно повернув на бок, с расстегнутыми пуговицами, подперев множеством подушек. Он приказал Антонио наведываться к молодому хозяину ежечасно.
Затем доктор приготовился попрощаться с хозяйкой, которая маялась в комнате брата. Когда он поднял к ней лицо, она бросилась к нему. Антонио в порыве тактичности ринулся вниз по темной лестнице. Лотта поспешно отставила лампу и попыталась обнять крошечного доктора Барри.
– Где ваша комната? – спросил Барри, выпутываясь из душистых и безудержных объятий Лотты.
Лотта к этому моменту не воспринимала голос разума ни в каком виде и была до кончиков сосков восхищена суровым подходом доктора к делу соблазнения. Она указала на комнату в конце коридора и затем экстатически обрушилась всем весом в объятия доктора. Она была значительно тяжелее брата. Он кое-как потащил пьяную девушку по коридору, натыкаясь на невидимые стулья и узорные столы, от чего мебель театрально трещала. Дверь открылась, и Барри швырнул Лотту в сияющий ореол белого белья – просто потому, что он уже не был в силах сдвинуть ее ни на дюйм. Лотта, вне себя от предвкушения, потеряла в процессе свои атласные туфли. Она в экстазе закрыла глаза. Все происходило в точности так, как в ее мечтах.
Барри оглядел комнату, смутно ожидая увидеть там игрушечную лошадку и кучу фарфоровых кукол. Но нет, Шарлотта начала копить символы юной женственности. Туалетный столик ломился от баночек с пудрой, кисточек и ленточек, а также нескольких сосудов с духами. На стул была накинута мантилья, а в углу лежала пахучая стопка танцевальных туфель с истертыми левыми пятками.
Барри в отчаянии пожал плечами. Но Лотта еще никогда не выглядела так выигрышно. В кои-то веки она не пыталась заставить доктора созерцать ее грудь. Она наконец-то была сама собой. И совершенно пьяной. Он представил себе, как у нее будет раскалываться голова наутро. Один только крюшон, который она, несомненно, пробовала задолго до его прихода, мог обеспечить затемненную комнату на целый день. Он усмехнулся и склонился, чтобы поцеловать ее в лоб, прежде чем исчезнуть в ночи. Но Лотта была не в такой глубокой коме, как можно было подумать. Ничто не может остановить девственницу, которая решила испытать все наслаждения жизни. Ее голые руки взлетели и обхватили его шею. Потом, демонстрируя незаурядную силу и присутствие духа, она опрокинула Джеймса Барри в свои пуховые подушки. Пуговицы его пиджака запутались в шелковых лентах и нежных белых складках нижних юбок, распростертых по всей поверхности кровати. Теперь ускользнуть от нее нечего было и думать.
Первое, что пришло Барри в голову, – это что он по-прежнему в сапогах. Между тем Шарлотта намеревалась избавиться от всех своих одежд. Она колыхалась в темной кровати, как дельфин. Барри пригвоздил ее, прежде чем она успела потерять все остающиеся ошметки скромности. Он притянул к себе ее лицо и яростно поцеловал ее в губы. Лотта откинулась назад с громким вдохом.
Никогда еще. Никогда вообще. И так далее.
Она была оглушена, одурманена. Она прильнула к нему. Он поцеловал ее снова, на этот раз еще крепче.
Лотта издала экстатический вздох, превратившийся в несколько менее романтический свист. Наконец-то все ее желания осуществились. Она пленила загадочного, непостижимого, таинственного доктора Барри.
Но не вполне.
Левой рукой Барри задрал ее юбки до бедер и выше, потом нашарил ее тайные глубины. Она изумленно вскрикнула. Тут в действие вступило профессиональное знание анатомии. Она вся сочилась от невольного возбуждения. Он нашарил источник ее наслаждения и осторожными движениями довел ее до экстаза, плотно прижимая рот к ее губам, подавляя ее бесчисленные тихие стоны, рвущиеся наружу. Он подождал, пока мягкие электрические спазмы утихнут, потом стал высвобождаться – не без труда – из ее спруто-образных нижних юбок. Дыхание Лотты выровнялось. Алкоголь бушевал в ее теле, и она была почти без сознания. Барри обнаружил в ее кувшине для цветов немного не слишком затхлой воды. Он намочил ее платок и нежно вытер ей лицо. Потом прикрыл ее милые беззащитные формы, распахнутые на обозрение ночи.
– Лотта, вы меня слышите?
– Ммммммммм…
– Послушайте меня, Лотта. Больше никогда не напивайтесь с незнакомым мужчиной. Кто-нибудь этим воспользуется. Вы на это очень настойчиво напрашиваетесь.
Пауза. От кровати поднимались долгие сонные вздохи.
– Лотта, вы слушаете?
– Мммммммммм…
– Это вам может сойти с рук. А может не сойти.
Пауза.
– Спокойной ночи, милая.
Она слышала и не слышала его. Она не понимала. Она почувствовала отеческий поцелуй, который наконец запечатлелся на ее влажных кудрях. Но она больше не различала, кто это. Все приключение продолжалось менее семи минут. Роскошная грудь Шарлотты так в этом и не поучаствовала. Однако юная женщина заснула, испытывая только тепло и головокружение удовлетворенной и совершенной любви.
Барри вышел через парадную дверь, прекрасно осознавая, что за ним восхищенно наблюдают десятки глаз, и зашагал домой в сиянии звезд.
Догадки о сексуальном прошлом Барри высказывались с той же назойливостью, с какой бились о сетки тучи москитов на любом званом ужине в колонии – на каждом вечере, где его не было, и на многих из тех, где он был. С роковой неизбежностью стало известно о его связи со знаменитой миссис Джонс. Барри видели на ее лондонских выступлениях. Однажды он даже сопровождал ее