Никто не знал, как распространяется болезнь, но Барри подозревал, что зараза передается через воду. Он стал еще фанатичнее следить за чистотой и отдал строжайшие приказания насчет ручья над госпиталем. Всю воду надлежало кипятить, независимо от ее происхождения. Официальные распоряжения по поводу новых санитарных правил висели на стенах по всему городу. Госпитальная печь работала без перерыва. Возросла опасность пожара. Больничный запас белья и бинтов почти исчерпался. Некоторые колониальные дамы пожертвовали свои шелковые нижние юбки и занавески, которые резали и перешивали на повязки. Миссис Харрис организовала комитет – Женскую лигу защиты здоровья, – члены которого собирались для обсуждения сбора средств на вдов и сирот и выносили свои веские суждения. Заразу навлекли на них всех распущенные нравы островитян. Следовало осуществить важные перемены. Дамы подошли к моральному перевооружению со рвением и вкусом.
Бродячих животных убивали на месте. Школы закрылись. Был введен комендантский час, свернувший деятельность таверн и винных лавок. Регулярные паломничества к горным монастырям по дням, посвященным конкретным святым, были отменены приказом губернатора. Этот приказ вызвал много нареканий и недовольства. Если острову когда и нужно было вмешательство святых, так именно сейчас, во дни суда и отчаяния. Некоторые все-таки отправлялись в путь, но, дойдя, обнаруживали, что испуганные монахи заперли все двери.
Барри почти не спал. Он следил за продвижением болезни из своего кабинета в госпитале, где на большой доске была приколота карта острова. Он высчитывал количество смертей, места очередных вспышек. Он опасался, что получается похоже на счет в крикете. Он мог следить за продвижением эпидемии, но был бессилен ее остановить. Торжествующая болезнь равнодушно и высокомерно издевалась над ним. Блокада порта была успешно осуществлена. Остров, отрезанный от мира, плыл в пустом море.
Когда эпидемия добралась до казарм, Барри велел эвакуировать лагерь. Дурные вести принес Исаак. Он пришел в госпиталь, когда вечерело и жара начала спадать. Барри завершал свой ежедневный обход и валился с ног. Еще двое жителей деревушки Святая Елена скончались в то утро в своих постелях. На персонал, который пока что чудесным образом избежал болезни, больше нельзя было полагаться. Одна из сестер сбежала к родственникам на другой конец острова, а рук и так не хватало. Исаак постучался в дверь с сеткой от мошкары, но не стал ждать, пока Барри откликнется, и сразу вошел.
– Умер капрал Джаррет, трубач, – без выражения сообщил он по-гречески, зная, что Барри прекрасно его поймет. – Жаловался на боль, сухость во рту и жар. Его начало рвать вчера в четыре дня, а умер он сегодня в шесть утра.
Барри внимательно смотрел на него. Исаак перешел на английский:
– Хозяин, что сделать?
Барри потер глаза рукой.
– Что же, некому будет сыграть похоронный сигнал, – мрачно сказал он. Потом повернулся к Исааку: – План разработан. Мы этого ждали. Скажи вице-губернатору, что казармы следует эвакуировать немедленно, сегодня же, начиная с этой минуты. Оставить только минимальный гарнизон для защиты зданий и предотвращения мародерства. Набрать для этого добровольцев. Я хочу, чтобы остаток полка отошел на летние квартиры в горах.
Барри посмотрел на доску с картой и растущим списком мертвецов, на пачку госпитальных отчетов, на свои огромные конторские книги, к которым уже несколько недель никто не прикасался. Его кабинет, всегда такой аккуратный, запылился и пришел в беспорядок.
Исаак стоял рядом с хозяином и ждал. Барри ласково прикоснулся к его руке.
– Иди, иди. Скажи Уолтеру Харрису, чтобы тот не мешкал.
– Сэр. Пойдите домой. Поспите, – твердо сказал Исаак по-английски. Барри удивленно взглянул на него. Потом ответил:
– Спасибо, Исаак. Пожалуй, пойду.
Барри был погребен в глубинах ужасной дремоты без снов, когда рычание Психеи вытащило его обратно в тяжелую жару, в осознание того, что эпидемия продвигается на запад, в мощеные садики и элегантные салоны в сердце колонии. Он резко сел. Смерть молодого капрала его встревожила. Ты здесь, чтобы исцелять людей, перевязывать раны, лечить лихорадку и воспаления, приветствовать новорожденных и облегчать последний час, ты здесь, чтобы отрубать болезненную плоть и возвращать телу утраченную цельность. Ты здесь, чтобы осушать их слезы. Барри был охвачен страстью контролировать все, к чему прикасался. Он не любил делегировать свои полномочия. Он ненавидел неподвластное и неизвестное. Но нынешняя напасть всегда его опережала. Он проигрывал.
Кто-то стучался в запертую дверь.
Барри натянул мундир. Рыжие кудри прилипли ко лбу. В комнате пахло потом и одеколоном. Он открыл дверь. Над ним возвышался капитан Джеймс Лафлин – краснолицый, нетерпеливый и встревоженный.
– Слушайте, Барри, извините, что врываюсь. Исаак не хотел вас будить. Но мы уезжаем. Прямо сейчас. Я знаю, что это ваш приказ. Я просто не мог уехать не попрощавшись.
Лафлин отнесся к эвакуации, подавив эмоции, с железным самообладанием, как подобает солдату. Но он не мог оставить невысказанным все то, что трепетало в воздухе между ним и Барри.
Они стояли напротив друг друга в полутьме. Джеймс сразу же растерялся.
– Слушайте, Барри, я понимаю, что вы сейчас на передовой. И вы знаете, как для меня важна ваша дружба. Ну, просто, понимаете, нас обоих зовут Джеймс. И я всегда чувствовал, вы же старше и все такое, ну, что у вас такой авторитет, вы столько знаете, я не учился так, как вы… Господи, Джеймс, вы – человек, каким и я мог бы стать.
– Сомневаюсь, мой дорогой, – сказал Барри, и Лафлин услышал в его голосе и привязанность, и улыбку. – А теперь отправляйтесь-ка. Я хочу, чтобы полк ушел отсюда до полуночи.
Джеймс сделал еще одно усилие сказать Барри, как он его любит и как ему страшно, что, вернувшись, он обнаружит, что крошечный героический доктор умер.
– Не знаю, как это сказать, – пробормотал он.
– Ну так не говорите.
– Просто… ну… может быть, мы больше никогда не увидимся, и я не смогу сказать…
Лицо доктора исказилось от неподдельной боли. Он внезапно встал на цыпочки и крепко обнял Джеймса.
– Я понимаю. Молчите. Накликаете беду. Я тоже буду скучать. Будьте осторожны. Кипятите воду, всегда. Не забывайте. Не делайте глупостей. Не бросайте Уильяма.
Сообщив капитану эти материнские советы в столь нежной форме, доктор Барри отсалютовал и отправил капитана Лафлина восвояси, по темным дорогам, в первый перегон его пути к прохладному горному убежищу. Джеймс оглянулся и увидел маленькую, напряженную фигуру доктора, держащего фонарь, – спина прямая, голова вздернута, вглядывается в ночь.
К сентябрю самые жаркие дни остались позади, и ежедневная доля жертв начала уменьшаться. Барри отмечал отступление болезни на доске. Насытившись, упившись, эпидемия подобралась и отошла от их ворот. К востоку от виноградника больше не дымились кремационные костры. Известковые ямы были обозначены и огорожены. К октябрю свежевыкрашенные церкви снова открылись, и благодарственный молебен потряс сверкающие цветные купола. Иконы пронесли по улицам и вернули на места, в оклады из свежей, пахучей сосны. Напасть, как летняя гроза, прокатилась над островом и развеялась за морщинистыми белыми утесами в бесконечной синеве.
Из пятнадцати тысяч жителей острова умерло почти три тысячи. Английские колонисты отделались сравнительно легко – как и деревенская беднота, одинокие пастухи и их семьи, затерянные в горах. Некоторые и про эпидемию-то услышали, только когда опасность давно миновала. Но сам город и рыбацкие деревушки были опустошены. Люди считали болезнь Божьей карой, отдавали церкви целые состояния и оплакивали свои грехи. Барри относил быстрое распространение заразы на счет дурной гигиены, плохих жилищных и санитарных условий. Губернатор печально качал головой. В горах его дочь каждую ночь с нарастающим пылом молилась за благоденствие доктора. Давно пора ее отправить в Англию.
Блокада порта продолжалась до четвертой недели ноября. После того как двенадцать недель прошли без новых случаев заболевания, Барри отменил карантин, и суда, которым все лето пришлось без дела болтаться в голубой воде, наконец-то смогли войти в гавань или отправиться восвояси. Кто-то из владельцев успел умереть, и в переобустроенных винных лавках и тавернах на пристани рассказывали немало историй про страховку и наследство. Некоторые суда гнили на приколе, пока их не вытащили на берег и не разобрали на доски, чтобы отстроить Навозную кучу. Язва на щеке города собиралась с силами и намеревалась восстать из пепла, как слегка подгнивший феникс. Барри следил за новым наростом в беспомощной злобе. Он не мог просто приказать людям, чтобы они перестали быть бездомными, пьяными и нищими. Но когда начались первые зимние дожди и горы затянулись нежной серой дымкой, а на улицах запахло чистотой и свежестью, казалось, что земля плачет об утратах и обещает спокойное воскрешение. Красные мундиры размашисто вступили в город, победно возвращая территорию, давно покинутую врагом.
Первое английское судно вошло в гавань, неся шестимесячную груду устаревших газет и давно чаемой мануфактуры с новыми узорами и фасонами от лучших галантерейщиков и портных Лондона и Парижа. Его приветствовали импровизированный оркестр и радостная толпа. Возбужденные колонисты расталкивали портовых санитарных инспекторов и таможенников, поднимающихся на борт. Барри наблюдал за прибытием в подзорную трубу с наблюдательного поста на веранде госпиталя. Где-то в толпе был Джордж Вашингтон Карагеоргис – он искал в трюме больничные припасы. Доктор распорядился насчет их разгрузки и вернулся домой к своим занятиям.
Он читал «Рассуждение о клиническом обучении» Пьера Луи, трактат, который полностью соответствовал его собственным взглядам на научную медицину в клинике. Барри верил не только в диагноз на основании симптомов, но и в важность личного и семейного анамнеза каждого пациента. Наблюдение, внимательность, интуиция – вот что отличало метод Барри. Он следил за всеми новшествами. У него теперь был деревянный ящик с тремя полированными стетоскопами, и, будучи начальником медицинской службы, он пользовался своим неотъемлемым правом внушать ужас больным и использовал эти инструменты в открытую, приводя пациентов в оцепенение и доставляя им облегчение – в равных долях; они не сомневались, что доктор обладает непогрешимыми методами выявления болезней. Он прослушивал их тела, булькающие и хрипящие с другой стороны длинной трубки. Он не считал, что Природа – его непреклонная соперница. Наоборот, он пытался понять ее способы борьбы с болезнью и сражаться на ее стороне. Парижская школа ему импонировала. Он жалел, что не учился в Париже.