Джеймс Барри был полностью погружен в категоризацию симптомов путем их количественного анализа, как предлагал Луи. В воздухе сгущалась вечерняя прохлада, когда он как сквозь марево услышал шаги на пыльной дорожке. Он встал и выглянул – к дому приближались две фигуры; фонарь, прикрепленный к вьюку на ослике, освещал их. Он распознал Исаака – вот он идет, несет доктору новые книги, оборудование, одежду по мерке прямо с Бонд-стрит, тщательно скроенную под миниатюрные размеры. И он знал того, кто шагал рядом с плетущимся в гору Исааком. Сначала – просто контур во тьме, широкие исполинские плечи, грива седых волос, спадающих на воротник, огромные белые усы, которые выглядели бы претенциозно и нелепо на человеке помельче и помладше. Но Барри еще раньше узнал гордую посадку головы, уверенную походку, не отягощенную шестьюдесятью прожитыми годами, изгиб плеча, когда тот оглянулся на город, мерцающую нить ярких огоньков – словно ожерелье вокруг безликой черной пустоты.
Барри сбежал со ступеней и бросился в объятия старика.
– Привет, солдат!
Франциско принял тщедушные члены Барри в объятия с отцовской нежностью. Барри погрузился в огромную теплую силу, не растраченную в многолетних скитаниях по свету. Он не плакал уже больше десяти лет, но теперь слезы струились по щекам доктора. Но голос его зазвучал совершенно ясно, без следа сомнения или страха.
– Ты должен рассказать мне все подробности, Франциско. Я хочу знать все. Но главного можешь не говорить. Если бы этого не случилось, тебя бы здесь не было. Моя мать умерла.
Вот история, рассказанная генералом Франциско де Мирандой.
– У гуавы сильный сладковатый мускусный запах. Смотри. Это варенье сделано из нее. Сахара не добавляли. Попробуй. Вот так. Великолепно, правда? Я помню, у тебя всегда было пристрастие к сладкому. У тебя еще во младенчестве пальцы были перемазаны абрикосовым джемом. Мякоть плода содержит десятки мелких семечек. Для варенья я их вынимаю. Пунш из плодов с моей плантации обладает особенно характерным вкусом. Вот пропорции рецепта: одна часть кислого, две – сладкого, три – крепкого и четыре – слабого. Для кислоты я использую выжатый лайм, для сладости – тростниковую патоку, которая делает смесь темной, для крепости – местный ром. А для четвертой части я беру сок апельсина, грейпфрута, манго и гуавы. Некоторые колонисты пьют этот пунш на завтрак! Мы подавали его ближе к полудню, и потом хорошо спали в сиесту.
Мэри-Энн любила тропики. Она была вроде тебя – наслаждалась жарой и никогда не страдала от мошкары. Она не была похожа на других белых женщин, которые укрывались в горах. Мы собирались следующей весной перебраться в Венецуэлу. Я хотел показать ей свою страну. За ее здоровье я не боялся. Она была весела и полна авантюрных идей. Вооружилась свободными белыми шалями и зонтиками от солнца. Наняла проводника с мулом. Учила испанский. У нее была душа первооткрывателя. Ты можешь ею гордиться. Колониальные жены приняли ее неплохо. Местечко там похоже на это, я полагаю – слишком тесное для старых скандалов. По крайней мере, таких, чтобы заклеймить человека, овеянного свежим ветром любопытства. Мы въехали в прекрасный дом, где раньше находился самый большой рынок рабов на всем острове. За торговлей можно было бы наблюдать с нашей веранды. У рабов теперь есть какие-то права, какие-то инстанции, в которые они могут обращаться. Их нельзя продать другому хозяину без их согласия. Но это все-таки порой происходит. А освобожденные рабы – после семи лет батрачества они могут работать, где захотят. Но мне страшно жаль смешанное потомство двух рас; таких все больше, и зачастую они не могут найти себе места ни в одном из миров.
Я не представляю себе, чтобы мной кто-то владел. Всю свою жизнь я боролся за то, чтобы люди могли поднять голову и посмотреть в глаза ближнему гордо и бесстрашно. Бог создал всех людей по своему образу и подобию. Но, наверное, это мужской взгляд. Потому что, когда я поделился этими мыслями с Мэри-Энн, она сказала, что женщины всегда продают свое тело тому, кто предложит больше всех, но при этом только шлюхи берут деньги. Так же считал и Кондорсе[42]. Он был страстным защитником женских прав. Я его встречал в Париже. Бедняга. Какая несправедливая гибель.
Ну так вот, из нашего дома можно было видеть те доки, где разгружались работорговые суда. Наша служанка, Иммакулата, видела это своими глазами – она прожила на острове больше двадцати лет. Рабов заставляли вставать на большие камни. Продажа начиналась через день-два после прибытия, чтобы плантаторы успели узнать про рынок. В базарный день капитаны работорговых кораблей поднимали флаги и стреляли из пушки, чтобы сообщить о происходящем. Прислугой торговали на набережной, а невольников для работы на плантациях продавали прямо на борту и препровождали на баржи, пришвартованные неподалеку. Многие умирали от инфекций или воспалений. Некоторых находили мертвыми в трюмах. Плантаторы были готовы платить большие деньги за здорового раба. Многие горожане, особенно женщины, жалели этих несчастных и мчались в гавань, чтобы накормить их и напоить свежей водой. Иммакулата всегда жарила рыбу, как только узнавала, что работорговцы пришли в порт. Один капитан, про жестокость которого ходили слухи, был избит разъяренной толпой. Иммакулата гордо поведала нам о своем участии в этом нападении. Она, как Симон Петр, лично отрезала тирану ухо. Я думаю, именно поэтому так много сделок проводилось прямо на кораблях. Лично я был рад услышать такой простодушный рассказ о человеколюбии.
Для освобожденных рабов теперь проводятся ярмарки найма, как в конюшенном дворе у Дэвида в твои детские годы. Иногда мне кажется, что это почти то же самое. Но по крайней мере, негры сами договариваются об условиях.
Вот рисунок с изображением нашего дома – первый из тех, которые сделала твоя мать. Она его подписала и поставила дату. У нас были изразцовые полы и прекрасная веранда на втором этаже вокруг всего дома. В Порт-Ройале всегда дул морской бриз, так что жара никогда не становилась невыносимой. Каждый день мы радовались прибытию судов. Доки находятся с подветренной стороны пристани. Здесь они хорошо видны – деревянные строения с изогнутыми крышами вроде пагод. Большинство зданий там в испанском стиле – на сваях, с деревянными стенами. Они гораздо лучше выносят землетрясения, чем кирпичные дома британской постройки. Землетрясения ужасают нас, но это просто старушка-земля зевает и потягивается. Знаешь про землетрясение, солдат? Нет, знаменитое землетрясение, задолго до лиссабонской катастрофы. Порт-Ройал был богатым городом когда-то. Некоторые разрушенные здания до сих пор стоят в руинах. Смотри, это кладбище. Когда я жил в Порт-Ройале, я наблюдал благочестивые похороны многих несчастных путников, прибывших к нам не по своей воле на работорговых судах. Здесь, за воротами Палисадоса, хоронят не только рабов, но и заключенных, и мятежников из числа собственных граждан. Вот это кладбище и разверзлось в землетрясение 1692 года, отпустив некоторых своих постояльцев несколько раньше назначенного дня воскрешения мертвых. Про этот день до сих пор ходят легенды. Вот наброски кладбища. Все разбитые и треснувшие надгробия – это следы того дня. Посмотри вот на это. DIEU SUR TOUT[43]. С черепом и скрещенными костями. Это могильный камень Люиса Галди, пережившего землетрясение. А на обратной стороне твоя мать скопировала надгробную надпись.
ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ
ЛЮИС ГАЛДИ
УШЕДШИЙ ИЗ ЖИЗНИ
В ПОРТ-РОЙАЛЕ
22 ДЕКАБРЯ 1739 В ВОЗРАСТЕ 80 ЛЕТ
ОН РОДИЛСЯ В МОНПЕЛЬЕ ВО ФРАНЦИИ НО ПОКИНУЛ СТРАНУ РАДИ СВОЕЙ ВЕРЫ И ПОСЕЛИЛСЯ НА СЕМ ОСТРОВЕ ГДЕ БЫЛ ПОГЛОЩЕН ВЕЛИКИМ ТРУСОМ 1692 ГОДА И БОЖЬИМ ПРОВИДЕНИЕМ БЫЛ ВЫБРОШЕН НОВЫМ ТОЛЧКОМ В МОРЕ И ЧУДЕСНО СПАССЯ ВПЛАВЬ ПОКА ЕГО НЕ ПОДОБРАЛА ЛОДКА. ОН ПРОЖИЛ ЕЩЕ МНОГО ЛЕТ УВАЖАЕМЫЙ И ЛЮБИМЫЙ ВСЕМИ ЗНАВШИМИ ЕГО И БЫЛ ГОРЬКО ОПЛАКАН В СВОЙ СМЕРТНЫЙ ЧАС
Любопытно, правда? Я тоже улыбался, когда рассматривал ее наброски. Странная история. Жизнь Люиса Галди была замечательна не его личными усилиями, а чудом, которое сохранило ему жизнь. Что напишут на наших могилах, солдат? Что скажут про нашу жизнь?
Мэри-Энн любила рынки. Мы унаследовали двух домашних слуг. Страстную Иммакулату, которая напала на капитана, и черного дворецкого по имени Истинный Покой. Она прекрасно ладила с обоими, была строга, но справедлива. Трижды в неделю они отправлялись со множеством корзинок на наш главный рынок на Хай-стрит, где закупали фрукты, травы и птицу для стола. Мэри-Энн покупала причудливые связки живых черепах и превращала их в деликатесы. Рыбный рынок был на пристани возле понтона. Она всегда покупала рыбу у одного торговца, гиганта-вольноотпущенника, с которым подружилась. Он больше никогда не работал на белых и жил рыбной ловлей. Никто не знает, как ему удалось купить лодку. У него не хватало двух передних зубов, и он присвистывал, когда говорил. На причудливой смеси испанского и креольского. Я его не понимал, а она понимала. Они многозначительно переглядывались, и мне казалось, что это они так молчаливо торгуются. А потом она выбирала роскошных крабов, большую плоскую рыбу с острым носом, как у марлина, омаров, которые медленно копошились в садке, выложенном влажной соломой. Но только у этого человека, невзирая на настойчивые предложения других рыбаков. Истинный Покой очень боялся чернокожего рыбака и говорил, что тот – maraboutier[44]. Если почему-либо Мэри-Энн не покупала рыбу, он шел к кому-нибудь другому.
Твоя мать знала, что сколько стоит, солдат. Она никогда не тратила лишнего. Твоя мать была умная, хозяйственная женщина. Я всегда восхищался этим.
Наш дом выходил фасадом на Квин-стрит, там вдоль променада растут дивные пальмы. Наша гостиная смотрела не на доки, а на парк и крепость. На заднем дворе стояла кирпичная стена, кухня, склад и вход в чудесный погреб, построенный после землетрясения из кирпича, оставшегося от старого дома. Дерево ссыхается и выцветает после штормов. Мы красили фасад каждый год в безветренную прохладную погоду перед весенними ливнями.