В жаркие месяцы я не покидаю лагерь в Кингстоне. Я нужен здесь, чтоб вступить в очередной бесплодный поединок с быстротекущими, коварными лихорадками и примириться с неизбежным поражением. Только в более прохладное время, когда сезон яростных бурь с ураганами и ливнями, которые Авраам называл «большой ветер», уже позади, мог я приезжать в эти края с легким сердцем. Я всегда приезжал в Монпелье на Рождество. Бывало, по дорогам никто не проходил по нескольку месяцев, и они так зарастали вьюнами и ползучими растениями, что Аврааму приходилось ехать впереди на муле, размахивая мачете направо и налево, прокладывая путь сквозь густую зелень, словно Моисею в вязком зеленом море.
Однажды во время нашей декабрьской экспедиции в Монпелье, незадолго до Рождества, пока Авраам сражался с зарослями где-то впереди, я остановился поглядеть на пальму, пораженную каким-то странным недугом. Огромный фрукт – или, скорее, овощ – разросшийся на верхушке, кишел черными насекомыми, а обычно блестящие семена, которые часто бывают алыми или лиловыми, казались выцветшими и вялыми. Резные листья пальмы скукожились и покоричневели на концах, хотя по размеру было ясно, что дереву не более двадцати лет. Пока я рассматривал умирающее дерево, моя лошадь щипала траву. Потом вдруг Психея вскинулась и тихонько заскулила. Прямо передо мной, в пугающей близости, во влажной полости буша, сверкало несколько пар глаз, настороженных, темных, с покрасневшими белками. Я разглядел ровный нос, пару красных губ, а потом, словно мозаика, передо мной сложились и другие черные лица, наблюдающие за мной из-за дерева. Я был уверен, что это беглые рабы, но не мог притвориться, будто не заметил их. Я был вооружен саблей и мушкетом, но не потянулся ни к тому ни к другому.
– Выходите, – спокойно сказал я, обращаясь к зарослям, не отводя взгляда от трех пар глаз. Трое отчаявшихся, оборванных мужчин повиновались, преграждая мне дорогу, опираясь на зловеще заточенные палки и прижимая к себе мачете.
Я неожиданно узнал самого высокого из них – это был Платон, беглый негр, сбежавший из поместья Льюисов в Корнуолле и с тех пор державший в страхе всю округу – за ним числились нападения, грабежи, иногда убийства. Он был исключительно хорош собой, и поговаривали, что в буше у него целый гарем. На тропах Голубых гор он ограбил многих, чтобы украсить крадеными драгоценностями своих многочисленных жен. Красивые карманные часы красовались на его потертом жилете, под которым не было рубахи, так что мощная грудь и плечи были угрожающе обнажены. Мы все стояли молча и глядели друг на друга. Никто не шевелился.
– Доброе утро, Платон, – сказал я как ни в чем не бывало, словно мы встретились при самых обычных обстоятельствах.
Никто не шевельнулся. Тут я услышал, как Авраам с треском ломится обратно через буш. Я видел, как мелькает тулья его цилиндра, который он неизменно надевал во все наши поездки, – на прогнившем шелке внутри сохранилась этикетка с Бонд-стрит. Беглые быстро переглянулись.
– Добры утры, докдор Барри, – вдруг сказал Платон и улыбнулся. Передних зубов у него не было, а многие другие почернели и расшатались, надо полагать, оттого, что он постоянно сосал тростник. Считалось, что сосать тростник полезно для зубов, но я никогда этого не замечал. И все-таки Платон наградил меня великолепной улыбкой, и верхняя губа его кривилась веселой дерзостью. Мы поклонились друг другу с учтивостью дипломатов, и они быстро исчезли за зеленой стеной. Психея зашлась бешеным лаем, и ее никак нельзя было угомонить. Авраам, с посеревшим от ужаса лицом, подоспел как раз вовремя, чтобы наблюдать их исчезновение.
– Масса! Это Платон! – прошипел он драматическим шепотом, словно нас обоих уже убили и мы выдыхаем в пыль последние слова.
– В самом деле, – отозвался я. – И, оказывается, он знает мое имя.
– Каждые знают докдора, – презрительно фыркнул Авраам, словно, если бы мы с Платоном не узнали друг друга, это нанесло бы ему личное оскорбление.
Я не сообщил об этой встрече армейскому начальству, но беднягу все равно скоро поймали. Любовь к рому привела его в Монтего-Бей, где его выдал торговец спиртным, ночной сторож портового склада, польстившийся на обещанное вознаграждение. Но Платон принял смерть так же, как жил, – проклиная всех обидчиков и предателей и обещая, что жестокий «даппи» будет бродить по земле до тех пор, пока его кровь не будет отомщена. Я не присутствовал при его казни, но мне рассказывали, что, когда Платона вешали, одна его рука взвилась вверх, будто в прощальном салюте, и указала на виновных, которые теперь не уйдут от возмездия.
И вправду, не прошло и года, как ночной сторож тяжко заболел и умер, харкая кровью. Через месяц после гибели Платона октябрьский шторм опустошил большую часть поместья, где его когда-то безбожно секли и наказывали. От урожая тростника осталась одна шелуха. Люди качали головами и вспоминали проклятие Платона. Никто не сомневался, чьих рук это дело. Так власть Платона десятикратно увеличилась после смерти.
Как правило, с рабами обращались очень жестоко. На многих плантациях их пинали и секли за малейшую провинность. В отсутствие хозяев белые надсмотрщики и управляющие, получив крупицу власти, тут же превращались в мелких тиранов. Они были безжалостны, грубы и бесчувственны. Они брали всех приглянувшихся женщин, часто силой. Однажды кучка рабов из поместья Бекфорд вынуждена была обратиться за помощью к судье после чудовищного случая, когда подростка, стащившего еду, так страшно секли кнутом, что пробили ему легкое, и он умер, пуская кровавые пузыри. Судьи попеняли зарвавшемуся надсмотрщику, но он так глубоко погрузился в бутылку с ромом, что вряд ли уделил должное внимание гласу закона. В любом случае Саванна-ла-Мар находилась далеко от поместья. Избиения продолжались, и однажды надсмотрщика нашли с перерезанным горлом: аккуратный разрез зиял от уха до уха. Среди плантаторов поднялся возмущенный ропот, поскольку все они представили, как их самих однажды зарежут в собственных постелях. В Бексфордском поместье даже собрались устроить показательное линчевание. Я указал на то, что линчевать всех негров, работающих на плантациях Бексфорда, – едва ли прямой путь к справедливости, ведь надсмотрщика убили в горах, когда Платон и его шайка еще были на свободе. Лошадь надсмотрщика вернулась из гор без всадника, обеспокоенные домочадцы отправились на поиски и вскоре его нашли. Тело еще не остыло, но его уже облепили красные муравьи, а кровь едва запеклась вокруг воротника. Наверняка это было делом рук шайки, со страстью убеждал я. В том месте не раз грабили путешественников, хотя белых там прежде не убивали.
Но про себя я считал тогда и считаю по сей день, что это был хитрый сговор рабов – и участвовали в нем многие. Они последовали за своим мучителем в буш, беззвучно крадясь по бамбуковым зарослям, и перерезали ему горло, в точности как он того заслуживал. Справедливость не всегда вершится руками закона. Я не могу сказать, что освобождение серьезно улучшило условия жизни этих людей. Но теперь они хотя бы могут ставить плантаторам свои условия и могут работать на своей земле, если хотят. А главное, их жизнь и смерть теперь в их собственных руках.
Их смерть. О, их смерти. Несколько лет назад мне на руки положили мертвого ребенка, завернутого в старую шелковую нижнюю юбку, в которой его крестили. Не было видно никаких внешних признаков насилия или болезни. А женщина, стоявшая передо мной, обвиняла мужа сестры в убийстве младенца. Она сказала, что это ребенок сестры. Я смотрел на маленькое коричневое личико, спокойное в смерти.
Зачем было обрывать эту беззащитную, хрупкую жизнь? Убийство здорового ребенка-раба – тяжкое преступление, оно карается смертью. Здоровая рабочая сила здесь на вес золота.
– Он говорит, ребенок не его, масса! – кричала женщина в горе и ярости.
Но и это едва ли объясняет убийство, если мы имеем дело с убийством.
– Наказать, масса, наказать! – кричала она.
Я смотрю на Авраама, ожидая объяснений. Он читает литанию предрассудков, словно она написана перед ним на стене. Ребенок белого мужчины и черной женщины – мулат, смесь мулата с черным – самбо, смесь мулата с белым – квартерон, квартерон с белым – масти, ребенок белого и масти – мастифино, и он по закону будет считаться белым и будет свободен.
– Эдод рыбенок мулатто, докдор, – терпеливо объясняет Авраам. – Если мать черный, она была с белым мужчиной.
Пусть так – возможно, у нее не было выбора. Мне уже приходилось помогать при таких непростых родах в Кейптауне. Однажды белая жена голландского фермера родила черного ребенка. Добродетель женщины всегда можно поставить под сомнение, а ее невиновность доказать невозможно. Но я достаточно часто видел подобные случаи, чтоб заподозрить, что черная кровь может не давать знать о себе целое поколение, а потом снова появиться без предупреждения, к ужасу и изумлению семьи. Я всегда сохранял тайну в этих случаях и никогда не брал денег, которые мне предлагали, чтоб я подписал подложное свидетельство о смерти и забрал ребенка. Я с печалью смотрю на ушки идеальной формы, на круглые маленькие щеки здорового мальчика, который, несомненно, был удушен.
– Приведите ко мне этого человека.
Вот он, его волокут два констебля, они вытряхивают на мое крыльцо содержимое мешочка, найденного у арестованного. Довольно странная коллекция: кошачьи уши, ноги разных животных, человеческие волосы, рыбьи кости, отполированные зубы аллигатора.
– Это для колдовства, масса. – Авраам немедленно ретируется на кухню.
– Он убил ребенка! – кричит рыдающая женщина.
Я смотрю на высокого, сурового африканца. Он слишком свиреп, слишком полон достоинства, чтобы защищаться. Он показывает одним презрительным жестом, что впервые видит весь этот шаманский арсенал.
Я организую для ребенка подобающие христианские похороны и распоряжаюсь о слушании в суде. Причина смерти: удушение. Подушку либо тряпки прижали к спящему лицу. Вот так сон наш лишается сновидений и мы переходим к другой жизни. Но так убивает женщина, а не мужчина. Во всяком случае, не этот мужчина. Они ждут моего свидетельства в э