Ты странствовал тридцать лет, Джеймс. Ты как Вечный жид. Но никто не заставлял тебя уезжать – уж я-то точно не заставляла. Над тобой не тяготеет никакое проклятие. Теперь ты можешь вернуться домой. Почему бы тебе не вернуться?
Я торжественно покинула сцену. Нельзя вечно скакать в одежде мальчика. И хотя я могу в этом признаться только тебе, мой голос не тот, что прежде. Я дала несколько благосклонно встреченных прощальных представлений, на одно из них пришла сама молодая королева. Во всех газетах опубликовали весьма хвалебные отклики, в том числе прелестную заметку самого г-на Диккенса. Он пишет, что я и в самом деле столь свежа и очаровательна, как твердит молва, и что ему не надо было прилагать усилий, чтобы представить себе, как я блистала прежде – потому что я и теперь блистательна. Или что-то в этом роде. Ты знаешь, что он очень интересуется театром и когда-то собирался пойти на прослушивание, но заболел? До чего печально. Я представляю себе, как сыграла бы с ним на пару. Он потрясающий чтец. Что ж, я поместила его добрые слова на почетное место в свой Памятный Альбом, рядом с засушенными розами Адольфуса – первыми, которые он мне подарил.
Мой бедный Адольфус умер. Но это, я думаю, тебе известно. Об этом писали во всех газетах. У него были роскошные похороны, и я была на службе, сидела позади семьи. Я старалась держаться в тени, но его сестра подошла, специально чтобы поцеловать меня и пожать мне руку. Газетчики имели наглость задаваться вопросом, что же теперь станет с неподражаемой миссис Джонс. Как будто мне придется пойти по миру! Я бы ни за что не позволила Адольфусу отправиться к праотцам прежде, чем он позаботится о моем достатке и благополучии. У меня, конечно, есть дом – полученный в подарок – и хорошая ежегодная рента. Но я не могу сидеть сложа руки. Это не в моей натуре.
У меня теперь новая профессия. Я говорю тебе об этом сейчас, чтобы ты вдруг не возмутился и не пытался меня остановить.
Я стала известным и модным медиумом. Я не принимаю кого попало. Но у меня есть постоянные клиенты, все до единого респектабельные, некоторые – из самого лучшего общества. Мне это пришло в голову после смерти Адольфуса. Я очень хотела не утратить с ним связь. В конце концов, нас и впрямь многое связывало. Смерть – это не обязательно конец. Это конец, только если ты так хочешь. И раз мне было одиноко и грустно, то и другие люди должны испытывать то же самое. Я осторожно поузнавала про богатых вдов. Одна несчастная женщина потеряла маленького сына – он умер от оспы – и с тех пор уже два года была безутешна. Она всего-то хотела знать, что ее ребенок доволен и счастлив. Какой вред может быть в том, чтобы слегка ее ободрить? Уж если двухлетний младенец не может попасть в рай, нам, остальным, не остается и вовсе никакой надежды. Так что я никому не врежу, правда? Я только приоткрываю райские врата, самую малость.
Я всегда прекрасно изображала детские голоса. Иногда мне и правда кажется, что через мое посредство что-то говорит. Если настроение подходящее. Я не беру фиксированную плату, никакой вульгарной коммерции. Я просто приветствую пожертвования. Даже неловко от того, сколько люди готовы отдать. Я как будто участвую в бесконечном благотворительном спектакле. Я всегда делала свою публику счастливее. Никто не посмеет этого отрицать. Они спускаются по моей широкой лестнице удовлетворенные и успокоенные. Я возвращаю им веру.
Я понятия не имею, что ждет нас за гробом. И ты тоже, Джеймс, несмотря на весь твой модный атеизм. К слову, совершенно возмутительный. Но если моя работа помогает людям верить, что все будет хорошо, помогает справляться со страхами и скорбями, я не вижу в этом зла.
Конечно, у меня есть вся нужная машинерия. Ветер, огни, голоса. Даже в жаркой затемненной комнате эффект получается потрясающий. И стол всегда как следует подпрыгивает, когда любимые приходят на зов. Эти мелочи очень важны. Они вводят клиентов в состояние напряженного ожидания. Я хочу, чтобы они были натянуты как струна, настроены на то, чтобы получить весточку. Не очень важно, что им скажут, – важен сам факт свидания с теми, кто ушел. Я никогда не допускаю дневной свет в комнату, где провожу сеансы, и моя горничная заботится о том, чтобы там пахло розовыми лепестками. Маленькая гостиная наверху – идеальная сцена для моих выступлений. Я всегда ношу черные кружева в знак уважения.
Конечно, в ходе наших первых бесед с клиентами я стараюсь узнать побольше об их дорогих покойниках. Я всегда в курсе деталей. Иногда я думаю, что это для них важнее, чем все остальное, – излить душу кому-то, кто станет их слушать, рассказать, как их гложет чувство вины. Почему люди всегда стыдятся, что живы, когда близкие умирают? Нет причины себя винить, если только ты не убийца.
Я отказываюсь работать с самоубийствами.
Знаешь ли ты, что мой бедный Хейдон был одним из этих несчастных? Ты считал его невыносимым. Бедняга, видимо, с тобой согласился и больше не смог выносить свое собственное общество. Он вышиб себе мозги перед своей незаконченной работой, портретом Альфреда. Ах, дорогой мой Джеймс, это было чудовищно. Я играла в театре в Кью, меня не было в Лондоне. Погода стояла страшно жаркая, и он не мог спать. Его выставка не имела успеха, дела были до последней степени расстроены. Он послал мне отчаянную записку, прося денег. Что я могла сделать? Я послала ему в ответ вексель на пятьдесят фунтов, но и пятьсот не покрыли бы его долгов. Его потребности были безграничны. К тому времени у него была жена и дети, они не делали решительно ничего, только сидели и разевали клюв, как прожорливые пеликанчики, пока Хейдон раздирал себе грудь и писал очередное немодное историческое уродство, из которого не удавалось выжать ни крови, ни денег. Этим летом исполнилось тринадцать лет с того дня. Он отправился в магазин Ривьера[57] на Оксфорд-стрит и купил пистолет. Прибрался в мастерской и написал множество прощальных писем родным.
Потом записал свои последние мысли и застрелился. Несчастный человек. У него не хватило денег на мощное оружие, и пуля отскочила от черепа, причинив, однако же, ужасную рану. Тогда этот malhereux[58] доковылял до мольберта, схватил бритву и перерезал себе горло, покрыв Альберта своей горячей кровью. Так он умер. Его нашла дочь, когда пришла в мастерскую ближе к полудню.
Конечно, я в числе первых сделала пожертвование в благотворительный фонд, созданный в пользу вдовы и осиротевших детей. Его жена Мэри была простая глупая женщина. Он лучше позаботился о ней посмертно, чем прижизненно. Она дала мне последний том его дневника на память. Она не могла заставить себя прочитать его, потому что с ней он всегда старался казаться веселым. Это и правда тяжелое чтение. Ему было всего шестьдесят. Он записал за два месяца до того, как столь неряшливо наложил на себя руки: «Теперь я в худшем положении, чем когда начал «Соломона» 33 года назад». Я была прелестной молодой женщиной, Джеймс, когда позировала для его «Соломона».
Бедный милый Хейдон. Его печальная судьба до сих пор меня ранит. Последняя запись в этом горестном томе кончается так:
Боже – прости – меня – Аминь.
Кончена жизнь
Б. Р. Хейдона
«Не мучайте меня на дыбе жизни» – Лир
Конец
Он выписал все это как эпитафию! Я скопировала с оригинала. И даже в цитате он ошибся. Когда я играю Корделию, я в этот момент уже лежу, бездыханная, и длинные локоны парика трогательно закрывают мое лицо. Но я при этом на сцене, и слышу реплику Кента. Она звучит так:
Не мучь. Оставь
В покое дух его. Пусть он отходит.
Кем надо быть, чтоб вздергивать опять
Его на дыбу жизни для мучений?[59]
У Хейдона ничего не получалось как следует. Даже предсмертная записка. Он был жалок, Джеймс, и его смерть глубоко меня потрясла. Мэри дожила до 1854 года. Она умерла мирно, не нуждаясь, на государственном довольствии. Но все это ужасно грустная история.
Я не хочу, чтобы ты умирал так, любовь моя, в отчаянии, одиночестве, среди чужих. Тебя не было тридцать лет, Джеймс. Тридцать лет – слишком долгий срок для обиды. Ты не простил мне, что я отказалась пойти за тебя замуж. Но я ведь сдержала свое слово, правда? Я не выходила ни за кого другого, хотя и устраивалась как умела со своим щедрым покровителем. А теперь я независимая женщина, сэр. Причем весьма богатая.
Возвращайся домой, Джеймс. Тридцать лет – долгий срок для скитаний. Посмотри, сколько страниц я исписала, прежде чем дошла до сути. Это моя простая просьба. Я всегда любила тебя. Я тебя не забыла. Мы теперь старые. Наша жизнь прошла. Возвращайся домой ко мне. Талия моя не так стройна, как когда-то, и походка помедленнее, но при известных ухищрениях волосы черны, как прежде, и ты обнаружишь, что я не так уж переменилась. Напиши мне, Джеймс. И скажи, что возвращаешься домой.
Засим остаюсь
твой любящий друг
Алиса Джонс
Я занялся перестройкой дома. Крыша была в порядке, но жильцы почти ничего не меняли на кухне. Она осталась такой же помойкой, какой была в день смерти дяди. На выбеленных стенах тут и там чернели огромные пятна, как будто в этой домашней преисподней постоянно вспыхивали пожары. Кладовка и судомойня кишели крысами и воняли. Я приказал их снести. Вместе со мной в дом въехала орава работников. Я стоял над ними ежедневно, принимая решения и препятствуя мелкому воровству, неизбежному при любом строительстве в Лондоне. Все соседи пришли меня проведать, радуясь возвращению хозяина. Психея рычала на каждого из них. За все эти годы улица изменилась до полной неузнаваемости. Исчезли доходные дома и ватаги мальчишек. С моей стороны тротуара на равных промежутках были высажены липы, так что прежняя гостиная Барри, та комната, где когда-то висела его печально знаменитая «Пандора», выходит теперь на море свежей зелени.