Я сижу и молчу. Я провел жизнь, борясь за людей, которым не хватало сил даже поднять голову в знак протеста. Внезапно мне становится ясно, что Алиса понимает мои мысли. Нет нужды открывать рот.
– Конечно, Джеймс. Обездоленные мира благодаря тебе немножко меньше обездолены. Но ни один из нас не ослушался зова времени. Ты занимался филантропией, я улучшала свою жизнь ценой собственных усилий. Если бы богатые и бедные встретились где-то посредине, нам всем стало бы удобнее жить.
Мы сидим и держимся за руки при свете камина, с достойной богословской объективностью размышляя о том, насколько нравственны наши цели и средства. Горничная приносит большой поднос с вином и пирогами. Как только пучеглазая девушка удаляется, Алиса набрасывается на пирог.
– Ты когда в последний раз ел? Ты ужинал? Нет, конечно. Сейчас, должно быть, за полночь. Ну давай, Джеймс, возьми кусок. Я пропитала его ромом, чтобы напомнить тебе про тот богом забытый кусок вулканической скалы, откуда ты только что вырвался. Ешь скорее. Если не будешь есть, я все сожру.
Я боялся, что мы слишком много лет нашей жизни провели порознь. Кого я вспоминаю? Детская любовь прочна и долговечна. Я – Ариэль, я возвращаюсь с острова Калибана в поисках моей старушки Миранды, моей первой любви. Кого она видит – шестидесятилетнего старика, сморщившегося до размера перчаточной куклы, напряженно застывшего в своих ботинках на огромной подошве? Или ребенка в полях, у которого рубашка намокла от летней утренней росы? Я колеблюсь, я сомневаюсь, я собираюсь с духом.
Алиса сосредоточилась на огромном куске пирога, пропитанного ромом и начиненного вишнями. Когда-то, когда я служил в Восточном Средиземноморье, одна из колониальных дам справляла пятидесятилетний юбилей, и ее муж заказал платье из Англии – «…и боже ты мой, доктор Барри, не знаю, как и сказать, но вы же понимаете такие вещи. Оно было самого модного фасона, прелестное, но на три размера мало, по меньшей мере на три размера! Так что моей портнихе пришлось вшить в нужных местах несколько вставок, перенести вытачки, но еще оставались эти оборки и ленточки, которые женщина моего возраста просто не может себе позволить! И конечно, я сказала ему, что я просто в восторге. Мы старались так все пригладить, чтоб он не заметил. Моя дочь очень хитро убрала самые задорные рюшечки. И он не заметил. Боже мой, боже мой. Мне уже не восемнадцать, но, похоже, этого он тоже не заметил».
«Мадам, вам посчастливилось быть любимой – именно поэтому ваш муж до сих пор видит в вас ту девушку, на которой женился».
Я помню свой ответ, и вижу теперь Алису – непредвзято, с женской зоркостью. Передо мной – угрожающе бодрая старушка, с расчетливым блеском в черных глазах, женщина, с которой нельзя не считаться, женщина, которая всему знает цену, женщина, которую я по-прежнему люблю всем сердцем.
– На что ты уставился, Джеймс? У меня что, крошки на подбородке?
Пора быть галантным. Алисе это нравится.
– Я смотрел на тебя и думал, какая ты красивая.
Алиса обезоружена. Она вознаграждает меня широкой и серьезной улыбкой. К ее зубу пристала вишня – надо сказать, что большинство зубов у нее сохранилось. Она всегда говорила, что для лучезарной улыбки на сцене это важно, и следила за ними.
Я слушаю ее оживленный монолог и замечаю, как часто она оправдывается за свою нынешнюю карьеру медиума.
Она признает, что принимают ее все-таки не везде.
– Нельзя этого ожидать, – вздыхает она, – раз уж ты актриса. Мы не респектабельны, сколько бы денег у нас ни было. Кое-кого из тех, кто не пускает меня на порог, я могла бы купить со всеми потрохами. Дело даже не в том, что ты делаешь на сцене, – хотя и этого бы хватило, – а в том, как они представляют себе твой досуг. Иногда мне кажется – дело в том, что мы сами зарабатываем себе на жизнь и не принадлежим мужчинам. И пусть я миссис Джонс, но кто же был покойный мистер Джонс? Это очень долгая история.
– В самом деле, кто же он был?
– Один ирландец, – отвечает она, сияя. – Некрупный, но весьма образованный джентльмен, с прелестными рыжими кудрями.
Она вскакивает, рассыпая вокруг крошки, и радостно кричит:
– Джеймс! Ты покраснел!
Впервые за тридцать лет я сам себе удивляюсь.
– Переезжай ко мне, Алиса.
Я не собирался этого говорить, но я хочу именно этого – больше, чем всех благ мира. Ей не нужно время, чтобы обдумать мое предложение. Она просто замирает на минуту, внимательно глядя мне в лицо, читая то, что написали на нем тридцать лет жизни. Видимо, она все-таки узнает прежнего меня, потому что ее улыбка – это та самая улыбка, которую я полюбил на сеновале Дэвида Эрскина, и у реки, где мухи лениво жужжат под августовским солнцем, и в лесах, где Алисины руки и ноги сияют коричневым загаром под грязным белым фартуком, когда она ищет грибы. Ту же улыбку мне удается украдкой разглядеть, бросив на нее взгляд, когда она считает свои победы и свои монеты. Зрители сходили с ума, видя эту улыбку под широкой шляпой с плюмажем. Эту улыбку я помню больше тридцати лет.
– Хорошо, – говорит она, – перееду.
Сложности начались несколько дней спустя, когда я сообщил ей, что ни при каких обстоятельствах она не сможет взять с собой все свои пожитки.
Я ухаживаю за Алисой Джонс по всем правилам, чтобы соблюсти приличия. Я посещаю ее ежедневно в часы приемов. Я вынужден терпеть толпы прилипал, подхалимов и поклонников, что собираются у ее дверей и маршируют по лестнице. Я обнаружил, что пара драматургов, если у кого-то хватит простодушия назвать их творения «драмами», – независимые и остроумные люди. Иногда они уговаривают ее спеть для нас. Ее голос не так силен, как прежде, но исполнение и свежесть трогают ничуть не меньше.
Мы бурно ссорились из-за столоверчения – сеансов постукивания, как я их обычно называл. Я стоял насмерть. Я объявил, что, когда она сочтет возможным переехать в мой дом, чтобы наслаждаться покоем в обществе достойного и любящего человека, она должна сообщить всем, что услуги профессионального медиума более не предоставляются. Алиса дулась. Я настаивал. Клиенты умоляли. Дело зашло в тупик.
Я убедил ее умерить свои аппетиты относительно внутреннего убранства моей гостиной, и в обмен на это был принужден купить еще один рояль. Ее черный динозавр никогда не смог бы пролезть через окна второго этажа без разрушения несущих стен. Она отказалась распродать непристойные гобелены. Я представил себе, как они будут царственно висеть по всей лестнице. От своей кровати она отказаться не могла – это было псевдосредневековое сооружение с четырьмя столбами и плотным бархатным балдахином, который был вышит бурбонскими лилиями и оторочен золотой бахромой. Это означало, что ей отойдет весь третий этаж дома – будуар, гардеробная, гостиная с тремя окнами и маленький альков с низкими сиденьями, которые она велела перетянуть и покрыть блестящим атласом и подушками в тон. Старик-художник когда-то хранил в этих огромных комнатах все свои холсты. Должно быть, Алиса позировала ему здесь, в этой комнате, откуда теперь открывается вид на зеленые цветущие деревья. Я опасался, что ей будет не по себе в этом доме, но напрасно. Алиса совершенно не сентиментальна и свободна от страстей прошлого.
– Наконец-то я вернулась! – объявила она, переступив порог в день своего первого официального визита. – Надо сказать, я рада, что квартал стал поприличнее. Помнишь мальчишек, которые швыряли камни в окна и оставляли мусор на крыльце?
Конечно, поползли сплетни. Мне предложили членство в клубе «Гаррик» на основании моих тесных связей с артистическим миром, как тактично сообщалось в письме. Разумеется, я отказался. Меня посетили некоторые старые знакомые из колоний. Джентльмены, конечно, завидовали. Имя Алисы до сих пор обладало магическим действием, особенно для людей старого поколения, и вызывало эротическую ностальгию по прошлому. Некоторые дамы страстно желали ее увидеть. Другие наотрез отказывались, еще не получив приглашения. Мы проводили время в мужской компании.
Ее портреты можно было увидеть в самых разных местах, в том числе весьма фривольный холст, висевший в «Гаррике», – на нем она была представлена в костюме дерзкого солдата из «Любит – не любит». Я так и не видел оригинала, хотя изучил многочисленные гравюры. Изображение это почти за гранью приличия. Алиса могла, и до сих пор может, похвастаться совершенно безупречными ногами – длинными, стройными, великолепной формы. Судя по всему, ими восхищались многие.
Я помогал ей собраться, рылся в бесчисленных коробках с афишами и сувенирами. Лондон должен быть переполнен ее любовниками, если судить по billet-doux[60], которые она бережно хранила. Многие из них я внимательно прочитал и должен сознаться, что пару раз с трудом сдерживал вспышки ревности. Мужчины, видимо, считали, что любая актриса легкодоступна. Если она отдается на сцене, то должна отдаваться и немедленно после этого в зеленой уборной. Богатые и влиятельные мужи часто оставляли напечатанные визитные карточки с тайными адресами на обратной стороне. Некоторым из этих легкомысленных предложений было более полувека.
– Почему ты хранишь все эти компрометирующие непристойности, Алиса? – Я шваркнул на пол ящик, хранящий тщательно собранные свидетельства десятилетий пыльной похоти.
– Пригодится, если я захочу кого-нибудь шантажировать. Как можно скомпрометировать меня? У актрис не бывает репутации, которую можно потерять, Джеймс. У них просто репутация. Заслуженная или незаслуженная. Иди-ка сюда и помоги мне разобрать шляпные коробки.
Вслед за этим меня затопило море шляпок, мягкого бархата, накрахмаленного льна, соломы и перьев. Мы провели остаток утра, пытаясь их разобрать. Невозможно было убедить ее выбросить хотя бы одну, несмотря на то что было ясно, что носить их она уже не будет. Но сборы оказались полезными. Я проводил целые дни, роясь в прошлых жизнях Алисы. Она не пыталась от меня ничего скрыть. А я – я снова влюбился в ее удивительную смелость.