Как-то вечером мы пили десертное вино в гостиной, отчаявшись разобрать ее украшения – половину я с легким сердцем отправил в сейф своего банка; и тут наше общее прошлое неожиданно прорвалось в сегодняшний день. Личные комнаты Алисы переполнял сильный запах мускуса и розового масла. Вся ее мебель была тяжелой и громоздкой, даже по понятиям тогдашней моды. Мне часто казалось, что я уже погребен в пирамиде, окруженный сокровищами в изукрашенных урнах и набальзамированными рабами. Вдруг Алиса заговорила – немного нервно и отрывисто, что было совсем на нее не похоже:
– Слушай, Джеймс, я понимаю, что дело давнее, – но все-таки ты помнишь весну, перед тем, как умер твой дядя?
– Как я могу забыть? Я тогда в первый раз сделал тебе предложение. А что?
– В феврале, когда с ним случился первый удар, еще до твоего приезда, мы были в доме одни. Я бы послала за твоей матерью и за врачом, конечно, но старик был не в себе. Он должен быть что-то тебе сообщить. Я не понимала, что он говорит. Ни слова нельзя было разобрать. Поэтому он написал тебе записку. Он не мог мне ее продиктовать, а у самого хватало сил только на пару строк. Но он сказал, что дело срочное. Поэтому он заставил меня ее запечатать и поклясться, что я ее тебе отдам.
Алиса слегка зарделась. Она протянула мне пожелтевший, измятый листок бумаги с рассыпающейся печатью из красного сургуча.
– Вот оно. От Джеймса Барри.
Я уставился на записку мертвеца, долетевшую до меня сквозь без малого пятьдесят лет.
– Я собиралась отдать ее тебе. Но ты вел себя как диктатор. Я не хотела с тобой разговаривать. А потом, честно говоря, просто позабыла. Я нашла ее вчера во время сборов.
Я взял письмо у нее из рук. Оно все еще было запечатано. Я взглянул на желтую бумагу и крошечные неровные буквы. Мое имя. Ни одна буква не выцвела, не размазалась, не утратила четкости.
– Где ты его нашла?
– В старой шкатулке для драгоценностей.
– Это та шкатулка, что ты украла из дядиного дома, когда сбежала?
– Украла? – Шерсть Алисы вздыбилась по всему хребту. – Не слишком ли сильно сказано? Я уже рассказывала тебе, как все было. Точно помню, что рассказывала. Я взяла шкатулку вместо платы за полгода и гонорара натурщицы. Мне нужны были деньги на костюмы. Твой дядя был скрягой, Джеймс. Если бы я попросила расчет, то он бы догадался, что я собираюсь сбежать и выступать на сцене, и послал бы меня ко всем чертям. Я взяла то, что мне причиталось.
– Алиса, эта шкатулка стоила трех лет работы. По меньшей мере. Я уж не говорю про ее содержимое.
– И что? Мне очень хорошо платили.
– Ты сказала, что продала ее.
– Правда? Значит, соврала.
Мы сверлили друг друга злобными взглядами. Я первый понял, что все это не важно. Абсолютно. Я потрогал сложенный листок. Печать была похожа на настоящую. Целая. Алиса сердито смотрела на меня.
– Ты ее так и не прочитала? – изумленно спросил я. Алиса вполне могла подделать печать Барри. Она была способна даже на то, чтобы снять перстень с печаткой с его остывшей руки.
– Нет, не прочитала. С какой стати? Оно адресовано тебе.
Ее распирало от праведного гнева. Спустя все эти годы краденая шкатулка все еще не давала ей покоя.
– Да ладно, Джеймс, ну какая разница? Я продала все камни. Некоторые были необработанные, но все равно стоили немало. Я не стала продавать шкатулку. Джеймс Барри наверняка знал, что я положила письмо в шкатулку, но я, честно говоря, про него совершенно забыла. Старикан все равно все оставил тебе. Так что вряд ли он мог сказать что-то важное. Ну, давай, открывай.
Я все еще сидел в молчании.
Она с недовольным видом уселась на мягкий пуф перед туалетным столиком, и все склянки зазвенели. Я взломал печать. Она отвалилась от письма. Чернила немного выцвели, почерк неуверенно змеился. Джеймс Барри умирал. Он едва мог держать перо. Я вглядывался в его слова.
– Ну, что он говорит? Читай. Какие-нибудь прощальные признания?
Алисе не терпелось.
Я прочитал письмо вслух, выделяя каждое слово.
Мой дорогой мальчик я боюсь ты не успеешь домой мне так много надо тебе сказать у меня нет сил пойди к своей тетке Луизе Эрскин скажи я хотел чтобы ты все узнал и что я люблю тебя и твою маму прости меня я очень тобой горжусь
Ни даты, ни подписи. Я молча передал записку Алисе, чья близорукость сделала расшифровку записки весьма мучительной. Она хотела прочесть все сама, чтобы убедиться, что я ни о чем не умолчал.
– Ну вот, – сказал я. – Я много лет не общался с Луизой. Наверное, она уже умерла.
– О нет, – сказала Алиса, вспыхивая, как газовая лампа. – Старая карга цветет и пахнет. Она совершенно ослепла, ей почти девяносто. Живет в доме возле парка с дюжиной слуг. Я знаю точно, где она живет, потому что я к ней ходила в прошлом году.
– Ты с ней говорила? – изумленно спросил я.
– Нет, – ощетинилась Алиса, – она не захотела меня принять. Фарисейка. – Алиса изобразила хирургически-безжалостный тон Луизы: – «Мисс Эрскин просит довести до сведения миссис Джонс, что ее нет и никогда не будет дома на случай ее посещений». Вот стерва!
Я рассмеялся:
– Ну что ж, Алиса, для Луизы ты по-прежнему девчонка-судомойка. Увы.
Я встал и обнял ее.
– Не злись. Пойдем вместе. Посмотрим, откажется ли Луиза Эрскин принять доктора Джеймса Миранду Барри и миссис Алису Джонс в комплекте.
Дом Луизы, вероятно, когда-то был изысканным. Я этого не помнил. Нынешний отличался старомодной тяжеловесностью. Литые держатели для факелов в руках мускулистых каменных богов, ныне бесполезные при газовом освещении, тем не менее торчали с обеих сторон парадного подъезда, нагие и почерневшие в ярком свете ранней весны. Парк был покрыт ковром из желтых и алых крокусов, но ветер дул немилосердно. Мы прибыли в одиннадцать и как раз столкнулись с уходившим доктором. Миссис Эрскин чувствует себя неплохо, хотя она и не в лучшем расположении духа. Она больше не принимает гостей. Я сомневаюсь, что вы сможете с ней повидаться. Огромная прихожая, студеная по углам, заполненная мрачными портретами, напугала Психею. Уродливая стойка для зонтиков из слоновьей ноги пряталась за угольным ведерком. Мы жались друг к другу возле камина. Алиса выглядела безупречно, хотя и оделась с излишним щегольством. На ней было ее самое дорогое и красивое пальто с богатой меховой оторочкой и муфтой в тон. Меня это не беспокоило. Если Луиза совсем ослепла, она вряд ли заметит эти выставленные напоказ признаки благосостояния. Чтобы оценить великолепие Алисы, ей бы пришлось ощупать слои один за другим. Психея рычала на расчлененного слона. Сесть было некуда.
Служанка спустилась по лестнице.
– Мисс Эрскин примет доктора Джеймса Барри, – коротко сказала она в явном замешательстве.
Алиса поняла. Она развернулась на каблуках и вышла, хлопнув входной дверью и оставив меня один на один с изумленной служанкой. Торжественные уходы всегда хорошо ей удавались. Я помедлил. Алисин экипаж остался ждать у дверей. Я был несколько удивлен. Обычно Алиса относилась к чужому пренебрежению с невероятным спокойствием. Она как-то сказала мне, что неприятие, которое общество выказывает актрисе, разительно отличается от того равнодушия, с каким относятся к судомойкам. Теперь на нее обращают внимание, потому что чувствуют угрозу. Служанку, объяснила Алиса, не замечают, потому что ее просто не существует. Но если твое появление вызывает скандал – с тобой уже нельзя не считаться, ты словно вырастаешь в их глазах. Я хотел поговорить с Луизой. Я хотел узнать, что она помнит. Как ни странно, нашелся еще кто-то, кто знал меня прежде, с кем у нас есть общее прошлое. Поэтому я оставил Алису наедине с ее гневом и поднялся по лестнице.
В комнатах Луизы было нечем дышать. В камине бурно пылал огонь, от внешнего мира отгораживали ширмы, занавеси, ставни и подушки. Луиза – крошечная, скрюченная, древняя – сидела посреди всей этой мрачной, тесной духоты. Я снял и пальто, и сюртук и передал их служанке. Я склонился и поцеловал старуху. Обычно я не появляюсь на людях, одетый так легко. Но эта женщина знала меня ребенком. Она, возможно, знала обо мне больше, чем я сам. Ее щека на ощупь напоминала сморщенное яблоко, которое слишком надолго оставили дозревать в амбаре. Она держала огромную слуховую трубку, голову ее прикрывал простой белый чепец, так что ее череп, по всей вероятности почти лысый, не был виден. Она незряче взглянула в мою сторону. Глаза ее затуманились, но по-прежнему полыхали огнем. Она потянулась, чтобы дотронуться до моих холодных рук. Наш разговор представлял собой серию громких выкриков.
– Джеймс? Это ты?
– Да, это я.
– Ты же не привел с собой эту ненасытную гарпию?
– Если ты имеешь в виду Алису, то нет, она ушла.
Старуха издала нечто среднее между фырканьем и смешком. После чего потребовала чаю. Его подали в детском поильнике с желтыми цветочками на фарфоре, чтобы мисс Эр-скин не облилась дарджилингом.
– Мне читают вслух газеты. В том числе объявления и колонку сплетен. Я знаю, что ты опять с ней связался. Иногда, Джеймс Барри, мне кажется, что ты не лучше твоей матушки.
Внезапно она рассмеялась. Зловещее, надтреснутое завывание прошлого столетия вырвалось из ее дряхлого горла.
– Добро пожаловать домой, Джеймс, – прокаркала она.
Я ничего не сказал.
– Ты думал, я умерла?
– Да, честно признаться – думал.
– Что ж, разумно. Все остальные умерли.
Наступило долгое молчание. Я изучал мебель. Ничто не казалось явно знакомым. Бюро – да, оно было в старом доме. Может быть, несколько картин, животные на фоне пейзажа. Но еще – сто лет не разобранной мишуры и книги, которые она больше не может читать. В юности Луиза была до некоторой степени синим чулком. Она даже знала Фанни Берни[61]. Почему она не вышла замуж? Когда-то она была красива. Кухонные сплетни свидетельствовали о бесконечной череде отвергнутых ухажеров, ужаленных ее острым языком и ретировавшихся обратно в Лондон. Психея обнюхивала скамейку для ног. Я чувствовал дух старушечьего тела, пы