Тут она кивнула головкой на рог месяца, поднимавшегося над Хей-Хиллом. И рассказала мне о мраморной пещере в серебряной долине, где мы могли бы поселиться. Я сказал, что был бы рад отправиться туда, но напомнил – вот, как сейчас ты, – что у меня нет крыльев.
«Ничего страшного, – сказала фея, – вот талисман, который уничтожит все трудности». И протянула мне красивое золотое кольцо. «Надень его, – сказала она, – на безымянный палец моей левой руки, и тогда я – твоя, а ты – мой, мы вместе покинем землю и создадим свои небеса вон там». И она опять показала на луну. Это кольцо, Адель, лежит у меня в кармане панталон в виде соверена, но я вскоре вновь превращу его в кольцо.
– Но при чем тут мадемуазель? Мне про фею неинтересно. Вы же сказали, что возьмете на луну мадемуазель!
– Мадемуазель – фея, – таинственно прошептал он, а я сказала ей, что он шутит, и она, в свою очередь, с истинно французским скептицизмом назвала мистера Рочестера «un vrai menteur»,[57] заявив, что ни чуточки не поверила в его «Contes de fée»[58] и вообще, «du reste, il n'y avait pas de fées et quand même il y en avait»,[59] они, конечно бы, ему не являлись, не дарили бы никаких колец и не предлагали бы жить с ними на луне.
Час, проведенный в Милкоте, оказался для меня очень нелегким. Мистер Рочестер приказал остановиться у склада шелковых тканей. И мне было приказано выбрать материи на полдюжины платьев. Для меня это было мучением. Я умоляла отложить… когда-нибудь потом… Нет! Непременно теперь же! Мольбы, произносимые энергичным шепотом, сократили их число до двух. Но он поклялся, что выберет сам. С тревогой я смотрела, как его взгляд скользит по разнообразию ярких расцветок. Выбор он остановил на блестящем шелке самого глубокого аметистового оттенка и великолепном розовом атласе. Вновь я настойчиво зашептала, что уж лучше бы он сразу купил мне платье из золота, а шляпку из серебра – надеть платье из этих тканей я не решусь никогда. С невероятным трудом – он был тверд как кремень – я убедила его взять взамен черный атлас и жемчужно-серый шелк.
«Так уж и быть!» – сказал он. Но я у него еще буду соперничать красками с цветником.
Как я обрадовалась, когда мне удалось увести его из этого склада, а потом и из ювелирной лавки! Чем больше он покупал для меня, тем жарче горели мои щеки от досады и унижения. Когда я наконец вновь оказалась в карете, возбужденная и совсем измученная, я внезапно вспомнила о том, о чем в вихре событий последних дней совершенно забыла, – о письме моего дяди Джона Эйра миссис Рид, о его намерении удочерить меня и сделать своей наследницей. «Каким облегчением, – подумала я, – было бы самое скромное состояние, лишь бы оно обеспечило мне независимость. Мысль, что мистер Рочестер когда-нибудь станет одевать меня, как куклу, невыносима: я не хочу быть второй Данаей, изо дня в день осыпаемой золотым дождем! Я напишу на Мадейру, как только поднимусь к себе, напишу дяде Джону о том, что выхожу замуж, и за кого. Если у меня будет надежда в грядущем принести мистеру Рочестеру приданое, мне будет легче терпеть, что он содержит меня сейчас». Почувствовав некоторое облегчение от этой мысли (которую я не преминула исполнить в тот же день), я вновь осмелилась встречаться взглядом с моим патроном и возлюбленным, чьи глаза упорно искали мои, пока я отводила их и отворачивала лицо. Он улыбнулся, и я подумала, что точно такой же улыбки в милостивом расположении духа мог бы султан удостоить рабыню, осыпая ее золотом и драгоценными камнями. Я крепко сжала руку, которая все время искала мою, и оттолкнула ее, побагровевшую от моего гневного пожатия.
– К чему такой взгляд? – сказала я. – Если вы и дальше будете так смотреть, я до конца моих дней буду донашивать ловудские платья, в церковь отправлюсь в лиловом полотняном, а из серого шелка можете сшить себе халат, а также множество черных атласных жилетов вдобавок.
Он засмеялся и потер руку.
– Какой восторг видеть и слышать ее! – воскликнул он. – Какая находчивость! Какое остроумие! Я бы не променял эту маленькую английскую скромницу на весь сераль турецкого султана, на глаза газелей, фигуры гурий, и прочее, и прочее.
Это восточное уподобление еще больше меня задело.
– Я и на дюйм не стану заменять вам сераль, – заявила я, – а потому не приравнивайте меня к нему. Если вас манит что-то в таком роде, так немедля, сэр, отправляйтесь на стамбульские базары и накупите невольниц на часть суммы, которую как будто не находите на что употребить тут.
– А что будете делать вы, Дженет, пока я буду выторговывать столько-то тонн пышной плоти и полный набор черных глаз?
– Буду готовиться стать миссионершей, чтобы проповедовать свободу тем, кто порабощен, в том числе и обитательницам вашего гарема. Я добьюсь доступа туда и подниму мятеж. Вы, сэр, эдакий трехбунчужный паша, будете нами связаны во мгновение ока. И я, например, соглашусь освободить вас от уз не раньше, чем вы подпишете хартию вольностей, каких не даровал еще ни один тиран.
– Я охотно предам себя вашему милосердию, Джейн.
– Я не найду в себе и капли милосердия, мистер Рочестер, если вы будете меня умолять о нем с таким выражением на лице. Этот ваш взгляд заверяет меня в том, что, какую бы хартию вы ни даровали под принуждением, едва получив свободу, вы тут же нарушите все ее условия.
– Джейн, Джейн, чего вы, собственно, хотите? Боюсь, вы вынудите меня, кроме церковного обряда, согласиться еще и на заключение брачного контракта, потребовав, как вижу, особых условий. Так каких же?
– Сэр, я хочу только душевного покоя. Меня не прельщает сокрушительное бремя обязательств. Помните, что вы говорили о Селине Варанс? О брильянтах и шелках, которые ей дарили? Но я отказываюсь быть вашей английской Селиной Варанс. Я останусь гувернанткой Адели, отрабатывая свой стол и кров и получая сверх того тридцать фунтов в год. Из этих денег я и буду сама пополнять свой гардероб. А от вас я не возьму ничего, кроме…
– Чего же?
– Вашего сердца. А если я взамен отдам вам свое, то мы будем квиты.
– Ну, по природной хладнокровной дерзости и чистейшей врожденной гордости вам нет равных, – сказал он. Мы уже подъезжали к Тернфилду. – Не будет ли вам угодно пообедать со мной сегодня? – добавил он, когда ворота остались позади.
– Нет, благодарю вас, сэр.
– Осмелюсь спросить, за что же «нет, благодарю вас»?
– Я никогда прежде не обедала с вами, сэр, и не вижу причин для этого, пока…
– Пока что? Как вы любите недоговаривать!
– Пока мне не останется другого выбора, сэр.
– Вы опасаетесь, что я грызу кости наподобие людоеда или могильного беса, и поэтому вы не хотите разделить со мной трапезу?
– Никаких предположений относительно этого я не строила, сэр. Но я хочу, чтобы еще месяц все оставалось по-прежнему.
– Вы немедленно освободитесь от рабского положения гувернантки!
– Вот как! Прошу прощения, сэр, и не подумаю! Я буду вести себя точно как прежде. Весь день не встречать вас, как я привыкла. Можете присылать за мной по вечерам, когда у вас будет настроение увидеть меня, и я приду. Но только тогда!
– Мне необходимо покурить, Джейн, или взять понюшку табака, чтобы найти хоть какое-то утешение – pour me donner une contenance,[60] как сказала бы Адель. Увы, я не захватил с собой ни портсигара, ни табакерки! И вот что, – шепотом, – пока ваше время, маленькая тиранка, но скоро наступит мое, и когда я свяжу вас узами брака, то, фигурально выражаясь, повешу вас на цепочке – вот так. – Он прикоснулся к брелоку на часовой цепочке. – Да, «к груди я, малютка, тебя приколю, чтоб алмаз мой не потерялся», если вы помните Бернса.
Это он договаривал, пока высаживал меня из кареты, а когда он отвернулся, чтобы спустить на землю Адель, я вошла в дом и укрылась у себя наверху.
Вечером он не преминул призвать меня к себе. Однако я придумала для него занятие, так как решительно хотела избежать беседы тет-а-тет. Я не забыла его чудесного голоса, я знала, что он любит петь – как все хорошие певцы. Сама я никогда не пела, а играла недостаточно хорошо для его взыскательного слуха, зато очень любила слушать, если пение и музыка были хороши. Едва наступил романтичный час сумерек и за окном вечер начал развертывать синее звездное знамя, как я встала, открыла рояль и, заклиная его всеми святыми, попросила спеть мне. Он сказал, что я капризная колдунья и он предпочтет спеть как-нибудь в другой раз, но я заявила, что не хочу слушать никаких отговорок.
Нравится ли мне его голос, осведомился он.
– Очень! – Мне не нравилось потакать его тщеславию, но против обыкновения, под давлением обстоятельств, я решила пробудить и подкормить это тщеславие.
– В таком случае, Джейн, изволь аккомпанировать мне.
– Хорошо, сэр. Я попробую.
И я попробовала, но меня незамедлительно сняли с табурета и назвали «маленькой фальшивицей». Бесцеремонно устранив меня – чего я как раз и хотела, – он занял мое место и начал сам себе аккомпанировать (ведь играл он столь же хорошо, как и пел). Я ускользнула в оконную нишу, и пока я сидела там, глядя на неподвижные деревья и окутанную тьмой лужайку, бархатный голос пел вот какие слова:
Навеки сердце покорив,
Вошла в него любовь.
Как лавы огненный прилив,
Вскипает в жилах кровь.
О, мука расставанья с ней!
А встреча – как весна!
И становился день темней,
Коль медлила она.
Я грезил, рай я обрету,
Любимым став, любя.
Лелеял дивную мечту
И отдал ей себя.
Но разделила пропасть нас,
Пустыня без дорог.
Сам разъяренный океан
Сравниться б с ней не мог.
Закон и Зло, Добро и Гнев