И я пустилась в путь, но ушла не далеко: не успела я пройти и четверть мили, как услышала конский топот. Какой-то всадник приближался быстрым галопом, рядом с лошадью бежала собака. Исчезните, злые предчувствия! Это был мистер Рочестер. Он ехал верхом на Мезруре, а за ним следовал Пилот. Увидев меня, ибо луна показалась на небесном поле и теперь плыла, окруженная слабым сиянием, он снял шляпу и помахал ею над головой. Я бросилась к нему бегом.
– Вот видишь, – воскликнул он, протягивая мне руку и наклоняясь с седла, – ты не можешь и минуты прожить без меня! Стань на кончик моего сапога, дай мне обе руки. Ну, влезай!
Я послушалась. Радость придала мне ловкости, и я вскочила в седло перед ним. Он встретил меня нежным поцелуем и не скрывал своего торжества, которого я постаралась не заметить. Но вдруг он забеспокоился и спросил:
– А может быть, что-нибудь случилось, Дженет, что ты выбежала мне навстречу в такой поздний час? Что произошло?
– Ничего. Мне казалось, вы никогда не приедете. Я не в силах была ждать вас дома, когда за окном дождь и ветер.
– Дождь и ветер – это верно. И посмотри-ка, ты уже вымокла, как русалка; накинь мой плащ. У тебя словно лихорадка, Джейн. И щеки и руки горячие. Нет, правда, что случилось?
– Теперь ничего. Я уже не чувствую ни страха, ни огорчения.
– Значит, ты чувствовала и то и другое?
– Пожалуй. Но я расскажу вам после, сэр, и, мне кажется, вы только посмеетесь над моей тревогой.
– Я посмеюсь над тобой от души, только когда пройдет завтрашний день. До тех пор я не осмелюсь: моя судьба обманщица, я ей не верю. Но неужели это ты, девушка, ускользающая, как угорь, и колкая, как шиповник? Я не мог тебя пальцем коснуться весь этот месяц, чтобы не уколоться, а теперь мне кажется, что в моих объятиях кроткая овечка. Ты вышла в поле, чтобы встретить своего пастыря, Джейн?
– Я стосковалась по вас, но только не гордитесь. Вот мы уже и в Торнфилде. Пустите меня, я слезу.
Он спустил меня возле крыльца. Джон взял лошадь, а мистер Рочестер последовал за мною в холл и сказал, чтобы я поскорее переоделась и затем пришла к нему в библиотеку. И когда я уже направилась к лестнице, он еще раз остановил меня и приказал не задерживаться долго. Я не стала мешкать. Через пять минут я уже снова была с ним. Он ужинал.
– Возьми стул и составь мне компанию, Джейн. Дай бог, чтобы это был наш последний ужин в Торнфилде – на долгие, долгие месяцы.
Я села возле него, но сказала, что не могу есть.
– Из-за того, что тебе предстоит путешествие, Джейн? Это мысль о поездке в Лондон тебя лишает аппетита?
– Сегодня вечером, сэр, мое будущее кажется мне туманным. Бог знает какие мысли приходят мне в голову, и все в жизни представляется сном.
– Кроме меня; я, кажется, достаточно реален, – коснись меня.
– Вы, сэр, главный призрак и есть. Вы только сон.
Он, смеясь, вытянул руку.
– Разве это похоже на сон? – сказал он, поднеся ее к моим глазам. Рука у него была сильная и мускулистая, с длинными пальцами.
– Да, хоть я и прикасаюсь к ней, но это сон, – сказала я, отводя его руку. – Сэр, вы отужинали?
– Да, Джейн.
Я позвонила и приказала убрать со стола. Когда мы опять остались одни, я помешала угли в камине и села на скамеечку у ног мистера Рочестера.
– Скоро полночь, – сказала я.
– Да. Но ты помнишь, Джейн? Ты обещала просидеть со мной всю ночь накануне моей свадьбы.
– Помню. И я исполню свое обещание, просижу с вами по крайней мере час или два. Мне спать совершенно не хочется.
– У тебя все готово?
– Все, сэр.
– У меня тоже, – отозвался он. – Я все устроил, и завтра, через полчаса после венчания, мы покинем Торнфилд.
– Очень хорошо, сэр.
– С какой странной улыбкой ты произнесла это: «Очень хорошо, сэр», и отчего у тебя на щеках горят два ярких пятна, отчего так странно блестят твои глаза? Ты больна?
– По-моему, нет.
– По-твоему! Так в чем же дело? Скажи мне, что с тобой?
– Не могу, сэр. У меня нет слов сказать вам, что я испытываю. Мне хотелось бы, чтобы этот час длился вечно. Кто знает, что готовит нам завтрашний день!
– Это ипохондрия. Ты просто переутомилась или переволновалась.
– А вы, сэр, счастливы и спокойны?
– Спокоен? – нет. Счастлив? – да, до самой глубины моего сердца.
Я подняла глаза, чтобы увидеть подтверждение этих слов на его лице. Оно выражало глубокое волнение.
– Доверься мне, Джейн, – сказал он, – сними с души то бремя, которое тебя гнетет, передай его мне. Чего ты боишься? Что я окажусь плохим мужем?
– Я меньше всего об этом думаю.
– Может быть, тебя тревожит новая сфера, в которую ты вступаешь, новая жизнь, которой ты начнешь жить?
– Нет.
– Ты мучишь меня, Джейн. Твой взгляд и тон, их печаль и решимость тревожат меня. Я прошу дать мне объяснение.
– Тогда, сэр, слушайте. Вы ведь не были дома прошлой ночью?
– Не был. Верно. Ах, помню… Ты намекнула мне давеча на какое-то событие, которое произошло в мое отсутствие, – вероятно, какие-нибудь пустяки. Однако оно растревожило тебя. Скажи, что это? Может быть, миссис Фэйрфакс обмолвилась каким-нибудь неудачным замечанием или ты услышала болтовню слуг и твоя гордость и самолюбие были задеты?
– Нет, сэр. – Пробило двенадцать. Я подождала, пока умолкнет серебристый звон настольных часов и хриплый, дрожащий голос больших часов в холле, и затем продолжала: – Весь день вчера я была очень занята и очень счастлива среди всех этих хлопот, ибо меня, вопреки вашим предположениям, не мучат никакие страхи относительно новой сферы и всего прочего. Наоборот, надежда жить с вами бесконечно радует меня, так как я люблю вас. Нет, сэр, не ласкайте меня сейчас, – дайте досказать.
Еще вчера я верила в милость Провидения и в то, что события сложатся к вашему и моему благу. День был очень ясный, если помните, и такой спокойный, что я ничуть не тревожилась за вас. После чая я расхаживала по террасе, думая о вас. И вы представлялись мне так живо, что я почти не чувствовала вашего отсутствия. Я думала о жизни, которая лежит передо мной, о вашей жизни, сэр, настолько более широкой и разнообразной, чем моя, насколько море шире вливающегося в него ручья. Я не согласна с моралистами, называющими наш мир унылой пустыней. Для меня он цветет, как роза. На закате вдруг похолодало, и появились тучи. Я вошла в дом. Софи позвала меня наверх, чтобы показать мне мое венчальное платье, которое только что принесли; а под ним в картонке я нашла и ваш подарок – вуаль, которую вы, в вашей княжеской расточительности, выписали для меня из Лондона, – решив, видимо, что если я не хочу надеть на себя драгоценности, то вы все же заставите меня принять нечто не менее ценное. Я улыбалась, развертывая ее, рисуя себе, как я буду подтрунивать над вашими аристократическими вкусами и вашими усилиями вырядить свою плебейскую невесту, как дочку пэра. Я представляла себе, как покажу вам кусок кружева, который сама приготовила себе, и спрошу: не достаточно ли оно хорошо для женщины, которая не может принести мужу ни богатства, ни красоты, ни связей? Я отчетливо видела выражение вашего лица и слышала ваши негодующие республиканские возгласы, а также надменные слова о том, что при таком богатстве и положении вам нет никакой необходимости жениться на деньгах или на титуле.
– Как хорошо ты изучила меня, колдунья! – прервал меня мистер Рочестер. – Но чем же испугала тебя вуаль, уж не обнаружила ли ты в ней яд или кинжал? Отчего у тебя такое мрачное лицо?
– Нет, нет, сэр. Помимо изящества и богатства выделки, я не обнаружила в ней ничего, кроме гордости Фэйрфакса Рочестера, и она меня нисколько не испугала, ибо я привыкла к лицезрению этого демона. Однако становилось все темнее, и ветер усиливался. Он вчера не так завывал, как сегодня, а скулил тонко и жалобно, навевая тоску. Мне хотелось, чтобы вы были дома. Я вошла в эту комнату и, увидев ваше пустое кресло и холодный камин, почувствовала озноб. Когда я наконец легла, то никак не могла заснуть. Меня мучило какое-то тревожное волнение. В шуме все усиливающегося ветра мне чудились какие-то заглушенные стенания. Сначала я не могла понять, в доме это или за окном, но унылый звук все повторялся. Наконец я решила, что где-нибудь возле дома лает собака. И я была рада, когда звуки прекратились. Потом я забылась, но мне и в сновидении продолжала рисоваться темная, бурная ночь, меня преследовало желание быть с вами, и я испытывала печальное и странное ощущение какой-то преграды, вставшей между нами. В первые часы ночи мне снилось, что я иду по извилистой и неведомой дороге; меня окружал полный мрак, лил дождь. Я несла на руках ребенка – крошечное, слабое создание; оно дрожало в моих холодных объятиях и жалобно хныкало над моим ухом. Мне казалось, что вы идете по той же дороге, но только впереди; я напрягала все силы, чтобы догнать вас, и старалась произнести ваше имя и окликнуть вас, чтобы вы остановились. Но мои движения были скованы, и я не могла произнести ни звука. А вы уходили все дальше и дальше.
– И эти сны все еще угнетают тебя, Джейн, теперь, когда я подле тебя? Ты просто нервная девочка; забудь эти призрачные угрозы и думай только о действительном счастье. Ты говоришь, что любишь меня, Дженет. Да, этого я не забуду, и ты не можешь отрицать своих слов. Они были произнесены твоими устами, я слышал их мягкое и чистое звучание; слишком торжественная, пожалуй, но сладостная музыка: «Надежда жить с вами, Эдвард, бесконечно радует меня оттого, что я люблю вас». Ты любишь меня, Джейн? – повторил он.
– Я люблю вас, сэр, всей силой моего сердца.
– Как странно, – сказал он после короткой паузы. – Эти слова почему-то отозвались в моем сердце болью. Отчего? Может быть, оттого, что ты произнесла их с особой, почти религиозной силой и что твой взгляд, обращенный ко мне сейчас, полон бесконечной веры, правды и преданности? Мне кажется, рядом со мной не человек, а дух. Стань лукавым бесенком, Джейн, ты очень хорошо умеешь делать злые глаза. Улыбнись одной из своих робких и дерзких улыбок, скажи мне, что ненавидишь меня, дразни меня, оскорбляй, но не огорча