– Еще немного, Сент-Джон, – взгляни, какие у нее голодные глаза.
– Сейчас больше нельзя, сестра. Посмотрим, сможет ли она теперь говорить; спроси, как ее зовут.
Я почувствовала, что могу говорить, и отвечала:
– Меня зовут Джейн Эллиот. – Желая сохранить свою тайну, я еще раньше решила назваться вымышленным именем.
– А где вы живете? Где ваши близкие?
Я молчала.
– Можно послать за кем-нибудь из ваших знакомых?
Я отрицательно покачала головой.
– Что вы можете рассказать о себе?
Теперь, когда я наконец переступила порог этого дома и очутилась перед его хозяевами, я уже больше не чувствовала себя изгнанницей, бродягой, отверженной всеми на свете. Я решила сбросить личину нищей; и ко мне вернулись мои обычные манеры. Я почти пришла в себя и, когда мистер Сент-Джон попросил меня рассказать о себе, сказала после краткой паузы:
– Сэр, сегодня я не могу сообщить вам никаких подробностей.
– Но в таком случае чего вы ждете от меня? – спросил он.
– Ничего, – отвечала я, моих сил хватало только на самые короткие ответы.
Тут вмешалась Диана.
– Вы хотите сказать, что мы вам оказали необходимую помощь и теперь можем отпустить вас опять скитаться по болотам, ночью, под дождем? – спросила она.
Я взглянула на Диану. В ее чертах внутренняя сила сочеталась с добротой. Я почувствовала внезапный прилив мужества. Отвечая улыбкой на ее сострадательный взгляд, я сказала:
– Я вам доверяюсь. Я знаю, что, будь я даже бездомной, бродячей собакой, вы и то не прогнали бы меня из дому в такую ночь; нет, я ничего не боюсь. Делайте со мной что хотите, но не требуйте от меня длинного повествования, – я едва дышу, у меня горло сжимается, когда я говорю.
Все трое смотрели на меня в молчании.
– Ханна, – сказал наконец мистер Сент-Джон, – пусть она здесь пока посидит; не спрашивайте ее ни о чем; через десять минут дайте ей остатки молока и хлеба. Мери и Диана, пойдем в гостиную и обсудим этот случай.
Они ушли. Вскоре одна из девушек вернулась, не могу сказать, которая из двух. Сладостное оцепенение овладело мною в то время, как я сидела у живительного огня. Вполголоса она отдала Ханне какие-то распоряжения. Затем, с помощью служанки, я с трудом поднялась по лестнице, с меня сняли промокшую одежду, уложили в теплую, сухую постель. Почувствовав сквозь невероятную усталость вспышку благодарной радости, я обратилась к Богу и заснула.
Глава XXIX
О последовавших затем трех днях и трех ночах у меня сохранилось лишь очень смутное воспоминание. Я могу припомнить только некоторые ощущения, испытанные мною тогда. Я лежала почти без единой мысли в голове и без всякого движения. Я знала, что нахожусь в маленькой комнате, на узкой кровати. К этой кровати я, казалось, приросла. Я лежала неподвижно, словно камень, и сбросить меня – значило бы убить. Я не чувствовала течения времени – как утро сменялось днем, а день – вечером. Если кто-нибудь входил или выходил из комнаты, я замечала это; я даже знала, кто именно, понимала все, что было сказано, если говоривший стоял возле меня, но не могла отвечать: мне трудно было шевельнуть губами, трудно двинуть рукой.
Чаще всего меня навещала Ханна. Ее приход волновал меня. Я чувствовала, что мое присутствие в доме ее раздражает, что она не понимает ни меня, ни моих обстоятельств, что она предубеждена против меня. Раза два в день в моей комнате появлялись Диана и Мери. Стоя у моей кровати, они шепотом обменивались короткими фразами:
– Как хорошо, что мы ее приютили!
– Да, ее, конечно, нашли бы утром мертвой у нашей двери. Хотела бы я знать, что ей пришлось испытать в жизни?
– Видно, бедняжка перенесла немало. Бедная, измученная скиталица!
– Судя по ее выговору, она получила образование, а ее платье, хотя и было грязным и мокрым, мало поношено и хорошо сшито.
– Странное у нее лицо – худое и угрюмое, но все-таки оно мне нравится; и я могу себе представить, что, когда она здорова и оживлена, оно может быть приятным.
Ни разу не услышала я ни слова сожаления об оказанном мне гостеприимстве, не заметила ни подозрительности, ни предубеждения. Это успокаивало меня.
Мистер Сент-Джон зашел лишь раз; взглянув на меня, он сказал, что мое состояние – это болезненная реакция после длительной и чрезмерной усталости. Нет надобности посылать за доктором: природа прекрасно справится своими силами. Каждый нерв у меня перенапряжен, и весь организм должен некоторое время находиться в дремотном покое. Никакой болезни нет. Выздоровление, раз начавшись, будет протекать достаточно быстро. Эти соображения он высказал в немногих словах, спокойным, тихим голосом; и после паузы добавил тоном человека, не привыкшего к пространным излияниям:
– Довольно необычное лицо; в нем, безусловно, нет никаких признаков вульгарности или испорченности.
– Отнюдь нет, – отвечала Диана. – Говоря по правде, Сент-Джон, у меня даже какое-то теплое чувство к бедной малютке. Я бы хотела, чтобы мы могли и дальше оказывать ей покровительство.
– Едва ли это возможно, – последовал ответ. – Вероятно, выяснится, что у этой молодой особы возникли недоразумения с ее близкими, после чего она их безрассудно покинула. Может быть, нам удастся вернуть ее в семью, если она не будет упорствовать; однако я замечаю в ее лице черты твердого характера, и это заставляет меня сомневаться в ее сговорчивости. – Он несколько минут разглядывал меня, затем добавил: – Она не глупа, но некрасива.
– Она так больна, Сент-Джон.
– Больная или здоровая, она всегда будет невзрачной. Ее черты лишены изящества и гармонии, присущих красоте.
На третий день я почувствовала себя лучше; на четвертый уже могла говорить, двигаться, приподниматься в кровати и повертываться. Ханна – это было в обеденное время – принесла мне каши и поджаренного хлеба. Я ела с наслаждением; пища мне нравилась, она была лишена того неприятного привкуса, который вызван был жаром и отравлял все, что бы я ни отведала. Когда Ханна ушла, я почувствовала, что силы возвращаются ко мне, я как бы ожила; бездействие угнетало меня. Хорошо бы встать. Но что я могла надеть? Только сырое, испачканное платье, в котором я спала на земле и проваливалась в болото? Мне было стыдно показаться моим благодетелям в таком неприглядном виде. Но я была избавлена от этого унижения.
На стуле возле кровати оказались все мои вещи, чистые и сухие. Мое черное шелковое платье висело на стене. На нем уже не было пятен, оно было тщательно выглажено и имело вполне приличный вид. Даже мои башмаки были вычищены и чулки приведены в порядок. Я увидела также все нужное для умывания и гребень и щетку, чтобы причесаться. После утомительных усилий, отдыхая каждые пять минут, я наконец оделась. Платье висело на мне, так как я очень похудела, но я прикрыла его шалью и в прежнем опрятном и приличном виде (не осталось ни пятна, ни следа беспорядка, который я так ненавидела и который, как мне казалось, унижал меня), держась за перила, спустилась по каменной лестнице в узкий коридор и наконец добралась до кухни.
Она была полна ароматом свежеиспеченного хлеба и теплом живительного огня. Ханна пекла хлебы. Как известно, предрассудки труднее всего искоренить из сердца, почва которого никогда не была вспахана и оплодотворена образованием; они произрастают упорно, стойко, как плевелы среди камней. При первом знакомстве Ханна отнеслась ко мне недоброжелательно; затем она понемногу смягчилась; а теперь, увидав, что я вхожу опрятно и хорошо одетая, она даже улыбнулась.
– Как? Вы уже встали? – заметила она. – Так вам, значит, лучше? Если хотите, садитесь в мое кресло возле очага.
Ханна указала на качалку; я села в нее. Она продолжала хлопотать, то и дело поглядывая на меня уголком глаза. Вынув хлебы из печи и повернувшись ко мне, она вдруг спросила меня в упор:
– А вам приходилось просить милостыню до того, как вы пришли к нам?
На миг во мне вспыхнуло негодование; но, вспомнив, что мне не за что обижаться и что я в самом деле явилась сюда как нищая, я ответила спокойно и твердо:
– Вы ошибаетесь, принимая меня за попрошайку. Я не нищая; не больше, чем вы и ваши молодые хозяйки.
Помолчав, она сказала:
– Этого я никак в толк не возьму, – ведь у вас нет ни дома, ни денег?
– Отсутствие дома или денег еще не означает нищенства в вашем смысле слова.
– Вы из ученых? – спросила она вслед за этим.
– Да.
– Но вы никогда не были в пансионе?
– Я была в пансионе восемь лет.
Она широко раскрыла глаза.
– Так почему же вы не можете заработать себе на хлеб?
– Я зарабатывала и, надеюсь, опять буду зарабатывать. Что вы собираетесь делать с этим крыжовником? – спросила я, когда она принесла корзину с ягодами.
– Положу в пироги.
– Дайте мне, я почищу.
– Нет, я не позволю вам ничего делать.
– Но я должна же что-нибудь делать; дайте.
Ханна согласилась и даже принесла чистое полотенце, чтобы прикрыть мое платье.
– Не то испачкаетесь, – пояснила она. – Вы не привыкли к грязной работе, я вижу это по вашим рукам. Может быть, вы были портнихой?
– Нет, вы ошибаетесь. Да и не все ли равно, кем я была, пусть вас это не беспокоит. Скажите лучше, как называется эта усадьба?
– Одни называют ее Марш-Энд, другие – Мур-Хаус.
– А джентльмена, который здесь живет, зовут мистер Сент-Джон?
– Нет, он не живет здесь; он только гостит у нас. А живет он в своем приходе в Мортоне.
– Это деревушка в нескольких милях отсюда?
– Ну да.
– Кто же он?
– Он пастор[49].
Я вспомнила ответ старой экономки из церковного дома, когда выразила желание повидать священника.
– Так, значит, это дом его отца?
– Ну да; старый мистер Риверс жил здесь, и его отец, и дед, и прадед.
– Значит, имя этого джентльмена – мистер Сент-Джон Риверс?
– Сент-Джон – это его имя, а Риверс фамилия.