Утром она уже не сомневалась, что тень на стене ей приснилась. А потом начались болезненные спазмы внизу живота. Когда Джейн поднялась с постели, то увидела на простыне кровь и сразу поняла, что происходит; у нее застучали зубы.
Она разбудила Генриха; по ее щекам ручьем лились слезы.
– Что случилось?! – вскрикнул король и резко сел. Потом увидел кровавые пятна.
Он был очень добр. Ни слова упрека, хотя у него были причины для недовольства, ведь вчера она сама настояла на поездке. Он утешал ее, позвал женщин и велел отдыхать, а сам остался ждать в соседней комнате.
Спазмы усилились. Это была настоящая пытка. Привели повитуху. Через некоторое время Джейн ощутила, как из нее что-то выскользнуло. Мэри Монтигл ахнула и прикрыла рот ладонью, в ужасе глядя на то, что держала в руке акушерка. Краем глаза Джейн увидела крошечного младенца, размером не больше ее ладони, но его тут же завернули в тряпицу и унесли.
Боли утихли, но возникло сильнейшее чувство утраты и поражения. Джейн лежала в слезах. Пришел Генрих. Он так и не снял ночной рубашки, сел рядом, взял ее за руку.
– Поспите, – сказал он. – Повитуха говорит, ничто не мешает нам завести другого ребенка, причем очень скоро.
– Не могу передать вам, как мне жаль, – всхлипнула Джейн.
– Такова воля Господа, – вздохнул Генрих.
Она заглянула ему в глаза и увидела в них слезы. Он тоже страдал.
– О мой дорогой, – пролепетала Джейн, – я бы все на свете отдала, лишь бы этого не случилось.
– Я знаю, – ответил он и сжал ее руку. – А теперь отдыхайте.
Когда Генрих ушел, в голове у Джейн завертелись тревожные мысли. Если эта тень ночью ей не приснилась, значит Анна являлась за ее ребенком. А если это была игра света, значит Бог наказывает ее за участие в свержении соперницы. В таком случае позволит ли Он ей когда-нибудь выносить сына Генриху?
Вскоре Джейн вполне оправилась от потери ребенка и строго наказала себе не поддаваться глупым страхам. Кровотечения время от времени повторялись и по возвращении во дворец Йорк, но чувствовала она себя хорошо, разве что грустила – никак не могла забыть крошечное существо, которое так недолго носила в своем теле, и горько оплакивала его. Но при Генрихе она не раскисала – изображала, что стойко переносит несчастье, а себя убеждала: «Ничего, ничего, будут у нас и другие дети. Мне ведь всего двадцать восемь».
Джейн получила письмо от Элизы Даррелл с просьбой найти ей место при дворе. Эту девушку она вспоминала с любовью. Они вместе служили у королевы Екатерины. Элиза сообщала, что после смерти госпожи впала в бедность. Она надеялась поступить на службу к леди Марии, но, отчаявшись дождаться момента, когда та снова вернется в фавор, решила обратиться с просьбой к новой королеве. Джейн рассказала обо всем Генриху.
– Вы хотели бы иметь ее при себе, дорогая?
Он был все так же добр, хотя она и подвела его.
– Очень, – ответила Джейн.
– Тогда пошлите за ней.
В тот вечер Генрих явился в сопровождении пажа, который нес обитый железом ларец с накладками из чеканного золота.
– Поставьте на стол, – распорядился король и откинул крышку; ларец был полон драгоценностей, которые мерцали и поблескивали в свете свечей. – Теперь они ваши, – сказал Генрих, делая широкий жест рукой.
– Мои? – Джейн была поражена.
– Да, дорогая. Это украшения королевы, они передаются от одной к другой. Некоторые очень старые. – Король вынул тяжелое золотое ожерелье. – Это ожерелье моей матери. Оно сделано в тринадцатом столетии. – Генрих взял в руку эмалевую брошь. – А вот эта брошь принадлежала Элеоноре Кастильской, которую страстно любил король Эдуард Первый. Теперь ею будет владеть другая горячо любимая королева. – Он передал украшение Джейн, которая в изумлении таращилась на сокровища. – Достаньте их. Рассмотрите. Они ваши, – подбадривал ее Генрих.
Джейн узнала кое-какие вещи, которые носила королева Екатерина, пока их не отобрала у нее Анна. Вот знакомые длинные нити жемчуга, они украшали ее корсаж. Но больше всего Джейн нравилась брошь Екатерины с подвесками из черных бриллиантов и буквами «IHS», означавшими имя Христа на греческом.
– Носить их – большая честь для меня, – прошептала она. – Вы слишком добры ко мне, Генрих.
– Это ваш долг, – ответил он.
На следующий день Джейн надела полюбившуюся брошь и собрала свой двор. Генриха не было, и она старалась, как могла, блюсти свое королевское достоинство.
Следя за тем, чтобы голос ее не дрожал, Джейн обратилась к своим приближенным:
– Я созвала вас сегодня утром, чтобы сказать, что жду от вас высокой морали. Вы должны всегда соблюдать протокол и этикет, проявлять целомудрие и преданность. Леди, вам следует одеваться роскошно – и я вижу, вы уже делаете это, – но пусть ваши наряды будут пристойными. – Она замолчала и откашлялась. – Ваши шлейфы должны быть длиной в три ярда, а пояса украшены двумя сотнями жемчужин. – Раздалось приглушенное аханье, но Джейн как будто ничего не заметила: если они хотят ей служить, то должны выглядеть соответственно. – Вы будете носить капоры в форме фронтонов, и никакие другие. Французские капоры запрещены, так как они нарушают скромность.
Послышался протестующий ропот, но он быстро стих, и Джейн вновь проигнорировала выражение недовольства. Анна любила французские капоры, значит при ее дворе они будут под запретом.
Через три дня после свадьбы, когда дамы сопровождали Джейн на плавучую пристань у дворца Йорк, они были одеты так, как приказала их госпожа. Все погрузились на барку королевы, уже украшенную гербами Джейн – их написали поверх геральдических знаков Анны, – и пошли на ней вслед за лодкой короля в Гринвич. Вечером Джейн в одиночестве восседала на роскошном троне под балдахином в своем приемном зале, одетая в великолепное платье из розового дамаста и капор в форме фронтона с каймой из жемчуга и золота. Ей предстояло впервые в качестве королевы обедать на публике, эта перспектива слегка пугала ее. Джейн вспомнила королеву Екатерину за столом и подумала, что ей не вынести такого пристального внимания. Тем не менее она начала понимать, что обладает внутренними ресурсами и силой, о наличии которых даже не подозревала.
Слуги принесли стол и установили его перед ней на помосте. Накрыли скатертью из тончайшего белого льняного полотна, поставили позолоченную и посеребренную посуду, центр заняла солонка из чистого золота в форме корабля. Обед подавали очень церемонно, придворные наблюдали за новой королевой. Джейн собралась с духом и решила сделать все так, чтобы Генрих гордился ею.
Через два дня, в Пятидесятницу, король наконец вышел из уединения и вновь возглавил двор. Лицо его приняло победное выражение, когда прозвучали фанфары и королевские герольды в присутствии огромной толпы лордов, леди, епископов, членов Тайного совета, придворных и главных государственных чинов объявили Джейн королевой. По всей Англии, в городах и деревнях, были сделаны такие же оповещения. В ответ на приветственные возгласы Джейн, одетая в золотую парчу, поклонилась и вместе с Генрихом во главе процессии отправилась на мессу. За ней длинной вереницей следовали ее дамы. Джейн думала, ей никогда не привыкнуть к тому, что люди кланяются, когда она проходит мимо, но это было приятно. А кому не понравится принимать такие выражения почтительности?
Джейн сделала приношения на алтаре, как полагалось королеве, после чего снова обедала в собственном приемном зале на глазах у дам и офицеров своего двора, готовая к долгой церемонии приведения к присяге на верность, которая должна была состояться вечером.
Генрих на ней не присутствовал; он заседал в Совете. Когда вечером король пришел в личные покои Джейн ужинать, то был напряжен и резок. Она удивлялась про себя, чем обидела его? Однако вскоре причина его недовольства выяснилась.
– Члены моего Тайного совета, которые посещали Марию в Хансдоне, представили отчет, – прорычал он. – Норфолк от моего имени приказал ей признать брак ее матери кровосмесительным и незаконным. Она сразу отказалась. Он довел ее до слез, но она продолжала упорствовать.
Джейн не видела в нем ни малейшей искры сочувствия. Казалось, для него значение имело только одно: его воле должны подчиняться все, причем беспрекословно. Совесть других людей не принималась в расчет; любой, кто противился ему, должен понести наказание, каким бы близким этот человек ни был. В тот момент Джейн впервые ощутила неприязнь к Генриху, и это ее расстроило. А что до Норфолка, о нем не стоило и говорить. Он председательствовал в суде над своей племянницей Анной, вынес ей приговор и благодаря этому сохранил должность лорда-казначея. Ясное дело, издевательствами над Марией он надеялся снискать милость короля.
– Что бы ни совершила Мария, в ней течет ваша кровь, и герцогу не следовало так резко говорить с ней.
– Хм. – (Джейн подозревала, что Генриху и самому такое самоуправство не по нраву, но признает ли он это?) – Думаю, пора намекнуть Норфолку, что с его стороны разумным и полезным для него самого шагом был бы отъезд домой, в Кеннингхолл, – сказал он.
– Вы, как обычно, приняли мудрое решение, – польстила ему Джейн.
Норфолк был одним из самых влиятельных людей при дворе, и она опасалась, как бы он в один прекрасный день ради дальнейшего удовлетворения своих непомерных амбиций не встал на защиту интересов внучатой племянницы Елизаветы.
– А Мария? Что будет с ней? – спросила Джейн.
Генрих рассвирепел:
– Ее заставят повиноваться!
Он не остался с супругой, и она долго плакала, прежде чем уснула.
Утром Джейн осталась в своих покоях и пыталась наладить более теплые отношения с дамами, но тут объявили о приходе Кромвеля. Он низко поклонился, а она протянула ему руку для поцелуя.
– Ваша милость, не могли бы мы поговорить наедине? – спросил гость.
Джейн улыбнулась своим дамам, те ответили реверансами и скрылись.
Лицо Кромвеля посерьезнело.
– Мадам, мне нужна ваша помощь. Необычайно важно, чтобы леди Мария вернулась ко двору. Пока ваша милость не родит сына, за обретение которого мы все молимся денно и нощно, у короля нет наследника. Дела обстоят так, что леди Мария – наша главная надежда на будущее. Но она постоянно противится его милости в деле о браке матери, и сегодня утром он выразил намерение привлечь ее к суду за измену.