армейских буднях Яну и Старику – подробно и с самого начала.
Он оказался на Русском Севере, в стройбате, и деревянные постройки выглядели непривычно для него, выросшего в чопорном западном городе. Их отделение копало котлован «от столба до столба», и работы должно было хватить «с хаком», как выразился прапор-украинец, на весь срок их службы. Миха часто думал, как нелепо бетонные дома будут выглядеть рядом с деревянными, каждый из которых имел свое лицо. «Снесут, – объяснил лейтенант, – кому они на хрен сдались, клоповники эти».
В одном из таких «клоповников» жила когда-то Алешина нянька. «Я вологодская», – говорила она.
Миха видел церкви и небольшие церквушки, с их обилием куполов: маленькие, похожие на опята, они словно взбирались кверху, к самому крупному, окружая его со всех сторон. Ровная, спокойная гамма цветов – все теплые оттенки дерева – успокаивала глаз. Он проклинал себя, что взял так мало бумаги: по воскресеньям, когда ребята ездили в кино или на танцы, он слонялся по округе, делая торопливые наброски. Хотелось написать Старику – может быть, послать пару-тройку эскизов, – однако собирался так долго, что так и не собрался; чаще и чаще возвращался к мысли об архитектуре.
Стройбатовская жизнь не располагала к искусству. Кровавые мозоли от лопаты были всеобщим уделом, строевая и физическая подготовка тоже не сахар, однако для Михи превратилась в кошмар, который оборвала только стенгазета.
«Красный день календаря», – повторял про себя Миха, скромно принимая поздравления командира роты. Красный день календаря и другие праздники спасали его с тех пор неоднократно – настолько, что лопатой махал он уже не столь усердно: стало некогда. Находилось что рисовать и оформлять, и начальство гордилось плакатами и лозунгами, которые теперь украшали часть. Это сделало Михеева Алексея «отличником политической подготовки», но к концу службы формула обрела полноту – не потому что рядовой Михеев стал проявлять спортивное рвение, а просто инструктор отворачивался: да хрен с ним, стройбат не десант…
Не меньше пригодился второй его талант – сочинения на свободную тему: Миха безотказно надиктовывал письма, которых с нетерпением ждали оставшиеся дома девушки. По вечерам кто-то из ребят отводил его в сторону: «Слышь, я письмо получил от своей…» Миха поставил дело на поток: «рыба» переходила от одного к другому; время от времени он составлял следующую. Накладок и повторов не боялся – для этого существовала фраза: «Милая Анечка (Ира, Наташа…), жизнь у солдата однообразная, и дни похожи один на другой, как портянки…»
– Ну ты совсем оборзел, Михеич: портянки! Скажи еще – гондон, – «заказчик» был недоволен.
Миха не возражал. Чтобы не коробить нежные чувства девы словом портянка, предлагалось суровое и мужественное штык или эпическое – листок календаря; на то она и «рыба». Жалел об одном: ему самому никто не писал, а значит, отвечать было некому.
Про сочинения он расскажет только Яну, Старику не надо. Рисунки, только рисунки.
Дома никого не было. «Полотно “Не ждали”», – пробурчал он себе под нос, с облегчением скинул парадную форму и позвонил Яну. «Он еще с армии не пришел», – сообщила соседка.
Теперь – к Старику.
Дверь мастерской оказалась заперта. Папка с эскизами соскользнула и чуть не упала, Алеша едва успел ее подхватить. И то правда: не будет же Старик сидеть и ждать его. Вдруг он услышал, как за дверью что-то со звоном упало, послышалось хихиканье. Постучал еще раз и дернул ручку двери. Раздалось топанье, дверь приоткрылась. За ней стоял бородатый блондин в модных джинсах и наполовину расстегнутой рубашке.
– Где?.. – Миха не договорил, но мужчина его понял.
– Старик? Нету.
– В смысле?..
– В смысле вознесся, – блондин был ехидно-вежлив. – Взят на небо. В рай. К боженьке. Ну? Что еще?
Ничего. Миха стоял и не мог двинуться. Теперь мастерская выглядела такой, как она существует в представлении большинства и какой он сам ожидал ее увидеть, когда вошел сюда впервые: завешенный мольберт, разбросанные тюбики красок, эскизы. Ни следа строгого рабочего порядка Старика; часть комнаты была затянута полосатым занавесом, за которым явно кто-то был. Все это Миха запомнил сразу и навсегда, словно сфотографировал.
Нужно было уходить.
– А работы его… где?
– Это не ко мне, спросите в худфонде. – Человек заговорил почти сочувственно. – Там скажут.
– Когда? – выдавил Миха.
– Месяца… три? четыре? – неуверенно ответил тот. – Точно не помню.
– Он очень изменился, – жаловалась Ада брату, – стал такой неласковый.
Яков огрызался:
– Да отстань ты от парня! Работать будет, я уже говорил в институте; в университет вернется… За каким чертом ему твои ласки нужны?
– Но я мать!
– Ну и сиди дома со своим материнством!
– Я жизнь ему посвятила! Ради него я отказалась от личной жизни!
– Какая личная жизнь?.. Если ты сходила замуж, при чем тут личная жизнь?
– Замолчи! – не своим голосом заорала Ада.
«Эт-т, дура…» – бормотал Яков уже на ходу, натягивая пиджак. Хлопнула дверь.
Яшка никогда не понимал ее.
Оставалось кинуться на диван и разрыдаться – громко, отчаянно, безнадежно. «Если ты сходила замуж»… От гнева слезы высохли, словно сгорели. А ты, могла сказать она Яшке, если ты… котуешь круглый год, это называется личной жизнью? Ты под стол пешком ходил, я тебе сопли вытирала, когда у меня личная жизнь появилась.
«Личная жизнь» – это пусть в месткоме так называют. У нее появилась любовь. Любовь, которая Яшке и не снилась.
Она никому не рассказывала, как встретила Карима в библиотеке: стопка книг в руках, брови вразлет, глаза веселые, шальные… опасные глаза. Парень коротко взглянул на нее, потом куда-то в сторону. Ждет, поняла Ада, хотя ничего, как оказалось, не поняла: Карим думал, ее кто-то провожает. Ада окончила первый курс, ему оставалось учиться два года. Будущее было кристально ясным: он станет врачом, они поженятся… Юные, влюбленные, смешные, невинные, они могли бесконечно говорить, какая чудесная жизнь их ожидает.
Через два года Карим получил распределение в… Анадырь – туда, где кончается география. Страшно подумать: Аляска через дорогу! Он предложил простой и дерзкий план: пожениться сейчас – и поехать вместе. Но… как же бросить университет, осталось два года? Там доучишься, умолял он, зато мы будем вместе. «Зато» Ада представляла себе много раз, но разве в Анадыре, в этой дыре, есть университет? Я тебя дождусь, твердо заявила она, и приеду через два года. С дипломом.
Попрощались в последний вечер – его поезд уходил на рассвете. Карим обнял ее, прижав к груди. В щеку врезался какой-то твердый значок, и громкими горячими толчками билось сердце. Южная ночь милосердно и надежно скрывала всех, кто пришел в парк, и что там только не происходит во тьме, разбавленной редкими неяркими фонарями!..
Не с ними, нет; они застыли под старым тополем и боялись шевельнуться – себя боялись.
Юные, влюбленные, чистые…
Провожать не пошла – оба не хотели разбавлять боль расставания вокзальной сутолокой. Оставалось ждать. Успешная студентка, Ада строила планы, как досрочно сдаст экзамены, заранее приступит к дипломной… и ревела белугой от отчаяния, благо дома никого не было. В жар бросало, когда вспоминала гулкий стук его сердца, близкое тепло, и даже страшная, недопустимая мысль ворохнулась: надо было тогда, в парке… Промельк грешной мысли не смог вытеснить Анадырь, далекий и ненавистный, – против Анадыря даже это не помогло бы.
Пришла с работы мать. Если заметила вспухшие зареванные глаза, то ничего не сказала, да Ада и не интересовалась: молодость сосредоточена на себе. Ближе к вечеру постучался приятель, улыбчивый однокурсник Семочка – единственный парень в их группе, а потому как бы всеобщий кавалер и хранитель множества девчоночьих тайн. Семочка часто видел Аду с Каримом, да кто не видел? – это они никого не замечали. «Пошли в оперу?» – предложил Семочка. «Какая опера, у меня…» – с досадой воскликнула Ада, и Семочка пояснил: «“Князь Игорь”. Афиши видела?» – «Князь Игорь»?
Ярославна провожает Князя. Распределение – не война, но Анадырь хуже половцев. «Уехал?» – посочувствовал Семочка. Ада кивнула.
Ты одна, голубка лада…
«Так что ж теперь, не жить? – услышала рассудительный Семочкин голос. – От музыки хуже не будет. Пойдем, Адка!»
Голос Князя Игоря печально пел в памяти, вся душа ее тянулась к нему, пока грелся утюг, чтобы погладить воротничок у платья, которое было поновей, поэтому считалось выходным.
Их всего-то было два.
…Семочка прав: она должна быть сильной, тогда быстрее пройдут эти два года без Карима. А чтобы не думать о том, как он там без нее, в ненавистном Анадыре, нужно заполнить до предела время, благо есть учеба, музыка; можно научиться шить или вязать, она способная. Глубоко, судорожно вздохнула; слез уже не было, только блестели чуть припухшие глаза.
Такой ее и увидел Карим – нарядной, с горящими щеками, рядом с улыбчивым доброжелательным Семочкой. Ада выдохнула имя, рванулась вперед…
Карим отшатнулся. Скривил лицо презрительной усмешкой, отвернулся и быстро пошел назад. Стоило менять билет, откладывать отъезд еще на один день, чтобы…
Ада написала письмо, которое некуда было отправить; второе… Другие – бесконечные монологи, гневные или умоляющие, – сочиняла мысленно и неистово ждала письма или телеграммы от него. Не было дня, чтобы не ждала: вдруг?..
Анадырь далеко, но для слухов нет расстояния. Стало известно, что Карим женился. И прекрасно, задыхалась от горечи Ада, и замечательно. Нашел себе жену, чукчу какую-нибудь или эскимоску. Очень хотелось, чтобы так, и пусть она была бы низкорослая, без шеи, с косыми щелями глаз.
Еще больше хотелось, чтобы это оказалось неправдой.
Она ждала два года, как обещала. А потом отчаянно вышла замуж за самого робкого – и самого стойкого – из ее обожателей, вышла замуж назло Кариму. Вот тебе Анадырь! Этого – мужа – нельзя было даже сравнить с Каримом, и Ада не боялась нечаянно назвать его любимым именем; муж – и так все ясно. Перешла жить в чужой просторный дом, где висели пряные запахи специй и где в затененной от солнца комнате старуха-свекровь медленно и подолгу пила чай.