Дальше Яша знал: надвигался Новый год, пред- и послепраздничная суета, как уж и полагается. Все чаще казалось, что происходит нечто странное, парадоксальное, словно кто-то перенес действие из институтской лаборатории прямо в абсурдный мир Кафки. Завлаб улыбался, подходил своей пружинящей походкой, непременно протягивал руку. Не только Якову – всем, включая практикантов. Образец демократичного руководителя.
Прошел Новый год, а первого января непривычного пока семьдесят шестого позвонил Аркадий: «Поехали на взморье». – «Сбрендил?!» – «Яша, дело есть».
Яков знал эту идиотскую манеру друга – прыгать в электричку и ехать на взморье. «Проветрить мозги», как называл это Аркадий. «Проветривать мозги», шатаясь по снегу?.. Но голос друга звучал так, что Яков уже напяливал свитер.
Они встретились на вокзале, приехали на знакомую, но неузнаваемую на зимнем ландшафте станцию и вышли к морю. Серое небо, снег и серая тяжелая вода. Только здесь Аркадий сказал: «Я уезжаю, Яша». – «Куда?» – спросил Яков, закуривая сигарету, хотя вопрос был нелепым: не на экскурсию же по Золотому кольцу. «В Израиль». – «А не в Америку?» – «В Америку надо здоровым ехать, – усмехнулся тот, – зарабатывать деньги, сам понимаешь. А в Израиле Инке сделают операцию. Здесь безнадега».
Речь шла о дочке Аркадия. После какой-то травмы – Яков не знал подробностей, ибо к детям был равнодушен и в семейные дела приятеля не вникал, – у девочки начал расти горб. Ее ругали за плохую осанку, потом спохватились… «Она полгода в гипсовом корсете провела, – продолжал Аркадий, – а результат нулевой». Как-то, зайдя к Аркадию после работы, Яков увидел Инку, похожую на росток из прошлогодней картофелины – кривой, бледный и чахлый.
Поднялся ветер. Солнце так и не выглянуло. Начало темнеть. Яков чертыхался себе под нос – в ботинки набился снег. Они вышли на проспект, Аркадий повернул направо: «Тут хороший бар недалеко; зайдем?»
Яков настолько продрог, что зашел бы хоть в преисподнюю. В баре все было красно-багровым: ковер, обивка сидений, абажуры светильников. «Прямо бордель», – оживился Яков. Они заказали коньяк и два шницеля с обнадеживающим названием «Как у мамы дома». «Вдруг у мамы не все дома?» – пошутил Яков, не любивший общепита. «Не капризничай».
Попробовав, оба решили, что шницель, пожалуй, лучше домашнего. За кофе Аркадий продолжал: «Уволюсь к едрене фене – и сразу в ОВИР». – «А жить на что?» – «Теннисом займусь, тренеры летом нужны во как!» – он провел ребром ладони по горлу.
А зимой? – тоскливо подумал Яков. Жрать-то надо каждый день.
– В крайнем случае, к тебе приду, – улыбнулся Аркадий, угадав. – Есть шницель, как у мамы дома. У твоей.
Помолчали. Взяли еще коньяку.
– Я тебе первому говорю, Яша. Думай сам. Или берешь Гриню в соавторы, или…
– Что «или»?
– Да ничего. Попортят тебе крови, перекроют кислород.
– Э-э… слабо мне кислород перекрыть, это ты горячишься. Кто вместо меня будет рассчитывать критическую…
– Дурак ты, Яшка, – неожиданно жестко оборвал Аркадий. – Кому Гринвалдс велит, тот и будет рассчитывать. В пять раз дольше, чем ты, но кто считает? И защититься тебе не дадут.
– Тебе в твоем Израиле дадут?
– Я не за тем еду. Пускай Инку вылечат, а с голоду не помрем. А тебя, романтик чертов, из института выдавят; соображаешь?!.
После паузы Аркадий тихо сказал:
– А в Израиле ты смог бы работать. И как!..
Израиля мне не хватало, раздраженно думал Яков в электричке.
А шницель был хорош.
О том, что происходит вокруг Яшиной защиты, дома знали; сам он чаще всего говорил с племянником. Если бы дело происходило в армии, Ян посоветовал бы попросту «не залупаться», потому что Яков именно «залупался». Но применимы ли законы сосуществования в армии к научному миру, где нет портянок и макарон по-флотски, где завлабу не нужно отдавать честь, а сам он эластично, как пожилой гимнаст, идет по коридору, здороваясь за руку со встречными? Ян понимал, что задача имеет только одно – подлое – решение, которое все бы поняли и приняли. Бесплатных пирожных не бывает, и… «все так делают», все идут на компромисс, не «залупаются». И в то же время он понимал: завлаб ожидал, когда Яков «козырнет», то есть именно отдаст честь – честь авторства книги, которую написал – один. Яша на это не пойдет – он признает только гамбургский счет…
Раньше, видя его за работой – азартного, раздраженного и совершенно глухого к окружающему миру, – именно таким Ян представлял себе ученого. С тем же успехом он мог изучать жизнь латиноамериканцев по книге «Сто лет одиночества».
Вернувшись домой после «черного дня календаря», он слышал все звуки и голоса как будто через наушники. Главным было другое, и через это другое временами пробивались голоса матери, бабушки, Якова.
Пап, я ничего не сделал. Я не купил ни костюм, ни транзистор. Покупки нужнее были отцу, чем ему самому. А вышло – отец дал деньги, чтобы он прилетел на его похороны.
Пап, ты подарил мне зыконский фотоаппарат, но я ни разу тебя не снял.
Теперь он обращался к отцу: «пап». Так дети просят купить мороженое, пистолет «как у Валерки», щенка. Наверное, в давнем, забывшемся детстве действительно говорил так: пап! – однако не помнил; хотя вырвалось это слово в тот единственный раз, когда чертов этот галстук… И какое у него лицо стало счастливое, а ведь тогда – да что тогда, много раньше! – был совсем больной. «Сердце на ниточке висело», – говорил Иосиф.
Сегодня казалось – ведь это так просто: часто растирал грудь, задыхался. Почему я ни разу тебя не спросил: «Пап, тебе плохо?»
– …написано – тринадцатого.
– Что «тринадцатого»? – не сообразил Ян.
– Ну что. Ученый совет. Спасибо, что не пятница.
– В смысле?.. Дай сигарету.
– Среда. К тому же старый Новый год. У них опять что-нибудь сорвется.
Какой же прочной была эта ниточка, пап…
Каждый жил в своей капсуле. Мать – в каких-то жизненно необходимых графиках, Яков в раздраженном ожидании защиты, бабушка в обыденной суете. Капсула давно заменяла стенки, которые, к счастью, так и не удалось поставить матери. Никакая стена не могла отсечь их друг от друга надежней, чем оболочка собственной капсулы.
Ян оказался замкнут в капсуле солнечного ветреного города с человеком, который все делал неправильно, невпопад и сам, вероятно, знал это, отчего и улыбался виноватой, извиняющейся улыбкой.
Когда-то он полюбил недобрую равнодушную красавицу, но не сумел удержать ее своей любовью.
Тосковал, подолгу не видя сына, но не успевал привыкнуть к нему в короткие свои приезды.
Дарил мальчику несуразные вещи: школьную форму, которую никто не носил (до сих пор валялась где-то маленькая твердая фуражка), настоящую парту – никогда сын не делал за ней уроки, тяжелый аквариум – стекло звонко разбилось, когда отец заносил его в квартиру…
В капсуле вспоминалось давно забытое. Например, как отец торжественно достал из чемодана деревянную коробку: «Это нарды». Что такое нарты, Яник знал – он читал сказки народов Севера, но это было совсем другое. Под резной крышкой коробки обнаружились одинаковые плоские кругляшки и несколько кубиков. «О, нарды! Сыграем?» – Яков обрадованно схватил один кубик. Яник быстро соскучился смотреть, как они играют, и мечтал поскорее завладеть кубиком.
Пап, я долго носил его в кармане, а потом он куда-то задевался.
…Еще был конструктор в большой коробке. Тогда, в шесть лет, Яник недоуменно смотрел на железные колесики и пластинки с дырочками, не зная, что с ними делать. И когда подрос, тоже не выказал интереса.
«Зачем ребенку нарды? – возмущалась мать. – Нет бы книжку хорошую привезти!» Отцовские подарки тоже были некстати, не вовремя, невпопад. Как отец в ее жизни; только сейчас, в капсуле, Ян это понял.
Единственный подарок – фотоаппарат – стал любимым и необходимым.
Прости, пап: я забыл про часы. Забыл, потому что они срослись с моей рукой.
Братья отца, семья, многочисленная родня – клан отца. Как он хотел привести сына «к нам»!.. Однако Ян отшатнулся, не пошел и увидел клан уже осиротевшим – без отца.
Это мой клан тоже. Я часть его.
Только сейчас Ян понял, что тягостное щемление в груди, которое он испытывал, когда отец раздраженно дергал галстук, было любовью.
В институт он шел, тягостно готовясь отвечать на ненужные сочувственные слова, потому что нужных слов просто не существовало. Однако в лаборатории встретили его как всегда. Майка с Вийкой, неразлучные подруги с первого курса, готовили на плитке кофе. Из-под Вийкиного стола высовывалась новая обувная коробка. На стене кнопками был прикреплен плакат «Береги минуту», один край легкомысленно завивался – кнопка выпала. «Кофе будешь?» – спросили, как спрашивали каждое утро. Ян ответил им в тон, как отвечал каждое утро: «Это вопрос?» Можно было сесть за стол с чашкой, закурить и наблюдать утреннюю суету, давно привычную. Витенька, новый программист, негромко говорил по телефону. Практикантка Надя ворошила толстую кипу распечаток и ждала, когда телефон освободится.
В эту комнату дверь открывалась непрерывно – тут несколько раз в день пили кофе, курили, рассказывали анекдоты в ожидании машинного времени, ругали операторов, одалживали пятерку до зарплаты и чего только не делали в этой комнате, которую кто-то глубокомысленно назвал «комнатой многоцелевого назначения». Посмеялись, но название приклеилось. Яну здесь всегда было легко – можно было подолгу листать учебник, прихлебывая кофе, курить и наблюдать за происходящим.
Появился Кандорский, завлаб – кому Александр Михайлович, кому Дядя Саша: крепкий, невысокий, с лысеющим лбом и песочной с проседью бородкой. Дядя Саша тоже взял чашку, как обычно, но ритуал нарушил и закуривать не стал – вынув пачку из кармана, положил на стол и подсел к подоконнику. Курившие переглянулись.