Может, попытаться?..
В октябре погода взяла реванш за затянувшееся лето: тучи заволокли небо, ветер ожесточенно срывал с деревьев листья, часто обрушивался холодный дождь и лил подолгу, словно там, наверху, забыли выключить воду. Невозможно было представить, что пансионат «Лазурный берег» действительно существует – и трудно было забыть нарядные ковровые дорожки, затейливым способом сложенные свежие полотенца и маленькие вазочки с цветами в столовой. Было, наверное, что-то еще, потому что Ада первой спешила к телефону и предупредила Бестужевку, чтобы та сообщала, когда будут спрашивать ее. Ксения, только что выгнавшая второго мужа, закивала понимающе; Бестужевка произносила свое обычное «вас слушают», однако никто не просил Аду. Настроение ее, непривычно благостное и расслабленное после лазурного берега, сменилось обычным, отчего легче стало всем. Ада истово накинулась на новую статью, собиралась в командировку в Москву, хваталась за спицы с нанизанным остовом свитера… Звонил телефон, спицы замирали, потом снова приходили в движение. В коридоре Бестужевка педантично сообщала: «Вам не звонили, Адочка». Какое, спрашивается, ей дело?!
Ноябрь лютовал пронзительным холодом, и зимы ждали, как избавления: снег пойдет и станет легче. Так и случилось. Воздух сделался мягче, повеяло крепкой зимней свежестью. Лужи замерзли, как холодец в миске, только сверху вместо белесого сала лежал тонкий слой снега.
Южный человек, Клара Михайловна зябла, тепло одевалась – не хватало только застудиться в начале зимы, вот и докторша предупреждала: в вашем возрасте пневмония – враг номер один, берегите себя. Главным врагом Клара Михайловна считала катаракту, простуды не боялась, да и в очереди не замерзнешь. Люди стоят и гадают: привезли, не привезли? И если привезли, то донесет ли до прилавка разрубленное мясо продавец со строгим неподкупным лицом или можно расходиться? Между тем холод, в отличие от продавца, не мешкает. Скорее домой, вот только в хлебный зайти – Яша все с хлебом ест.
Она подходила к дому, когда навстречу, хохоча и толкаясь, из-за угла выбежала стайка школьников. Клара Михайловна с улыбкой смотрела на румяные лица, распахнутые пальтишки… Медленно двинулась дальше, но вдруг упала на скользком тротуаре, больно стукнувшись затылком. Она встала, подняла сетку, сокрушаясь: хлеб испачкался, надо будет обжечь его на плите, и вошла в дом. Обошлось, уговаривала себя Клара Михайловна; немного постою, вот так. Это ведь третий? – нет, второй… Можно сесть и прислониться к стене. Не застудиться… враг номер один. Она не могла найти ключ и позвонила. Бестужевка помогла снять пальто, лечь и кинулась звонить в «скорую». «Не надо, – четко выговорила Клара Михайловна, – отлежусь».
«Скорую» вызвали поздно вечером – Клара Михайловна начала бредить. Ей вкололи что-то в вену. «Крови не было», – с надеждой повторяла Ада. Врач угрюмо буркнул: «Лучше бы была», чего никто не понял, а доктор не объяснил. «Это же хорошо, что крови не было», – снова и снова говорила Ада, когда «скорая» уехала.
– Хлеб… – медленно выговорила Клара Михайловна. – Зеркало…
Рядом с кушеткой сидел Ян. Он машинально поднял глаза на зеркало, в котором отражался торшер и угол секции, частично видный из-за шкафа. Клара Михайловна видела, как в глубине зеркала появился неясный силуэт и начал приближаться, скоро обретя четкие очертания девочки лет восьми-девяти. Худая фигурка, закутанная в платок, из-под которого висели темные косы. Дочка? Нет, Ада никогда не носила платка… Девочка между тем подошла к самой кромке зеркала, махнула рукой и крикнула: «Уходи!» Какая дерзкая, подумала Клара Михайловна, стараясь отвести глаза от зеркала – было страшно.
– Ганик…
Она давно так его не называла. Вскочив, Ян увидел, как бабушка машет рукой, словно кого-то прогоняет, и его поразила маленькая эта рука, в которой когда-то тонула его детская ладонь. «Уходить? – громко переспросила бабушка, не сводя глаз с зеркала. – Сама!.. сама уходи. Мне…»
– Тебе в туалет? Пойдем, – Ян с готовностью привстал.
– Ганик, она меня гонит…
Он держал бабушкину горячую руку. В зеркале, куда она боязливо смотрела, было видно то же, что и раньше, но теперь маячила его собственная долговязая фигура. «Туда, – повторяла бабушка, – дай пальто. Мне надо уходить».
Ада заботливо расправила на вешалке материно пальто.
…которое Клара Михайловна больше не надела – ночью случился инсульт, и вмешательства других врагов не понадобилось.
На кладбище ветер носил снег, трепал волосы. С удивленным неподвижным лицом стоял Яков. Ян придерживал мать за рукав, она громко, бурно рыдала. В стороне, рядом с массивным памятником, стоял Аркадий.
В квартире хозяйничала беременная Ксения: что-то нарезала, разложила, звенела рюмками. Яков, с тем же удивленным, как у могилы, лицом, курил в углу. «Помянем Клару Михайловну, царство…» – начала Ксения и запнулась. Бестужевка решительно продолжила: «…Царствие Небесное рабе Божией Кларе», твердо зная, что для Бога нет ни эллина, ни иудея в том самом Царствии Небесном, которого, если верить ее ученой покойнице-матери, не существовало вовсе.
Ян выпил коньяку, и боль в желудке затихла. Ада не плакала, лицо горело неровными розовыми пятнами. «В принципе виновато домоуправление, песком надо было посыпать; мы должны пожаловаться!» – пылко заговорила жена Павла Андреевича, но поддержки не нашла. Никто не собирался жаловаться – только что похоронили человека, при чем тут домоуправление?.. Ксения собрала посуду, соседи разошлись. Аркадий несколько раз повторил: «Ну, держитесь», – и тоже вышел. Они остались одни. Комната, некогда разделенная Адой на четыре сектора, лишилась симметрии, хотя все оставалось на месте: кушетка, на которой спала Клара Михайловна, шаткий столик с будильником и очками, перекинутый через спинку стула халат, словно хозяйка торопливо переоделась уходя. Что и случилось на самом деле: она ушла, оставив троих детей – осиротевших, неприкаянных, потерянных.
Каждый укрылся в своей капсуле – общее горе не спаяло. Труднее всех приходилось Аде – все хозяйство легло на нее. «Какого черта, – в сердцах кричала она, – я должна на вас ишачить?» Яков молчал, но взрывался, натыкаясь утром на гладильную доску. Ян готовился к экзаменам – надвигалась зимняя сессия. Дома стало невыносимо. Не было слышно медленных шагов, осторожного звяканья тарелок, тихого бабушкиного голоса, когда просила достать что-то с верхней полки или зайти в аптеку за каплями. Любке не звонил – в это черное время не было для нее ни места, ни времени, ни… души.
И надо же – неожиданно столкнулся с ней по пути домой. «Была у подруги, теперь домой. Замерзла», – призналась она. «Чего проще – зайдем ко мне! Согреешься, кофе сделаю». Добавил, что никого нет – Яков с матерью на работе, бабушка… Сказал о бабушке.
Любка крепко сжала его руку. Держала и не отпускала. Помолчав, тихонько призналась, что очень хотела позвонить, а сама «вот как чувствовала, что тебе плохо». Чувствовала, но звонить не решалась: «Я же никого из твоих не знаю, я для них чужая». Внезапная встреча, Любкин голос и слова тронули так сильно, что Ян опустил глаза и долго закуривал на ветру… Стояли у дверей магазина, пока он не спохватился: «Пойдем!»
Дома было пусто, неуютно. Он усадил Любку в кресло, повесил пальто. «Неудобно все же, – обронила она, – вдруг твои придут… мама? Что ты скажешь?» – «А то и скажу, что не чужая; ты согласна?»
Любка давно была согласна.
– А Танька? – спросила.
– И Танька.
Какой же я недотыкомка, кретин. Это так просто, и… все женятся, что здесь особенного?
Скрипнула дверь. Ада сняла шубу и замерла при виде Любкиного пальто. Медленно, не спеша прошла в комнату.
– Знакомься, мать. Это Любка.
Высокая. Блондинка. Крашеная, конечно. Сапоги дорогие… И лицо хищное. Привстала и снова бухнулась в кресло. Хищница, сразу видно. Но почему сразу в дом?!
– Мы решили пожениться, – громко объявил сын.
Получив ответ на незаданный вопрос, Ада и бровью не повела.
– Решили? Хорошо.
Какая наглая. Прямо в глаза смотрит. Ада задыхалась от возмущения, видя, как Ян крутится около кресла, точно гарцует.
– Я кофе сделаю!
– Зачем кофе, сейчас обедать будем. У меня борщ. Иди погрей, он стоит на плите.
Любка насторожилась: нарочно услала на кухню, сама не пошла. Тогда лучше сразу.
– У меня ребенок, – она по-прежнему смотрела Аде в глаза. – Одиннадцать лет.
Ада подняла брови:
– Вот как, уже ребенок? Одиннадцать месяцев?
– Почему «месяцев»? – улыбнулась Любка. – Одиннадцать лет моей дочке.
Плевать. Пускай знает.
Нет, какая наглая; Ада задыхалась от негодования. Она еще гордится. На сколько же лет она старше? Если ребенку одиннадцать, это выходит… О-го-го сколько! Наглая, хищная, волевая.
Беседа прервалась обедом. Ян вопросительно поглядывал на Любку, переводил осторожный взгляд на мать. Обе были поглощены борщом.
– Очень вкусно, спасибо! – Любка встала. – Мне пора, наверное.
– Куда же вы спешите? Сейчас чаю попьем. А ты куда собрался? – повернулась Ада к сыну.
– Курево кончилось. Я мигом.
И хорошо, что кончилось, решила Ада, хотя в сумке у нее лежала пачка сигарет.
Уходя, Ян подмигнул Любке.
Сомнет она его, думала Ада, неторопливо собирая тарелки. Сомнет и раздавит. Она посмотрела на девушку.
– Любовь, значит?
«Ох и дура! Надо было с ним уходить», – запаниковала Любка. Молчала.
Ада продолжала:
– Вы подумали, какую жизнь вы готовите моему сыну? Как только университет окончит, он должен обложиться книгами и засесть за диссертацию. Я берегу его, даже мусор не даю вынести, пусть только наукой занимается.
Любка улыбнулась.
– Мусор я сама могу вынести, не хворая; дочка тоже по хозяйству помогает.
– Я вижу, что не хворая, – согласилась Ада. – Женщина вы взрослая… зрелая, – перед последним словом она сделала паузу, – сами должны понимать, что вы моему сыну жизнь испортите.