…Странный темный песок пляжа – скорее, негатив песка. Не хватало «Федьки» – свет перед закатом был мягким, не слепящим; отчетливо вырисовывались блестящие антрацитовые песчинки. Море – не привычное серое или сизое, как там, дома, а синее, ярко-зеленое, изумрудное, с пышной пеной волн. А где-то дальше простиралось невидимое отсюда Средиземное море, откуда пришла некогда тьма и накрыла ненавидимый прокуратором город. Книжка умещалась в кармане ветровки. Ян медленно перечитывал фразу за фразой, потом закрывал, но домой не спешил. Он медленно шел по пляжу за собственной тенью, не торопясь возвращаться, пока у фонтана кишел народ. Иногда там устраивали рынок, и торговля шла бойко. Забредавшие итальянцы дивовались на огромные платки с безумными розами, расписные лакированные миски, вертели матрешек. Продавцы совали баночки с черной икрой; у многих была «Stolichnaya».
Там же, у фонтана, становилось известно, кто получил разрешение, кому отказали. Слухи, домыслы, гипотезы – все было перемешано. На следующий день обсуждение продолжалось на пляже, где кричали, смеялись, брызгались водой дети. Ни за что не женюсь, раздраженно думал Ян, проходя между сидящими. Слушать чужую болтовню не хотелось, не слышать было невозможно. Ветерок уносил куски разговоров, но врывался другой авторитетный голос, детский плач и озабоченное кудахтанье матерей.
– Ну так можно в Израиль.
– Или в Австралию.
– …вытирайся, кому я сказала!
– Крупника завернули, только что стало известно.
– Это лысый такой, жена в розовом купальнике?
– Ой, да кто на тебя смотрит? Полотенцем обмотайся и снимай.
– Не может быть! Он шесть лет в отказе сидел.
– Нет, розовый у жены Ривкина, у Крупника жена полная такая…
– Кто хотел в Израиль, тот улетел.
– Иди кушать! Кушать иди!..
– Гальпериным разрешили.
– Вот я и говорю, в Израиль.
– Они в Австралию подава…
– Никакого джелато, ты с утра ничего не ела!
– Там в отказе, тут в отказе…
– Какая Австралия? Австралия берет, если с девочками.
– У них что, девочек не хватает в Австралии?..
– Я не с вами разговариваю! Вот есть такие люди, что…
– Сначала бутерброд, и слышать ничего не хочу!
– Они на специальность смотрят.
– Почему Ладисполи, когда Ладисполь? Как Севастополь, Мелитополь, Мариуполь… А значит, и Ладисполь!
– Америка? В Америке тоже диаспора.
– Где, в Израиле диаспора?!
– Мари-и-н, я часы тебе дал, когда купаться шел…
– А мне все равно, как эта дыра называется, скорей бы…
– В Австралию ни за что, там левостороннее движение. А без машины нельзя.
– Никакие часы ты мне не давал. Посмотри в сумке. Вечно бросаешь свои вещи…
– Деньги у папы, возьми у него.
– Почему «дыра»? Не хуже Клязьмы какой-нибудь…
– Это в Англии левостороннее, ты путаешь.
– Он массажист, а я…
Женщина справа негромко рассказывала кому-то, что муж собирается водить такси, а сама она выучилась на маникюршу, «потому что, знаете, поначалу неизвестно как сложится, вообще-то я экономист». Вторая с энтузиазмом говорила о своей тете, которая тоже начинала с маникюра, а теперь у нее свой салон, «и цены кусаются, русские к ней не ходят».
– А вы чем думаете заняться? – спросила маникюрша куда-то в сторону.
– С моим научным багажом мне беспокоиться не о чем, – услышал Ян голос матери.
Лучше б она поехала смотреть бесплатные развалины.
Чтобы не слышать пляжных разговоров, Ян часто уезжал в Рим и шатался там допоздна. Пошла пятая неделя в Италии, когда стало вдруг понятно, почему его начали тяготить затянувшиеся «римские каникулы». Не потому что море стало менее изумрудным или выгорела синева итальянского неба – нет, мир вокруг оставался таким же ярким, экзотическим, безмятежным и… чужим, и не Рим стал вызывать раздражение, а их собственная транзитная неопределенность, и все труднее было поверить, что где-то в Америке ждет их Яков.
…Ждал! Узнать его было трудно: без привычного пиджака и галстука, зато в рубашке с короткими рукавами, в длинных мятых шортах, болтающихся на худых ногах, Яков шел им навстречу.
– В каком ты виде, господи! – воскликнула Ада.
– Что курим? – хрипловато отозвался брат и сгреб ее в объятиях.
…Это и есть воссоединение семьи, осознал Ян. Судя по приветствию матери, оно могло состояться в любой части земного шара, но произошло здесь, в необъятном нью-йоркском аэропорту, где вокруг обнимались, всхлипывали, смеялись. На табло мелькали, сменяя друг друга, рейсы, мимо катили чемоданы люди, не озабоченные воссоединением с оставленными семьями или, наоборот, спешащие к ним. Они лавировали между встречающимися, бормоча невнятные извинения, и никому ни до кого не было дела.
– Тебе что, носить нечего? – наседала на брата Ада.
– На улице восемьдесят, ты расплавишься в этом скафандре, – хмыкнул Яков. Увидев недоумевающее лицо сестры, пояснил: – Фаренгейта в смысле. Примерно двадцать семь по Цельсию.
Ада поджала губы. «Скафандр», малиновый шерстяной костюм, она сшила на заказ в лучшем ателье перед отъездом и очень себе в нем нравилась.
Они вышли из терминала, и Америка дохнула на них своим жарким апрелем, оглушила новыми звуками – кончился транзит, достигнута последняя веха. Новый континент, новый язык, новая жизнь.
Или старая, потому что они снова втроем, как прежде, но по новым, иным правилам и законам, которые предстояло освоить.
Еще три часа летели к Тихому океану, в Сан-Армандо-сити, где жил Яков.
Ада не скрывала разочарования: американский Ладисполь. За окном такси мелькнул супермаркет, стоянка для машин, аптека, судя по неоновому красному кресту, футбольное поле, несколько ресторанов. И виллы, виллы; больших домов не видно. Скорее городок, чем город. «Сити», называется; много шума из ничего.
– А ты что, в Чикаго хотела жить? – уязвленно спросил Яков. – Эт-т… дура. Тут, если хочешь знать, сосредоточены мощные технологии… – Махнул рукой, видя, что сестра не слушает. – Осваивайся: вот это – твоя комната, здесь ванная. Отдыхай.
Как Яшка похудел… Если б Ян оторвал взгляд от первого в своей жизни персонального компьютера, он увидел бы, с какой нежностью мать смотрела на брата.
– Твой? – восхищенно спросил Ян.
– И твой тоже, быстро освоишь. У вас там еще не внедрили?.. Смотри, тут все просто…
Америка, конечная веха пути.
Первый шаг – удостоверение личности.
Чиновница государственного департамента споткнулась взглядом об имя Йоханан, исполненное сложной комбинацией латинских букв. Написанное, оно потеряло всякую связь с обладателем. Яков суетился рядом.
– Jonathan? – предложила чиновница.
Свифт, лилипуты, йеху… Становиться Джонатаном или банальным Джоном, как усердно подсказывал Яков, казалось ему нелепым, однако невозможно было (да и не хотелось) объяснять дядьке, что Йоханан, «отцовская причуда» – это мальчик Ганик, стоящий босиком на длинном, горячем от южного солнца балконе, – мальчик, который вырос и неожиданно вспомнил себя в долговязом парне, прилетевшем на похороны отца, услышав прозвучавшее в утреннем воздухе имя: «Ханан!».
Его имя.
– Jonathan? – терпеливо повторила женщина.
Ян мотнул головой.
– Ян Ханан.
Разговора с Яковом не получалось – за десять лет накопилось так много, что не понятно было, с чего и как его начинать. И был сегодняшний день. Сиюминутные дела вытесняли все накопившееся, поэтому настоящий разговор отодвигался. К тому же Яков забрасывал беспорядочными вопросами. Кто из институтских уехал? На черта тебе двойное имя, какой ты Ханан? Пятый троллейбус еще ходит? Ах, только до вокзала?.. Тысяча лир – это сколько сейчас, доллар?! А Гринвалдс защитил докторскую? Ксенька, говоришь, родила? Замуж не?.. Правда, что Сахаров?.. Ответы слушал вполуха, задавал новые вопросы, советовал, что говорить на интервью, как одеваться, составлять резюме, покупать продукты, куда ходить и с кем общаться.
Сам Яков не общался ни с кем, кроме сотрудников, и только по работе.
Идею университета он поначалу встретил в штыки: за каким чертом это надо? Хорошая работа даст больше, чем любой университет. Или ты, как она, – кивок на комнату сестры, – тоже всю жизнь учиться собираешься?..
Утром Яков вынул из холодильника бекон, яйца и неохотно процедил, не поворачиваясь к Яну, что вообще-то диссертация имеет свои плюсы; может, и правда поискать университет поближе.
– Мы хлопья купили, будешь? – спросил Ян.
– Я что, грудной?! – взорвался Яков. – Молоко хлебать?
Яростно шипела сковородка, лилась вода, мать из комнаты возмущенно кричала: «Горит у вас что-то, горит!..»
Яну почудилось, что никуда он не уезжал и не было ни сказочной Вены, ни яркого лукавого Рима, а только знакомая комната – сейчас он встанет со своего дивана за книжной секцией, чтобы выйти к столу: мать с грохотом поставила шипящую сковородку и сердито стучит тарелками: «Сколько я буду ждать?!», и маленькому мальчику хочется вжаться в бабушкино платье.
Звякнула упавшая на пол вилка.
Но можно взять сигарету и выйти на балкон, откуда видны горы вдалеке и густой туман окутывает каждую чалмой облака, а верхушка протыкает эту чалму, с графической четкостью проявляясь на утреннем небе.
Найти университет. И – подальше отсюда.
В супермаркете Ада завязала знакомство с русскими, «очень милые женщины, хоть и простоваты». Простоватые ходили в какой-то колледж, учили английский. Слово «колледж» оказало на Аду гипнотическое воздействие: колледж, вот ей куда нужно. Ее прикрепили к Саманте, социальному работнику для новоприбывших. Трудное имя (в середине этот идиотский звук, когда нужно язык просовывать между зубами) принадлежало толстой молодой – не старше тридцати – женщине с неухоженными светлыми волосами, румянцем и такими щедрыми бедрами, что странно было, как она натянула на них модные рейтузы. В мелкий цветочек, что особенно возмущало Аду. Помучившись дома со словарем, она пыталась объяснить Саманте, почему такой срам ей носить нельзя. В слове «эстетика» тоже был этот проклятый звук «th», поэтому Ада напирала на более безопасную