С Максимом они стали перезваниваться. Распили бутылку вина, когда Ян получил водительские права. День начался коротким письмом от Иосифа. «Хорошо, что ты уехал, мальчик мой – напиши, как ты устроился – у нас все здоровы – жизнь очень меняется – береги мать –».
От простых слов осталась горечь. Он чувствовал, что спрашивать бесполезно, да и письма ползут долго; по телефону Иосиф ничего не скажет. Ясно одно: плохо там. Если пишет, что «жизнь меняется», то жить не на что. Или почти не на что. А когда не знаешь чем помочь, помоги деньгами.
Тут и подвернулась работа – временная, но вовремя. Максим привел его к боссу.
«Вот я добрался до письма, вечер, суббота, тихо играет проигрыватель, Яков остервенело лупит по клавиатуре компьютера, мать учит английский. Я всю неделю служил как положено, и сегодня была “demo”, т. е. показ очередного куска программы. В первый раз я был удивлен, когда услышал про объем работы и сроки, но еще больше удивился, что именно в срок все было сделано и работало. Втянулся, привык и закончил свой кусок уже неделю назад. А кто-то сидел сегодня до 7 утра, но в срок уложились. Это не военная тайна, просто вся хитрость – и простота – в том, что ты сам делаешь себе чип, не сходя с места… Хорошо бы поговорить – пускай мне Вийка нальет кофейку… Пишу на языке “С” с фортрановским акцентом. На вырученные деньги покупаю книги, пластинки…»
Проигрыватель умолк. СD – миниатюрные серебристые диски вместо увесистых черных пластинок – самое первое откровение и первая радость в Америке. Он приходил в магазин (появились деньги, стало можно) и бродил там подолгу.
…Писать о дисках, о книгах в русском магазине? Книги – желанные, дефицитные – свободно стоят на полках, он только вчера заходил. И без блата, без очереди – выбирай и плати. Можно сесть в кресло, полистать, почитать и уйти, ничего не купив. Обо всем этом писать – все равно что рассказывать голодному про хлеб.
Максим не заходил в книжный: «Дорого». Зарабатывал он, вместе с развозкой пиццы, немало. «На девушек не хватает?» – улыбнулся Ян. «На дедушек, – отозвался приятель, помолчав. И добавил: – Родителей жду и этого старого идиота».
«Старым идиотом» он в сердцах назвал своего деда, наотрез отказавшегося уезжать. «Я кровь проливал за эту землю! В штыковую ходил, а вы только в кино видели… До Берлина…» – тут он начинал задыхаться, хватать воздух сиреневыми губами. «Давид Самойлович, – напоминал отец, – сколько раз вас обзывали жидом пархатым? Вы же…» – но дед не сдавался: «Страна ни при чем! А сволоты везде хватает. Америку вашу взять… Что они с неграми делают?» Дед кипел подолгу. «Чего вам не сидится, чего вам тут не хватает?» – «Всего не хватает», – устало бросала мать. Споры заканчивались одинаково: старик демонстративно разворачивал «Правду», мать глотала седуксен, отец с Максимом курили на кухне. Наконец решили: Максим поедет один, «а потом и мы подтянемся».
Все, кроме деда, знали, что существовало два варианта «потом»: или старик все же согласится, или… Многоточие трусливо замещало второе «потом». У Максима щемило сердце, когда в трубке дед громко недоверчиво кричал: «Симка, ты?!» – «Кто еще», – ворчливо отзывался внук, а горло перехватывало от нежности. Все, что дома смешило, раздражало – дедова возня с газетами, складываемые в папку вырезки, привычка есть вчерашний хлеб, хотя на столе лежал свежий, только что из булочной, – сейчас этого не хватало, потому что дед – упрямый, нелепый, любимый – в Ленинграде. Дед не давал выбрасывать хлеб – родные погибли в блокаду. Пока он воевал, спасая страну, война спасла его самого от голодной смерти.
Максим избегал оставаться в пиццерии допоздна – не хотел видеть, как румяную, ароматную невостребованную пиццу сбрасывают в черные мешки для мусора: завтра испекут новую. Рикардо знать не знал о Ленинграде, про блокаду понятия не имел и, отправляя мешки в мусорный контейнер, не терзался.
Дед Яна не вернулся с войны. На фотографиях Ян видел гладкое непроницаемое лицо между шляпой и воротником пальто. Глаза смотрели мимо него, мимо фотографа, словно дед один видел что-то, скрытое от остальных. Ушел он на войну в сорок первом, а вместо похоронки бабушка получила извещение: «пропал без вести». Куда был направлен взгляд спокойного молодого деда, в безвестность?..
…У Тихого океана сезоны сменялись плавно, незаметно; календарь и утренние туманы сообщали, что наступила осень. Здесь, в Сан-Армандо, убаюкивающее однообразие природы напомнило Яну легенду, которую читали на английских курсах: охотник уснул под деревом, а проснулся через двадцать лет. Старинная нелепица вдруг обернулась реальностью: что, если сегодняшний день длится много лет и ничего не меняется ни вокруг, ни в нем самом? Он представил, как страшно будет узнать, проснувшись, что время утекло в бездонный провал, в черную дыру, пропало без вести, как пропадали люди на войне, и только вокруг ничего не меняется: шныряют тощие белки, черные, как песок Ладисполи, листва такая же свежая, колибри так же восхитительны – и привычны, как до тоски привычны вопли матери: «Всю жизнь я на вас ишачу!..». Лететь через половину земного шара, чтобы увидеть себя на том же месте, только с другими декорациями – белками, пальмами и невозмутимым Тихим океаном?..
Работа по-прежнему была интересной, но здесь уже многое было знакомо, повторялось, а главное, после работы нужно возвращаться в дом, так и не ставший для него домом, и Ян приходил как можно позже.
Но подступала – по календарю во всяком случае – осень. Определился наконец университет, и совсем немного оставалось времени, чтобы проехать через весь континент, от Тихого океана к Атлантическому.
Ада бушевала. Все истерики достались Якову. Ребенок, единственный сын!.. И что с того, что тридцать шесть?! – один, без материнского глаза, пропадет; переубедить ее было невозможно. Как и в том, что во всем виноват Яков.
…во всем, начиная с той чертовой «Шанели» под кроватью. Как он мог жениться, ничего ей не сказав, а ведь звонил каждую неделю? Где эта наглая Надька сейчас, Ада спросить не решалась: а вдруг она вернется?! Ада выяснила, сколько стоит эта фитюлька «Шанель»: за такие деньги можно босоножки купить!
Яков оторвался от телевизора: «Тебе нужны босоножки? В субботу поедем и купим. И вообще, чего тебе неймется? Живешь как в раю!»
Жизнь Ады в новой стране складывалась более чем благополучно: она влилась в клан советских иммигрантов. Клан этот держался обособленно, не смешиваясь, упаси бог, с «этими китайцами», как обобщенно называли всех сдержанных людей с характерным разрезом глаз. С помощью толстозадой Саманты появилась отдельная квартира, а социальное пособие покрывало все нужды райской жизни. Новая квартира – гостиная, спальня, кухня – находилась в десяти минутах ходьбы от Якова, так что теперь, когда у нее появилось свое хозяйство, все труднее стало возлагать себя на алтарь и разрываться между двумя домами. Что ж, у нее своя социальная жизнь. На английских курсах Ада чутко прислушивалась к другим: ужасное произношение. Круг знакомых расширился. Некоторых Ада произвела в подруги, другие так и прозябали в статусе приятельниц, в том числе самые первые, «простоватые». Подруги записались на тай чи – китайские выкрутасы, но для здоровья, говорят, полезно: стой да греби руками в воздухе по команде. Инструктор, слава богу, был свой, из русских.
Имелась и культурная жизнь: библиотека с книгами на русском языке, кассетами. Какая скудость, убожество, громко сокрушалась Ада, мы привыкли к опере, к филармонии! Приятельницы слушали, сочувствовали, но резонно возражали: зато дети успешно работают, учатся – разве мы не к этому стремились? Ада скорбно улыбалась. Ей ли не знать? – отъезд брата стоил ей диссертации… «Научный багаж», ее гордость в Ладисполи, тоже упоминался. Подруги делились воспоминаниями о Вене, об Италии; все беседы, однако, сводились к событиям в Советском Союзе.
…где происходило самое немыслимое: то одна, то другая из республик свободных вдруг возжелала суверенитета; это что, серьезно?! Люди делились новостями, возбужденно переговаривались, строили прогнозы, один безумней другого, но ничто не могло сравниться с безумием реальности.
– …где, в Азербайджане?
– У них какие-то парламентские выборы, вот так!
– В Азербайджане?
– При чем тут Азербайджан… В Литве – или в Латвии? Я их путаю всегда…
– В Баку погром! Дочка смотрела новости на английском, так и сказали: погром.
– Какой погром, вы что?
– Не в Литве, а в Эстонии.
– Армянский, вот какой. Теперь армяне нахлынут.
– И хохлы туда же, кто бы мог…
– У нас на втором этаже армянин живет. Одинокий, в клетчатой кепке ходит.
– А что, разве на Украине много армян?
– Какие армяне? Украина тоже за независимость, декларацию выпустили.
– …настоящий погром?!
– В клетчатой кепке, одинокий? Он наполовину армянин, наполовину Глузман.
– Почему, собственно, «хохлы тоже», чем Украина хуже Латвии?
– Ну, Прибалтика всегда на Запад смотрела. Это ж для нас как заграница была.
– Вы не обижайтесь, я сама с Украины…
Новости, невообразимые и дикие, не растолкованные смелым журналом «Огонек», порождали слухи, один другого уродливее, и каждый день приносил что-то новое.
– У меня сестра в Таллине. Давно нет писем, я не знаю, что и думать, – подруга доверительно наклонилась к Аде.
Та озабоченно свела брови:
– Во сколько сегодня тай чи, в пять?
Ян ехал через пустыню. Дорога казалась прочерченной по линейке, невозможно было уловить изгиб. Оранжевые холмы высились по обеим сторонам. Современная пустыня быстро развеяла книжные картинки: ни верблюдов с кожаными бурдюками, ни караванов, ни разбойников. Воды хватало, в чем Ян убеждался на бензоколонках и в мотеле. И все же в названии «Невада» явственно слышалось: не вода, как в детстве Сахара представлялась ему посыпанной сахаром.