Зато Иосиф еще больше стал похож на отца нездоровой грузностью, отечными глазами, и когда снял ненужную шляпу, племянник увидел сплошную седину. Жена – щуплая, с мелко подрагивающей головой, семенила за ним. Гедали, второй дядя, написал ему о гибели Романа, сына Иосифа, но на бумаге не видны были ни седой Иосиф, ни старуха с дергавшейся головой – она запомнилась женщиной со свежим лицом и щедрыми ловкими руками: «Бери лаваш», – и протягивала теплый ароматный ломоть, а руки придвигали блюдо: «Возьми долму!» Роман – его, Яна, двоюродный брат – высокий, сильный, с глазами-маслинами, – тоже шел бы с ними, не тяготясь весом чемоданов и с любопытством оглядываясь: Америка!.. Только Роман остался в далекой родной земле, которая навсегда связала его с матерью и отцом скорбными узами; как и с ним, Яном.
Он не замечал ни тяжелого парадного костюма с галстуком на Иосифе, ни плотных кримпленовых платьев, в которых женщины должны были изнывать от жары, ни мучительных их каблуков, потому что рванулся перехватить чемоданы, но в этот момент Иосиф произнес:
– Мальчик… – и шагнул навстречу.
– Ты что, идиот?! Идиот?..
Яков произносил почему-то: «идьёт», и Ян чуть не засмеялся.
– Ты что, миллионер? – орал Яков. – На что ты собираешься жить? Эт-т-т… Повесил себе на шею… Почему ты ничего не говорил?!
– Яша, не пыли. Все нормально.
– Почему сюда? Пусть в Израиль едут!
– Яша… ты поехал в Америку.
– Что я? При чем тут я? Я другое дело.
– Мы все – другое дело.
Скорее бы закончить тягостный разговор, однако дядька не унимался.
– Что, лоботряс этот, Йоськин сын, тоже приехал? Как его… Роман, что ли. Чем он тут будет заниматься, тоже на мотоцикле гонять?
– Заткнись, Яша. Романа убили. В прошлом году.
– К-а-а-ак?.. – выдохнул Яков.
– А так. Они жили в том, что мы с тобой по телевизору смотрели. Все, мне пора. – И добавил, уже не так жестко: – Не волнуйся. Все как-нибудь устаканится.
Вечером дядька сам позвонил. Он уже не паниковал, хотя говорил сварливым, раздраженным голосом.
– Ты хоть отдаешь себе отчет, что там у тебя они жить не смогут? Они снега в глаза не видели, к теплу привыкли. Может, их сюда перевезти… постепенно? – И растерянно добавил: – А что мамашке сказать?
Яков стареет, пронзила мысль. Он теряется, когда мать истеризует. Он ее боится?.. Целых десять лет он был в свободном полете, сам по себе, и никому не было дела, что там у него под кроватью валяется. А еще раньше была бабушка, когда оба они – нет, мы втроем – были ее детьми, не мамашкиными. Когда, кстати, появилось это слово – мамашка, Ян не помнил.
– Але, ты меня слышишь?..
– Слышу. Скажи что хочешь. Что приехали мои родные, пускай хинкали делает. Или долму.
Потом Ян долго разговаривал с Максимом. Обстоятельства складывались удачно: снятая для родителей квартира пока пустовала, так что было где «перекантоваться» первые дни. Словом, все действительно устаканивалось, как Ян оптимистично заверял дядьку, и новые иммигранты начали внедряться в американскую – мирную – жизнь.
И наступила пятница, ничем не примечательная, кроме традиционных пробок на дорогах, когда люди спешат с работы – неделя позади, предстоят два выходных – и машины длинно, раздраженно сигналят зазевавшемуся: давай жми! Сегодня, ну!..
Дома Яна ждали пустой холодильник, на столе – учебник по функциональному анализу, высохшая кофейная чашка, пепельница. На автоответчике – голос Алекса: «Ты куда пропал, отшельник? До тебя дело есть, даже два. Заезжай!»
Больше всего хотелось завалиться спать. Алексу можно позвонить завтра: что там за «дело, даже два». Любопытство победило. Ян сел в машину.
Приехал – и сразу пожалел. Он отвык от многолюдья; к тому же «его» кресло оказалось занято. Как и Алекс: он кивнул, давая понять, что помнит, но – после.
– Регина принесла фаршированные перцы, – сообщил Алекс. – Любишь? У тебя что, кьянти? Открывай, я сыр порежу.
Застольем дирижировала Регина. Высокая, статная, с очень темными хитроватыми глазами на холеном лице, женщина громко и авторитетно говорила на любую тему. Как найти квартиру и чем плоха найденная без нее, Регины; почему нельзя покупать готовый фарш; о чем не надо писать в резюме; где лучше делать педикюр и как правильно запекать буженину. Регина выстреливала советами, хотя никто не задавал вопросов, но ее не перебивали – женщина обладала какой-то гипнотической властью. Когда выяснилось, что Ян самостоятельно нашел квартиру, Регина прониклась к нему вежливой неприязнью, обращалась очень редко, с неизменным ехидством в голосе.
Все дружно хвалили Регинины перцы, не сомневаясь в правильном происхождении фарша. Женщина с бледными глазами – Ян не помнил ее имени – накладывала салат, а Люсик тянулся через стол за сардинами. Достав сигареты, Ян ушел на балкон, откуда не спешил возвращаться. За стеклом слышалось звяканье посуды, голос Регины перекрывал остальные голоса, кто-то смеялся. «Выпью кофе, – решил Ян, – и домой». Алекс открыл дверь:
– Отдыхаешь? А кофе кто сварит? Учти, народу прибавилось.
Ян увидел растрепанного парня во всем джинсовом и незнакомую брюнетку, которая сидела в углу дивана. Лицо было наполовину скрыто темными волосами. Рядом топтался Борис.
На кухне женщины считали чашки. Поставив чайник, Ян вернулся в гостиную на знакомой фразе: «Мне очень интересна история вашей эмиграции». Новую жертву нашел, подумал Ян и услышал негромкий, но отчетливый вопрос:
– Почему?
Случается, что в общем гуле голосов наступает короткая пауза, когда любой отдельный звук, будь то птичья трель за окном, неожиданный смех или шаги над головой, раздается с необычной ясностью. Так прозвучал голос незнакомки.
– То есть… в каком смысле? – вскинулся Борис и с достоинством продолжал: – Я пишу историю нашей эмиграции. Я историк.
– Очень приятно, – брюнетка улыбнулась. – Я тоже.
И поднялась.
– Уже поздно, мне пора.
«Новенькая» была похожа на египтянку: худая, с узкими, как у мальчика, бедрами; по сравнению с ними плечи казались широкими. Двигалась она тоже, как изображаемые на вазах египтяне, вытянув руку с сумкой и слегка балансируя другой, корпусом к сидящим и повернув голову – профиль и фас одновременно. Не хватало замысловатой прически – темные пряди некогда короткой стрижки скрывали пол-лица. Лавируя между гостями, Египтянка подошла к Алексу. Тот решительно замотал головой и повернулся к Яну:
– Слушай, ты не подбросишь Юльку? Тебе по пути, а у нее машина в ремонте. Кстати, вы земляки, я не говорил? Это Ян.
Египтянка Юля сказала:
– Подкиньте меня до метро и возвращайтесь.
– Я все равно собрался уходить. – Он закурил и спохватился: – Ничего, если я буду курить?
– Вы уже курите, – засмеялась она. – Мне все равно.
– Только говорите, куда ехать, я не знаю.
Она кивнула.
– Пока прямо, у метро свернем. Я скажу.
Только сейчас Ян вспомнил, что Алекс так и не сказал, что там за дело.
– Не обращайте внимания на Бориса, – сказал он.
– На кого?.. Я только Алекса знаю.
– Который про эмиграцию спрашивал. Он у всех спрашивает. А сейчас куда, направо?
– Кажется… Да, правильно. Теперь до светофора. Ничего он не хочет знать. Я не понимаю, зачем он спрашивал…
Помолчав, Ян решился.
– Как там, в Городе?
Последовал короткий ответ:
– Война.
Совсем недавно он слышал это слово от Иосифа. Больше тот не сказал ничего.
– Война… Как?
Юля ответила не сразу. Потом медленно заговорила:
– Там ОМОН. Это не Афган, конечно. Такая миниатюрная, короткая войнушка, как мы во дворе играли. В детстве, помнишь?..
Ян обрадовался внезапному «ты».
– …только по-настоящему: баррикады, пули, кровь. И раненые бежали не домой обедать, как во дворе, нет: от пуль убегали, падали. Некоторые не встали. В Доме печати, например. Или на бульваре, около памятника Ленину. Там омоновцы были. Были – и били. Дубинками. И стреляли.
Четкий негромкий голос Египтянки звучал горько, почти зло. Он не стал объяснять, что никогда не играл в войнушку и вообще не гулял во дворе. Попробовал представить стрельбу у памятника Ленину.
– Ты видела?..
«Ты» выскочило неожиданно легко.
– Нет, сама не видела. Друзья рассказали. Когда-нибудь увидим – люди снимали. Хотя многие вообще ничего не знали, вот это было самое дикое. Люди жили как обычно: дети ходили в школу, взрослые на работу. Старый Новый год отмечали: все началось тринадцатого января. Ходили слухи всякие, но кто им верит? А по телику наши ничего не показывали, только Горбачев увещевал, что все рассосется.
– Наши показывали, – сказал Ян, – очень обрывочно.
– Смотри, как мы говорим… – Юля грустно улыбнулась. – «Наши» – и наши; заметил? Не сразу сообразишь. Ой, мы, кажется, проехали!
Кое-как Ян вернулся на нужную дорогу. К дому, где жила новая знакомая, приехали в темноте.
– Кстати, что с машиной? – спросил с опозданием. – Я к тому, что смогу тебя… вас… подвезти куда нужно, мне совсем не далеко.
Записал свой телефон и торопливо протянул ей.
Так, наверное, чувствует себя человек, выздоравливающий после долгой болезни, когда все становится интересно: что за птаха требовательно смотрит в окно, почему у девушки за кассой такое грустное лицо, чем озабочен старик на скамейке? Когда Ян впервые увидел хорошие цветные фотографии, стало понятно, что мир может выглядеть иным, как если смотреть на него в чисто вымытое окно. Маленький, он взбирался на подоконник и подолгу глазел на верхушки зазеленевших деревьев и дом напротив, на мокрые висящие провода, и казалось, что стекла нет, протяни руку – и коснешься карниза, блестящего от дождя. Недоверчивые пальцы утыкались в невидимую преграду, позади вспыхивал свет и слышался бабушкин голос: а ну, слезай!..
Он смотрел в зеркало на свое лицо – что в нем изменилось? Далеко не сразу понял: улыбка. Какой болван: свой телефон дал, а у нее не попросил (почему решил, что она позвонит?). Алекса спрошу.