Станислав не смог повидать отца с матерью – родной город был занят немцами. Богдана научили стрелять из винтовки; Станислав испытал скальпель на живой человеческой плоти и понял, насколько проще было орудовать им в анатомическом театре.
…Снова встретились весной 1917 года. Внешне все выглядело почти как прежде, разве что вместо студенческих шинелей на них были надеты офицерские; к тому же Богдан теперь носил очки. Братья провели вместе несколько дней угрюмого темного марта. Обоих не покидало чувство, что тьма повисла не только над Петроградом, но и над всей страной, наполненной напряженным ожиданием. От шелеста разворачиваемой газеты в душе появлялась надежда – и в то же время делалось страшно: что? Что еще?.. Миг истории длился несколько скудных дней: Николай Второй отрекся от престола в пользу Великого князя Михаила, который тоже, в свою очередь, отрекся с неприличной поспешностью, словно то была не власть над гигантской империей, а раскаленная головня.
Ни к каким политическим партиям братья не принадлежали, фанатичными монархистами не были, принимая власть как данность, однако в эти дни стало ясно: теперь, без привычной этой данности, наступила катастрофа. Давно забылось, кто из братьев что сказал, однако диалог мог быть примерно таким:
«Теперь – анархия».
«Да… но анархия в невестах не засиживается – до первой уверенной руки».
«Чьей?»
«Любой. Сильной».
«Война почти три года».
«Три не тридцать».
«…но и война другая. To inna para kaloszy».
«Война есть война. Она душу убивает».
«Только ли?.. Тела не считаешь?»
Все, что рассказывал дядя Стэн, Юля коротко конспектировала в блокноте, на листках из Антошкиной тетрадки в широкую полоску. Стэн рассказывал живо, полнокровно – только успевай запоминать. Оставалось перепечатать.
…Когда Россия стала называться РСФСР, Станислав остался в Польше, Богдан – в Петрограде, переименованном в Ленинград. В Советской стране мертвые языки не могли прокормить, и Богдан Важинский начал преподавать живые, хорошо усвоенные в отцовской гимназии. Семейная жизнь его складывалась счастливо: в 1929 году родился сын Георгий, Гера, но через пять лет жена Богдана ушла к другому; Гера жил то с матерью, то с отцом. Отчим, главный инженер одного из уральских заводов, каким-то чудом избежал ареста в самое свирепое время. Лето 41-го года Гера проводил у них, где и остался до конца войны. Богдана призвали; отчим Геры получил бронь и проводил большую часть суток на заводе.
Станислав жил за границей, в Польше; братья переписывались. Переписку прервала война, которая для Станислава началась на два года раньше, чем для брата, в тридцать девятом. Десятилетний Гера недоумевал, отчего не пишет дядя, – он коллекционировал марки; но Богдан не вдавался в объяснения: скверное было время, легко сказать лишнее, особенно когда не знаешь, какая фраза может оказаться лишней. Польшу называли только «реакционной панской Польшей».
Станислава призвали прямо в сентябре тридцать девятого; работал врачом в полевом лазарете. Избежал смерти и раны, но не плена, в числе почти пятнадцати тысяч польских военнослужащих. Плен оказался не немецким – советским…
…Не думать об Антошке, тем более что он уже спит. И нет смысла анализировать свою жизнь. Она тебе кажется бесконечно сложной, запутанной, полной нерешаемых головоломок, а на самом деле проста, как амеба в чашке Петри, с ее бесконечным делением на до и после: уходишь в школу, не оглядываясь на детский сад; оставляешь без сожалений школу – живешь амебой-первокурсницей, влюбляешься, отбрасывая всю прошлую жизнь, потому что начинаешь иную, самую главную, а все, что было раньше, не считается. И так во всем; а кто-то невидимый наблюдает с интересом, как меняется форма амебы с каждым делением…
В ее жизни по-настоящему считается только сын, Антошка. Через неделю –
Затрещал телефон, Юля встала. Матери выписали новые очки, «теперь у меня голова болит, а твой отец играет с дядькой в преферанс, и почему ты не звонила?» Мать всегда спешила рассказать обо всем, панически боясь телефонного счета. «Прости, мам, я поздно пришла». Положив трубку, вернулась к машинке, но печатать расхотелось. Ох, мама. Сейчас начнет фантазировать, куда это дочь отправилась после работы и какие перспективы сулит туманная фраза «поздно пришла»; но не спросит, нет.
Я, мам, в кафе зашла, встретила знакомого, который отвез меня домой и предложил… нет, мам, не то, что ты думаешь, нет, – предложил свозить меня за машиной. Ну что «ну», мама, что «ну»… Нет, отказалась. И накрахмалилась еще, как английская королева. Наверняка обиделся. Нет, мам, я ровным счетом ничего не знаю о нем. Он тоже из Города, жил около Художественной академии. Почему художник? Он физмат кончал. Мы познакомились у Алекса – помнишь, я тебе про него?.. Да хватит у нас денег на телефон, не переживай. Вот и все, больше нечего рассказывать. Женат он, мама, женат. И двое детей. Что я? Зашла после работы кофе выпить, устала; а ты что думала? Выкини из головы, мам… –
Разговор, абсолютно невозможный между ними – Юля никогда не была дочкой, которая несла бы своей мамочке решительно все, от разбитых во дворе коленок («я все маме скажу!..») до подробных отчетов о поцелуях. Ей не с кем обсуждать этого длинноногого парня, похожего на журавля. Точно: журавль, настоящий журавль. И летит в свое журавлиное гнездо накормить птенцов-тинейджеров и ублажить журавлиху.
Все, спать. Здесь как в деревне, даже лучше – никакой рассветный петух не разбудит.
Август ознаменовался сорокалетним юбилеем Алекса. Ян узнал об этом от Максима: тот собирался прилететь. Прямо из искусственной прохлады аэропорта направились к юбиляру. Подробный разговор отложили до вечера – Максим оставался ночевать у Яна.
Рядом с домом Алекса стояли машины.
Приехала первая жена с сыном. Уверенно, как всегда, вошла Регина; за ней следовал муж, круглоголовый лысый мужчина с подарочным пакетом, и отправился искать хозяина. Женщины восторгались Региниными золотыми босоножками, та гордо отвечала: «Прада».
Вторая жена Алекса – маленькая, рыжая, громкая – привезла своего бойфренда, высокого молчаливого парня в шортах и майке, с обвязанной вокруг пояса рубашкой. Громко хлопали дверцы машин, громко говорила Регина, вторая жена со спутником ушли на балкон. Алекса нигде не было.
– Может, начнем без именинника? – Борис поднял бутылку.
Предложение встретили смехом, и в это время вошел юбиляр, в одной руке неся тяжелую сумку, другой придерживая дверь. За ним двигалась пожилая пара: кряжистый седой дядька в наглаженной белой рубашке, брюках со стрелками, как подобает для торжества, и полная старуха в нарядном брючном костюме, разительно похожая на Карла Маркса, но без бороды, что не умаляло сходства. Родители были знакомы со всеми, кроме Максима с Яном. Отец оживленно заговорил с Борисом о своих мемуарах. Мать разгружала сумку, перечисляя привезенные яства. Говорила она уютным басом, как и сын.
Гости растекались по дому. Маша с Фимой рассказывали первой жене, в какой замечательный лагерь они отправили дочку. Закрывалась, чтобы тут же открыться снова, дверь на балкон. Остро пахло уксусом, и первый дымок от гриля смешивался с сигаретным.
«Па-а-ап! Ну па-па!» – послышался крик со второго этажа. «Что тебе, Сережа? Папа занят», – отозвалась первая жена.
– Деточка, давно тебя не видела! – радостно басила бывшая свекровь. – Что же ты не позвонишь?.. Где Сереженька?
Косматый пудель неприкаянно бродил по дому, волоча за собой поводок. Ян выкладывал на гриль мясо. Я бы сошел с ума, если бы так жил.
– У меня сигареты кончились, – выглянула женщина с белесыми глазами, – угостите?..
С извиняющейся улыбкой вытащила из протянутой пачки несколько штук и скрылась.
– Это кто? – вполголоса спросил Ян у Люсика.
Тот остановился с вилкой в руке:
– Ты что, не в курсе? Это же текущая баба нашего юбиляра. Нынешняя в смысле, – спохватился и конфузливо хихикнул. – Милана. Женя с Мусиком ее не любят, у них свои симпатии…
– Женя – это отец?
Люсик снисходительно поправил:
– Нет, отец – это Мусик. А Женя – маманя.
Легко запомнить: Женни Маркс, Женя-Маркс.
– Слышь, а мясо не подгорит? – озаботился Люсик. – Я попробую кусочек…
– Убери вилку! – рассердился Ян. – Еще сырое.
На террасе, где стоял накрытый стол, он увидел Юлю.
В дверях возник Алекс.
– Шашлык! – воскликнул он. – А я-то думал, над чем он колдует…
Ян отхлебнул вина и склонился над грилем. Наверху послышались шаги, потом Юлин голос: «Антоша!»
Вот и с Антошей познакомимся. Египтянка замужем, однако не прийти было нельзя – при чем тут Алекс. Он осторожно снял с решетки шипящие кусочки мяса, открыл дверь и двинулся на террасу. Поставил блюдо на стол и занял пустой стул, стараясь ни с кем не встречаться взглядом.
Перекрывая восхищенные возгласы, Регина благосклонно спросила:
– Как вы делаете шашлык и что вот это красненькое?
– Регина, я же говорю, это…
– Помолчи, я не тебя спрашиваю.
Муж умолк.
– Обыкновенно делаю, ничего особенного, – пожал Ян плечами. – Это гранат.
– Я же тебе, Региночка…
– Мясо долго вымачиваете?
– Предрассудок. Его не надо вымачивать, иначе жестким будет.
– А соус, соус какой? – выкрикнула вторая жена.
– Дайте мужику поесть, – пробасил Алекс, – он вас кормит, а сам голодный. Янчик, выпей. Мальчики, вы шашлык пробовали?
– Ты руки помыл, Антоша?
Со стула неохотно поднялся лопоухий мальчуган лет одиннадцати.
– С мылом, – добавила Юля.
– Все, я поел, – сын Алекса положил вилку.
– Поел сам – подожди товарища, – остановил его отец. – Вот и он, с чистыми руками. Потом еще торт будет. Как тебе понравился лагерь? – он повернулся к Антоше.