Москва продолжала давать туманные ответы, называя то приволжские степи, то Среднюю Азию, то Урал. Группа Стэна продолжала поиски – и находила поляков в самых разных местах: на шахтах, в колхозах, на лесных работах и в бараках ГУЛАГа. Единицы, десятки; в случае удачи – несколько десятков, однако ни цифры, ни имена не соответствовали списку, где насчитывалось четырнадцать с лишним тысяч исчезнувших людей.
Невозможно вообразить, как встречали бывшего заключенного, который появлялся перед начальником лагеря – без конвоя, с этой филькиной грамотой, да еще с требованием списка заключенных! Иногда случались курьезы – вроде того, как один начлаг воспринял на слух фамилию Станислава как Вышинский и не сразу понял свое заблуждение: наш-то тоже из поляков… А ну как родственник?! И встретил Станислава, как если бы встречал самого, только вот о польских военнопленных ничего не мог поведать, зато, стараясь услужить, сообщил о двух новых лагерях…
Станислав ездил. Он надеялся, что в одном из богом забытых мест ему посчастливится встретить и брата, ведь о Богдане он ничего не знал с тех пор, как их переписку прервала война.
Брата он не нашел. Богдан умер в полевом лазарете, куда попал с легким ранением и не вышел из-за сепсиса, но об этом станет известно много позже; пока же лейтенант Важинский продолжал поиски исчезнувших.
Их помогли найти сугубо гражданские люди – тоже поляки, работавшие в немецких бригадах на железной дороге. Тела в польских мундирах лежали под слоем грунта.
Несмотря на то что Станислав там не присутствовал, он оказался прав: дальние маршруты только сбивали со следа – Катынь находилась не намного севернее от его лагеря…
Когда будет компьютер, работа пойдет быстрее, к тому же легче будет править текст. Она закрыла машинку.
…Стэн обозначился в жизни Юлькиного отца совсем недавно, в разгар перестройки – в мутное время, о котором они с Яном говорили. Не найдя во время войны брата, Станислав Важинский занялся привычным делом прямо в сорок пятом: начал поиски семьи Богдана. Племянника Георгия он знал только по фотографии, да и та потерялась во время войны. Поиски жены брата ни к чему не привели – та сменила фамилию, вторично выйдя замуж. Ситуация осложнялась тем, что после войны Станислав сначала жил в Европе, потом переехал в Америку, что поискам не способствовало. Хрущевская оттепель – ложный след – документы, многократно теряемые бюрократами всех мастей, – поистине за столько десятилетий можно было распрощаться с надеждой! Но тут Советы, как по привычке Станислав называл СССР, объявили гласность. Сколько времени будет она продолжаться, Стэн не знал, но спешил – подгонял, помимо неопределенной гласности, страх: сколько еще времени ему отпущено на этой стороне земной поверхности? Снова послал запрос, и гласность ли помогла или судьба, но пришел ответ: племянник жив!.. Уже давно не подросток с утраченной фотографии, но главное – вот он, адрес. И телефон.
Им старик и воспользовался, после чего незамедлительно послал вызов. Он зорко следил за событиями перестройки и понял: ждать нельзя. Что такое кооперативная торговля, то бишь нэп, он хорошо помнил, ибо в молодости пожил в России периода РСФСР, где нэп и случился.
Георгий изумился телефонному звонку, но сразу понял, кто звонит, как бы невероятно это ни звучало: только дядя называл его в письмах польским именем Ежи.
Не было в их маршруте ни Вены, ни Рима; семья – родители и Юля с Антошкой – летели прямиком через океан к американскому дядюшке.
…который оказался высоким, узкоплечим, очень худым стариком с морщинистым загорелым лицом, седым клоком волос на макушке и ровными молодыми зубами. Юлька не сразу поняла, что протез – его зубы органично сочетались с бодрой походкой и прямой спиной, – но старик догадался, о чем она думает, и покачал головой: «Мои на Лубянке остались». Владея несколькими языками, Стэн и по-русски говорил безупречно, как в молодые годы. К ее удивлению, отец понятливо кивал, когда старик употреблял польские слова: срабатывала детская память. Он называл Стэна непонятным словом, ласково повторяя его: «стрыечку, стрыйку». Разъяснилось быстро: стрый – дядя по отцу.
Стрый Станислав жадно задавал вопросы и рассказывал о себе – сокращенную версию жизнеописания, для знакомства. Война; затем Италия, Франция; в конце шестидесятых перебрался в Америку: «Европу и Азию я видел, пора было посмотреть Новый Свет». Имя Станислав легко трансформировалось в Стэн, и обладатель его поселился во Флориде, уговаривая сделать то же самое Георгия с Ниной: «Поживите, осмотритесь; места достаточно. Молодые, – он кивнул на Юлю с сыном, – в столицу рвутся, в Нью-Йорк или Филадельфию, а пожилым тепло нужно, солнце…»
В свои девяносто с чем-то Стэн Важинский без всякого старческого смирения отнес себя к пожилым.
Юля сразу полюбила старика. Мать вначале держалась настороженно, приготовившись увидеть ветхого полоумного старца, за которым требуется постоянный уход, и предложение «пожить, осмотреться» в ней не вызвало энтузиазма. Однако ни ветхости, ни капризного старческого брюзжания в этом старике не было – наоборот, присутствовал старомодный шарм, скоро пленивший Нину.
Юлька с радостью осталась бы в цветущей Флориде: зачем ей Филадельфия, Нью-Йорк – старик рассказывал, она записывала. Тем не менее надо было устраивать Антошку в школу, искать работу, что перспективней было делать, конечно, в большом и трезвом, не расслабленном от солнца и тепла городе, в одном из которых жила бывшая Юлина одноклассница с шестого класса.
…Семья любимой подружки переехала в Москву, и Юлька осталась за партой в непривычном одиночестве. Скоро это кончилось – в классе появилась новенькая, заняла место за партой, и Юлька воспряла духом: Ася Буданцева ей показалась достойной кандидаткой в подруги. Новая одноклассница была приветлива, но не замечала Юлькиных попыток к сближению. Пойти на каток, вместе готовиться к контрольной, в кино – Ася качала головой, всякий раз отвечая «не сегодня», «в другой раз», «как-нибудь»… Юлька отчаялась. Асю хотелось разгадать. О чем так по-взрослому думает эта новенькая? Чем она так занята? С кем болтает на переменах?
А ни с кем. Ася читала – на переменах и на уроках, привычно суя раскрытую книгу под учебник. Она была сдержанной, молчаливой девочкой, не склонной к пылким и тесным девчачьим дружбам, где было принято делиться секретами и требовалась полная откровенность. Такая неразлучность-неразрывность душила, сковывала, не оставляла места для себя. Буданцева держалась отстраненно, закадычных подруг не заводила, была со всеми доброжелательно-ровна. В шестом классе социальный диагноз ставят быстро: воображала. Сдержанность принимали за высокомерие. Буданцева никогда не называла одноклассников Юрка, Лидка, Сережка – только нейтрально: Юра, Лида, Сережа. Юля, которая в классе для всех была Юлькой, оставалась для нее Юлей.
В общем, гордячка, к тому же красивая, что простить было еще труднее: толстые длинные косы бронзового цвета, ни у кого во всей школе таких волос не было, серые внимательные глаза и бледность, как у книжных благородных девиц.
Они сидели за одной партой несколько лет. Иногда проглядывало что-то общее – то переглянутся, услышав что-то несуразное или смешное, то после школы вдруг окажется, что обеим по пути, даже заходили поесть мороженого; чаще всего говорили о прочитанных книгах. И все же настоящая дружба так между ними и не вызрела, скукожилась раньше времени. Это не мешало иногда вместе ходить в театр, бывать друг у друга на днях рождения, а когда умер Юлькин дед, отец матери, Ася пришла на похороны. Такое не забывается. Уезжая, Ася позвонила Юльке. Не для сентиментального прощания, а с приглашением: «Окажешься здесь – дай знать». И действительно, написала из Америки, сообщив адрес.
Он и пригодился; иначе застряла бы Юлька среди пальм, апельсинов и пенсионеров. В пасторальном городке, где жил Стэн, она нашла бы работу разве что за стойкой кафе или в супермаркете. Пугало другое: после пятнадцати лет замужней жизни снова жить с родителями, превратиться в дочку (вернее, в «дочку с сыном»), и она позвонила Асе.
Та отозвалась одним словом: «Приезжай». И добавила, после паузы: «Что-нибудь сочиним». Это была Асина любимая присказка. Вспомнилась юбка – та, в синюю клетку, любимая, которую Юлька прожгла утюгом, позвонила Асе: не жди меня, не пойду. Собирались в кафе «Аллегро», где выступал сам Р***. Ася велела «подобрать сопли» и приезжать с юбкой: «Что-нибудь сочиним». И «сочинила» – застрочила на машинке сожженную складку, даже стильно получилось. Примчались на такси к последней песне, но после выступления Р*** импровизировал, так что не все упустили.
И здесь Ася помогла – привезла Юльку к Алексу: «Местный бомонд, разберешься». Сама там почти не бывала – не с кем было оставить мать, теряющую память, а муж работал в другом штате, появлялся на выходные.
…Вспомнилась уверенная тирада Регины: «Родители – прошедшее время. Нянчить их некому – у меня бизнес, у него, – кивок на мужа, – работа. Старикам обеспечена медицина, комфорт, помощь на дому… Мы бы сами так жили, нет?» – она повернулась к мужу. Тот остался безмолвным, как обычно, но по лицу видно было, что «так жить» он не торопится. «Все так и будем жить, – примирительно загудел Алекс, – детки позаботятся, пристроят нас в стариковские дома. Благодать, а?..» Впервые тогда Юлька услышала в его голосе легкое ехидство. Повисло молчание.
…Завтра Новый год. «Если нет других планов, приезжай, мы втроем». Ася – не подружка, а друг – готова «сочинить» для нее Новый год. Юлька легко представила немногословную Асю с полусумасшедшей мамой и прибывшего из Филадельфии Семку, который мечтает только об одном: отоспаться. Нужно будет поддерживать разговор, и… Будем считать, что у меня «другие планы» – например, упоенно жалеть себя: могла бы сейчас общаться с тинейджерами в далеком Сан-Армандо, а завтра встретить с Яном и с ними Новый год. Как Юля ни старалась увидеть