струйка. Струйка пепла. Семье – кроме них, у старика никого не было – выдали в крематории коробку с пеплом.
– И… что с этим делать?
Родители растерянно смотрели на коробку. Мать поняла бы традиционную могилу – своего рода клумбу, на которую можно высадить цветы, придать упокойный уют, ухаживать за ней и, вернувшись с кладбища, ставить в угол грабли.
Юля знала, чего бы хотел Стэн. Он рассказывал, как ездил в Канаду на открытие символического памятника жертвам Катыни, далекой от Канады, хотя для памяти нет границ и нет расстояний. Ни в России, ни в Польше памятника не будет.
Он знал, о чем говорил, – в Варшаве в восемьдесят первом году поставили памятник: серый гранитный крест, высеченные на камне названия лагерей, из которых никто не вернулся, надпись «KATYŃ». Огромная толпа слушала «Слово о Катыни», люди держали венки, на ленты капали слезы. Когда на следующий день опять понесли цветы к символической могиле, памятника не нашли. За одну ночь бесследно исчезли почти четырехметровый крест, столбы с надписями, надгробная плита.
Другая Польша, другая Варшава. «Там никогда не позволят монумент, – горько повторял он. – Это памятник моим товарищам, я должен был остаться с ними в лагере. Всех отправили в Катынь, а из Катыни пути не было».
Юля бережно взяла коробку.
– Мы с Яном отвезем в Канаду. Развеем у памятника.
Поездку наметили на начало ноября, вместе с Антошкой.
Пятого, в пятницу, позвонил Яков, скороговоркой выпалил: «Я купил мамашке билет, она собралась к тебе».
– Когда?!
– Завтра.
– Зачем, Яша?
– Не знаю. – Дядька был растерян или темнил. – Сам с ней говори. Соскучилась, эт-т-т…
Мать пресекла все вопросы фразой: «Хочу поздравить тебя с днем рождения». Говорила необычно тихим, кротким голосом, и Ян испугался. Заболела? Что-то с Яшей?..
Юлька не удивилась: естественно, соскучилась, не видя сына так долго. Представила жизнь без Антошки три четверти года и поежилась. Но почему так внезапно, не предупреждая, ведь Ян звонит ей каждый день?
Она приготовилась увидеть измученную тревогой женщину, которая бросится в объятия сына. Главное – не мешать их встрече, не смущать. Ехать в аэропорт не хотелось. Ян уговорил: «Познакомишься».
С трапа сошла полная пожилая блондинка и спокойно направилась к зданию аэропорта. Ян подался вперед, Юля смотрела, как она приближалась: массивная, несокрушимая фигура твердо ступала тупоносыми туфлями по тротуару, властно раздвинула плечом очередь к такси, и крутые золотистые завитки волос подрагивали в такт уверенной поступи.
Первое впечатление – несокрушимость – осталось навсегда.
Что еще? Осталось – и тоже навсегда – несколько фраз, адресованных Юле.
– Вы, конечно, предпочитаете «Шанель»?
Это было сказано в парфюмерном отделе универмага. Выслушав ответ: «Я не пользуюсь косметикой», Ада снисходительно улыбнулась: «Женщины нашего возраста должны краситься».
Пощечина была сильной.
Юлька мысленно поблагодарила бывшую свекровь за школу бескровной войны и, не отходя от витрины, подарила свекрови де-факто набор косметики.
– Мне? – красиво застеснялась Ада. – Но мне молодиться не надо.
Подарок, однако, приняла со снисходительным «спасибо, конечно».
– Почему вы так коротко стрижетесь? Женщина должна украшать себя волосами! – это была еще одна мудрость.
– Это с вами мальчик? – рассеянно спросила Ада у входа в ресторан. Ян в это время парковал машину.
– С нами, с нами, – усмехнулась Юлька.
Переигрывает. А все равно скверно. Не стрелы из колчана, не пулеметная очередь – яд малыми дозами, чтобы накапливался в печени. По сравнению с Адой бывшая свекровь была просто ручным кроликом.
Ни разу она не назвала Антошку по имени. Как и Юлю; разговаривая, чего нельзя было избежать, имени не произносила.
Пару раз Юля ловила недоуменный взгляд сына. Пожала плечами – мол, сама не понимаю. У нее не было никаких иллюзий. Укротить Аду невозможно; эдак и вправду превратишься в женщину нашего возраста; спасибо, что далеко живет.
…Она пробыла две недели темного, промозглого, давящего ноября. Что давило сильнее, погода или Ада, Юля не знала, как не знала и силилась понять, отчего Ян в присутствии матери так напряжен и несвободен.
Ада вздыхала:
– Музеи… консерватория… культурная жизнь! – И прибавляла: – Но как холодно!
Рядом с ней всем было холодно.
– Мать, я не могу поменять погоду. Вернешься – согреешься, – раздражался Ян.
…Что еще сохранилось от визита? Первые минуты:
– Познакомься, мать. Это Юля.
Рукопожатия не состоялось – Ада была озабочена чемоданом.
– Он черный такой, ты должен знать; где тут у вас багаж получают?
У Яна горело лицо от стыда. Чемодан нашелся, разумеется, ритуал знакомства завершился не начавшись; очень приятно.
Все Адины фразы, составившие Юлькин «золотой фонд», были произнесены так, что Ян их не слышал: уходил курить, или ставил машину, или говорил по телефону. К ним добавилась еще одна, брошенная где-то между чемоданной суетой и днем отъезда:
– Мой сын всегда показывал мне своих девушек.
Меня не показывали, а знакомили.
Что ж, я познакомилась.
У Юли было одно желание, сравнимое по силе с Адиной несокрушимостью: только чтобы самолет не задержали. Чтобы она улетела.
Самолет улетел вовремя.
Визит Ады затормозил, но не заморозил жизнь. Однако пережили, как переживают налет или стихийное бедствие, как ураганы, которые раз-другой в год обрушиваются на страну.
Проводив мать, Ян ожил. Он снова разговаривал, а не бросал раздраженным голосом, как при ней, односложные реплики.
– Я плохой сын. Она всегда хотела, чтобы я стал достойным ее, но не получалось. Я привык слышать, что все плохое во мне – от отца, хорошее… понятно от кого. Только почему все ее совершенства не победили во мне отцовское начало, скажи?.. Когда приезжал отец, она всегда старалась унизить его, но я не понимал, что происходит, – я видел, что мама недовольна, ругает его, но за что не понимал. У него лицо всегда было виноватое… Потом он в гостинице останавливался, это было легче, но я думал: мама просто не разрешает ему спать на диване, понимаешь? Я плохой сын, я знаю. Но если б она хоть раз похвалила меня, сказала: «ты хороший», я был бы счастлив.
Он лежал с прикрытыми глазами, уткнувшись в Юлино плечо, горячее от его дыхания, от горьких слов. Иногда замолкал, потом опять говорил.
– Она притворяется, все время корчит из себя какую-то аристократку, не понимая, что это выглядит смешно. Зачем?.. Она всю жизнь вкалывала; ничего, кроме работы, не знала. Теперь оказалось, что все вокруг иначе живут, лучше и достойней, чем она. Вот ее соседка переезжает к сыну, тот купил дом. А мамашка сначала со свекровью жила, пока с отцом не развелись, а свекровь… Это бабка моя, мать отца, я помню ее, но смутно, как затертую фотографию. Стерва была еще та, мать говорит. Я не знаю. Ну вот; а когда со мной в Город переехала, то попала в коммуналку. Мы в одной комнате вчетвером жили. Правда, комната огромная была, мать разгородила ее мебелью на четыре купе. С соседями повезло: все были славные… Черт, я сто лет Павлу Андреевичу не писал.
…Она постоянно училась. Окончив университет, уже с дипломом, опять в учебу лезла. Знаешь почему? Потому что больше нечем было себя занять. И сейчас она мечется. В американской жизни ничего не понимает: уверена, что все делается неправильно, что где-то ей чего-то недодали. Пытается переамериканить американцев и возмущается, что ее не понимают. С отцом развелась, когда мне два года было. И не могла ему простить, что он не остался один, как она, а женился, дочка родилась… Он умер давно, а мать его так и не простила.
– Но ведь у нее был ты!
Помолчал, усмехнулся.
– Был. Только я – такой, каким был, – ей не нравился, раздражал. Я был бука, толстый, неуклюжий… в садике надо мной смеялись. Она хотела такого сына, чтоб им гордиться, чтобы завидовали. Ловкого, красивого, умного. А я плохой, всегда был плохим.
Он умолк, потом заговорил тихо и медленно:
– Я плохой сын. И хорошим уже не сделаюсь – я не могу перекроить себя. Но я хочу, чтобы ей было хорошо, понимаешь? Пускай поживет по-человечески. Хочу, чтоб у них был нормальный дом. Яше все равно, где жить, лишь бы не мешали курить, работать и музыку слушать. Он скоро выйдет на пенсию, а мать старше, она и так возникает, что приходится ишачить: прибирать, готовить… Я ненавижу это слово – ишачить…
Опять помолчал.
– А если появится дом, то мерзкое слово забудется. Они спокойно займутся каждый своим делом. Яше – музыка, мамашке – вязание, садоводство, что ли; не знаю… Курсы найдет, она учиться любит. И к ним будет приходить какая-нибудь… золушка, такие службы есть, вот как приходила тетка к Алексу убирать. Они по хозяйству все делают. Ну, дом поменьше, конечно, не такой огромный, как у Алекса был… Но чтоб у каждого было свое пространство, понимаешь?
Ответ ему был не нужен.
– Я знаю, что дядька не купит. Это надо искать, выбирать, суетиться. Деньги платить. – Он усмехнулся. – Для него купить пиджак – как на Эверест забраться. Такую рвань носит… На диски, на хороший проигрыватель выложит и глазом не моргнет; а так…
Ян замолчал. С Юлькой можно было говорить, молчать, слушать музыку, думать вслух, и трудно было разделить слова и мысли – так легко выговаривалось все, что много лет (сейчас казалось – всегда) оседало внутри густым и вязким слоем.
Яков искренне не понимал, «за каким чертом» нужен новый пиджак, если он привык к своему старому.
– Да ты знаешь, сколько он стоил?
И выждав паузу, торжествующе выпалил:
– Сорок один доллар!..
– Яша, это было до нашей эры, того магазина давно не существует. Поехали, я куплю тебе новый.
Ни разу не удавалось это осуществить: или звонил телефон, или по пути заезжали в магазин с пластинками, а то дядька начинал жаловаться, что с утра ничего не ел. Ян мог рассказать, как тайком выбрасывал старые носки, подкладывая в шкаф новые, со старательно снятыми этикетками; как, уезжая, «забывал» свои недавно купленные рубашки, свернув в тугой комок и выкинув Яшины, застиранные, выношенные до марлевой прозрачности. Может, Яков догадывался об этих маленьких хитростях – или просто свирепел в поисках родного старья, но вынужден был надевать то, что находил. Хотя, при полном своем равнодушии к внешней стороне вещей, мог не только не догадываться, но и не заметить разницы вообще.