Полную неудачу Ян потерпел с домашними тапками.
– Теперь таких нет, не морочь мне голову! – орал Яков. – Чем они тебе мешают?!
– Яша, керосиновых ламп тоже нет, и что? Когда, при каком президенте ты покупал эти тапки?
– Дурак! Они удобные. Вот, – Яков просунул большой палец ноги в дырку и тут же спрятал. – Отвяжись от меня!
Дешевые дерматиновые тапки с утрамбованным задником были проношены Яковом до глубоких дыр на подошвах, из швов торчали нитки, высовывающийся палец дразнил, словно дядька показывал кукиш.
– Я просто купил ему новые тапки, две пары – на выбор. Знаешь, что он сделал?
– Что?
– Выкинул. Обе коробки. Потом смотрю – стоят в шкафу в прихожей. Мать увидела и припрятала.
Ян приподнялся на локтях.
– Я только с тобой начал улыбаться, Алекс обратил внимание: ты чего? А, говорит, Юлька пришла… Как я мог без тебя жить, Юлечка?..
Перевели дыхание. Жизнь продолжалась.
Съездили в Канаду. Памятник – высокий темный прямоугольник, словно рассеченный надвое, и лаконичная надпись: «Katyn Memorial». У подножия цветы и крохотные стаканчики со свечами. Ветер, налетая, трепал огоньки, пламя металось, но не гасло.
Струйка пепла. Символическое погребение у символического памятника. Только боль настоящая.
Коротка жизнь человека, даже такая долгая, как у Стэна. Многое успев, застав и догнав, он уходит, не дождавшись самого желанного. В октябре Ельцин рассекретил судьбоносные катынские документы и передал Польше. Станислав Важинский не увидит памятник, который там поставят… разве что ветер отнесет к его подножию крохотную, невесомую частичку пепла.
После Канады жизнь еще не полетела, но двинулась дальше, постепенно набирая ускорение. Ходили на работу, оплачивали счета, получали письма, но все реже: поглощенные своей жизнью, сами писали нечасто. Следили за новостями. В библиотеке, раскладывая газеты, Юля быстро просматривала заголовки. По вечерам звонили «своим», и хотя вопросы, как и ответы, почти не менялись, это была необходимая часть рутины.
Георгию назначили новое лекарство – давление стало подскакивать.
Ада записалась на йогу. Брат бесился, не понимая, «за каким чертом» это надо.
Нина подрабатывала бебиситтером. «Не удивляйся, – объяснял отец Юле, – Стэна нет, Антошка вырос, а маме нужно чем-то заняться». Стэна не хватало обоим, а мать, Юля знала, на йогу не пойдет.
Антошка влюбился, подолгу висел на телефоне.
Всем нравился новый президент Клинтон – улыбчивый, обаятельный, с платиновой шевелюрой.
Ада разочаровалась в йоге. «Чем йога тебе не угодила?» Веселый (легкомысленный, решила Ада) тон ее покоробил. «Мне нужно что-то творческое», – заявила обиженно.
После Дня благодарения приехал Алекс и провел с ними несколько поздних ноябрьских дней. Непривычное без тяжелых очков лицо (он теперь носил контактные линзы) выглядело незащищенным. Рассказал, что мечтает организовать свою компанию. «Клиент пойдет, как на мормышку, вот посмотришь». Азартно рисовал блоки со стрелками: «Вот как это должно работать». И добавил неожиданно: «Я вам завидую».
Я сам себе завидую, подумал Ян.
Новый год они встретили вдвоем – Антошка поехал с отцом кататься на лыжах.
– А почему вы с Яном не поженитесь? – вернувшись, спросил он Юлю.
«Дяди Яна» больше не было; когда это произошло, никто не заметил.
Ответила честно:
– Не знаю… Разве это необходимо?
Сын пожал плечами.
– Вам виднее. Папа женился… ну, или скоро женится.
В девятый класс Антоша перешел, умудренный опытом. С любовью было покончено в прошлом году; теперь он хотел, чтобы родители были симметрично счастливы.
Люди женятся, чтобы построить семью, завести детей… ребенка. Вначале Юля колебалась, потом трусливо запретила себе думать об этом. Открылся истинный смысл поговорки про «бабий век». Слова не жестоки и не циничны: народная мудрость остерегает от рождения неполноценных детей, а «бабий век» – это максимальный возраст деторождения.
Сорок уже позади, можно не рефлексировать.
…Однажды Регина назвала родителей «прошедшим временем». Эта благоглупость вывела из себя даже кроткого Алекса. Видимо, Регина руководствовалась лозунгом «Дети – наше будущее».
С Яном эту тему – ребенок – они не затрагивали. Только однажды он обронил: «А хорошо было бы, если б он бегал тут, сопливый, и все хватал…»
Или она, чуть не выкрикнула Юля. Только страшно.
Знаю, промолчал Ян. А вслух негромко произнес: «У нас есть сегодня».
Сегодня – это и вчера, и сегодня, и следующий, 1994, год. Каждый день вместе – это и есть бесконечное сегодня, со всеми крупными и мелкими событиями.
В России, привычно называемой по-старому Союзом, заработала Государственная дума. Тогда министр должен называться «думным дьяком»? Это же сколько анекдотов появится… Выяснилось: никаких «думных дьяков», вместо них – депутаты.
Открыли туннель под Ла-Маншем.
Юля потеряла работу; надо было обновлять резюме, искать другую.
Ясир Арафат получил Нобелевскую премию мира; Ицхак Рабин – тоже. Неужели в Израиле станет спокойно?..
Умерли Смоктуновский и знаменитая дважды вдова Жаклин Кеннеди.
Пришло письмо от Михи.
«Длинный, привет! Я тебя совсем потерял. Если бы не моя аккуратность, адрес тоже потерял бы. Надеюсь, ты не переехал? Кто-то возвращается в Союз. От тебя я такого не жду, но может, квартиру сменил.
У меня все тип-топ. И даже лучше. Сначала я хотел плюнуть на весь этот арт-бизнес – по-моему, так: или арт, или бизнес, – но что-то меня тормознуло. Короче, получил я приглашение от одних филантропов выставить две-три моих картины: дорогой герр Михеев, ждите: приедет наш представитель – менеджер выставки – и отберет. Приезжай, думаю, только хрен я кому разрешу отбирать, это герр Михеев и сам умеет. И приготовил несколько холстов.
«Представитель» говорит: а где ваш агент? Я сам, говорю, сегодня презентую… мой агент в отпуске. Если ты не понял, то никакого агента у меня нет. Менеджер начинает перебирать подряд мои работы, все (а там эскизы, наброски, подмалевки), а я смотрю и балдею: волосы у нее цвета латуни, сама худая, взгляд… Она на картины смотрела, не на меня. Где ж ты, думаю, менеджер, была так долго. И где был я?.. Зовут Лилиана. Вы какую технику предпочитаете, спрашивает, а сама рассматривает эскизы углем. Я говорю: честную. Посмотрела прямо на меня, глаза как янтарь или густой мед. Это как? – удивляется. Просто, говорю. Вы замужем? Повезло: свободна.
Гора с плеч.
Я, говорит, намного старше тебя.
Тебе, спрашиваю, это мешает?
Ну, да ты понял. Я всю жизнь ее ждал. А потом еще ждал почти год, чтобы написать тебе.
В тот вечер она отобрала шесть картин: все равно, мол, все не повесят. Повесили. Все.
Чего я сказать-то хотел: мы в Новом Йорке вашем будем, там выставку молодых художников Европы проводят. Это я-то в молодых… Лилиана со мной. Моя маманя в нее влюблена, про Габи (маманин фриц, если помнишь) и говорить нечего.
Я к чему. Есть шанс, что заедем к тебе, Нью-Йорк почти за углом. А то подтягивайся сам, заодно и приобщишься к прекрасному. Твой коньяк пригодится.
Старик моих картин не увидит, а жаль. И хочу, чтобы ты увидел, а я тебя. Так что жди звонка.
Как твои трудные подростки? Не спрашиваю, женился ли – сам скажешь. Пиши.
Кто из нас был Санчо Панса, Миха или я? Рисунок всегда висел над компьютером. Ян рассказывал Юле про Миху, про свои попытки рисовать и как-то вытащил из ящика стола тот школьный портрет.
– «Завтра история»… Почему?
– Потому что к экзамену готовился. Вернее, рисовал.
– История – сегодня…
Вот она, ощутимая история: Советский Союз, гордившийся территорией в одну шестую часть суши, съежился, сжавшись в одну Россию, словно сел после стирки в горячей воде. «Республики свободные» продолжали отсоединяться: возводили границы, вводили свою валюту, говорили на своих языках, обретали национальное самосознание, какой бы смысл ни вкладывался в эти слова.
Сегодня история, думала Юлька. Новое великое переселение народов. Люди, не проникшиеся вылупившимся национальным самосознанием, уезжают – в Америку, Германию, Израиль, Австралию… Друг Яна живет в Германии, Шура-Саня – в Израиле. Мы, приехав из одного и того же города, встретились – это чудо или история?
Это наше сегодня. Это наша история.
Год сменился быстро, но история продолжалась. Европейские страны объединились в союз. Площадь занимаемой суши почему-то не измеряли.
Юлька наконец освоила печатание на компьютере, но вернуться к книге не получалось. Она снова и снова редактировала отпечатанные страницы. Все необходимое было: дневник, записки, библиотечные ссылки. Не слышно было насмешливо-мечтательного голоса, подсказок, пояснений – не было самого Стэна.
Собирались в Нью-Йорк – увидеться с Михой.
Ада начала писать мемуары. «Не забывай: я журналистка», – сказала она онемевшему от изумления брату.
Приближался день рождения Яна – сорок лет. Только бы не приехала несокрушимая Ада, тревожно думала Юля. Пусть пишет мемуары.
Миха встретил их в гостинице. Та же бородка, модные очки, непривычно длинные волосы. Они обнялись, одновременно сдернув очки. Миха перевел взгляд на Юлю; познакомились.
– Лилиана за кофе пошла, – произнес хозяин, и в это время дверь открылась.
Очень худая женщина – сплошной профиль – вошла и развела руками: кофе не было. Остаток дня катались по Нью-Йорку, заходили в рестораны, в кафе. Немецкий вперемешку с английским и русским; прогулка в Центральном парке; радость встречи и разговоры, паузы. Нью-йоркских модниц нарядами не удивишь, но Юлька замечала, с каким интересом искоса поглядывают на Лилиану, хотя что особенного? Простой черный джемпер с брюками, куртка из тонкой матовой кожи, такая же сумка на плече и шарф цвета хаки. Вспомнилась Ада: