Скамейка у Художественной академии, на которой он всегда курил, была на месте, только другая: железная, с затейливой чеканкой, чужая и холодная.
Странно и дико было курить на непривычной скамейке напротив родного дома, который больше не родной и даже не дом, а посольство, казенное здание.
Кончался день. От холодного металла скамейки начало знобить, он закашлялся. Простудился в самолете? Поискал мусорник и не нашел; вдавил окурок в гравий. Под скамейкой валялся одноразовый шприц.
Все нужно делать вовремя, сразу. Получил письмо – ответь. Иначе набегают год за годом, и в результате – река, в которую не войти дважды, и барабанные палочки.
Телефон Анны Матвеевны не отвечал. Привычного автоответчика не было, да мало у кого здесь он имелся.
– Справочное бюро? – Юлька сбросила с усталых ног кроссовки. – Самый простой вариант.
Она снова обулась.
– Пошли! Возьми записную книжку.
Они шли по вечерней улице к вокзалу. Поезда приходят днем и ночью, говорил он себе, справочный киоск должен работать.
И киоск работал. Девушка с длинными светлыми волосами приветливо улыбнулась и застучала по клавишам компьютера. «Год рождения?» Ян не знал, сколько лет Анне Матвеевне. «Напримерно?» – спросила девушка. Напримерно Аннушка могла быть того же возраста, что мать. Девушка смотрела в монитор. От люминесцентных ламп юное лицо выглядело сиреневым. «Я сожалею, – девушка перевела взгляд на Юлю, – она умерла. В прошедшем году, шестнадцатого сентября. Я очень сожалею».
Было видно: она действительно жалела незнакомую старую женщину.
Удалось дозвониться только до Мухина.
От серьезного телефонного «вас слушают» и на протяжении всей встречи Мухин оставался солидным, обстоятельным Владимиром Петровичем. Он не удивился и не выказал никаких эмоций при встрече, хотя переписки между ними не было. Раньше похожий на забулдыжку, Мухин сегодня несколько отличался от себя прежнего, каким он Яну запомнился на проводах: стал еще плотнее, голова была до блеска выбрита. Модные очки, которых прежде не было, делали невыразительное мухинское лицо солидным. От сигареты отказался: «Не курю и тебе не советую». Поколебавшись, он согласился зайти в кафе, «только недолго – дела».
В беседе коротко упомянул «свой бизнес». Вопрос Яна: «Что за бизнес?» он словно не услышал. Про Илюшку бросил коротко: «Давно свалил». Андрей тоже уехал, но сначала отсидел за фарцовку – «пустяковый срок, о чем говорить».
– Куда уехал?
– Андрей? В Ирландию.
Мухин лениво ронял слова, неохотно отхлебывал кофе. Коньяка не было. Заказали бренди «за встречу». Попробовав, Ян поставил рюмку. Напиток имел жгучий вкус перцовки.
– Ну, как ты живешь в своей Америчке? – Мухин снисходительно кивнул на пачку сигарет.
Ян удивленно взглянул на товарища.
– Нормально живу. Мне нравится.
– Тебе и тут нравилось. Как и всем… вам.
– В смысле?..
Мухин не спешил с ответом. Лениво глотнул остывший кофе, потянулся за бокалом.
– Известно в каком смысле, – заговорил наконец, однако не стал объяснять, а задал новый вопрос: – А как у тебя с бизнесом?
– У меня никак. Работаю программистом.
– На чужого дядю работаешь? В Америчке? – Мухин не скрывал насмешки.
Яну захотелось уйти. Закурив, он спросил об Илье.
– Понятия не имею, – равнодушно бросил Мухин. – Тебе видней. Ты что, не знал?
– Что не знал?
– Что он в Канаду намылился. Не примет Канада – рванет в Австралию. Не знал?
– Откуда? Мне он ничего не говорил.
– Вот я удивляюсь, – Мухин наклонился ближе всем корпусом, – как это – не говорил?
– Мы не виделись одиннадцать лет, с моего отъезда. Как и с Андреем и с тобой.
– Интере-е-есно, – протянул Мухин. Он внимательно посмотрел на рюмку, чуть отпил. – Интересно, что я знаю про вас больше, чем ты.
– Про кого?..
– Говорят, – собеседник не смотрел в глаза, – что евреи всегда держатся вместе. А выходит, ты не знал даже…
Модные очки снисходительно рассматривали его.
Ян положил под чашку несколько непривычных купюр и встал, закончив фразу:
– …не знал даже, какое ты дерьмо, Вова.
На улице вспомнил, что никто на его памяти не называл Мухина Вовой – только Владимиром Петровичем. Однако назвать дерьмо по имени и отчеству не смог.
…Яну казалось, Город намеренно не узнает его. У дома, где жил Миха, построили детскую площадку. Ребятишки в ярких майках орали, визжали, раскачиваясь на качелях. Войдя в телефонную будку, он набрал номер Тео. После нескольких гудков он вздрогнул от любезного голоса: абонент отключен.
Русская речь на улицах слышалась редко. Надписи на табличках, прежде двуязычные, сократились вдвое. В магазинах и кафе по-прежнему говорили на обоих языках – внедрился принцип «клиент всегда прав».
Он дозвонился до Вийки с первого раза, но узнал не сразу. Вийка, радостно щебетавшая в любом настроении, после тяжелейшего дня или бессонной ночи в машинном зале, – Вийка говорила каким-то пожилым, усталым голосом. Она недоверчиво переспросила: «Янчик?..»
Встретились у Оперы. Вийка потянулась обнять его, тяжелая сумка сползла с плеча. «Да ладно», – прижалась к его плечу. Ян хотел поднять сумку; одновременно нагнулись и столкнулись лбами.
– Больно? – спросил, увидев ее мокрую щеку. – А Майка где?
– Нет Майки… два года. Рак.
Он медленно опустился на скамейку. Молча курили. За спиной по бульвару торопливо мчались трамваи, гудя низко и тревожно, как электрички.
Потом они шли по набережной за громкоголосой парой. Чтобы отстать, Ян замедлил шаги. Женщина вела за руку мальчугана лет пяти, тот оборачивался, спотыкаясь, и тогда мамаша немилосердно дергала его за ручку.
– Дядя Саша писал, она замуж вышла?
– Вышла. Сначала замуж, а потом из… замужа. Сын родился. Чуть постарше, чем этот, – она кивнула на мальчика. – Скоро придет из садика.
– Муж приведет? В смысле отец?
– Нет, моя мама. Яник с нами живет. Майка так хотела.
Вопрос, не заданный Яном, она угадала.
– Он отказался от родительских прав. Ему ребенок… Это Майка хотела ребенка. Сына.
Вийка долго шарила в сумке, попросила: «Дай сигарету».
– Крепкие, – Вийка выдохнула дым и рассматривала надпись. – “More”? В смысле «больше»?
– Все русские шутят: «Море».
Сказал – и стало мучительно неловко, словно сам себя назначил иностранцем. Она, похоже, не заметила. На крупном широком запястье болтались несоразмерно маленькие золотые часики. Такие же – или похожие – плотно обхватывали круглую розовую Майкину руку.
– Ты не женился? – повторила Вийка.
– На Майкины похожи.
– Майкины и есть. Сходим завтра на кладбище?
Два дня назад они с Юлькой ездили на кладбище – к бабушке.
Горячий полдень обволакивал теплом, однако не раскалялся до зноя, как в Америке. Там июль нещадно слепил глаза, приваривал влажную майку к телу, заставлял прятаться в любой торговой точке, будь это супермаркет, аптека, ресторан или кафе – все равно; требовалось лишь одно – кондиционер. А в Городе жили по старинке, без этой маниакальной гонки за комфортом – европейский июль оставался щадящим, и только туристы из другого климата недоуменно тыкались в поисках вожделенного синтетического холода.
Ян боялся не найти нужную аллею – это грозило бестолковым метанием по пересеченной местности. В геометрии кладбища не было симметрии, оставалось надеяться на память. Он так и не понял, как они шли и когда ноги сами повернули направо. Сколько раз он мысленно проходил этой дорогой от входа на главную аллею до развилки, где поворот. Он шел по снегу, по сочной весенней земле с острыми редкими травинками, по бурым осенним листьям и знал, что после поворота начинается дорожка, где вот-вот покажется знакомое надгробие. Дойти не успевал ни разу – засыпал.
Оказывается, ноги помнили, потому что глаз уже выхватил имя, выбитое на черном мраморе:
Станкевич
Клара Михайловна
Нагнувшись, Ян осторожно положил алые гвоздики. Сел на скамейку, вытащил сигарету – и заплакал горько, как ребенок, несправедливо наказанный. Юля тихонько присела рядом, обхватив его за плечи – бережно, чтобы не мешать рыданиям, и в то же время стараясь утишить их. Вытащила платок из кармана – настоящий, матерчатый, он ненавидел бумажные, – вложила в руку с незажженной сигаретой и щекой прижалась к рубчатому вельвету пиджака.
Хочу всегда так, рядом с ним, в печали и в горести, в болезни и здравии, пока смерть нас не разлучит. Откуда-то пришли слова, которых она никогда не произносила, – слова, подсказанные воздухом и тишиной некрополя.
– Ненавижу зеркала, – хрипло выговорил Ян. – И поэтому к матери приходить не люблю, там полно зеркал.
От пиджака пахло табаком, теплом… Яном.
– Почему Станкевич? – удивилась она.
– Не знаю… Бабушка всегда была Станкевич; я по рецептам помню, когда в аптеку бегал. Наверное, не меняла фамилию, когда выходила замуж. Ты ведь осталась Важинской.
Табачный ли дым или обволакивающее тепло виноваты, но летнее кладбище кто-то подменил сумеречной ноябрьской комнатой двадцатитрехлетней давности, высветил на календаре девятое число. Комната вернулась неизменной, со старыми знакомыми вещами, где громоздкое зеркало, до того дня глуповатое и безобидное орудие материнского тщеславия, неожиданно явило свою зловещую сущность. Он не успел спросить у бабушки, что так испугало ее, почти слепую, чего не увидел он, молодой и зрячий, в недрах мерзкого стекла. Видел бабушкины бесполезные очки, крохотный аптечный пузырек с ярко-желтыми глазными каплями, будильник и расческу – все предметы лежали на тумбочке, которая с непостижимой быстротой начала приседать, уменьшаться, таять от июльской жары, пока не стала тем, чем и была: надгробием черного мрамора, с именем и датами.
Человек связан с землей, если в ней лежит его покойник. В этом – Антей, природа и суть его непобедимой силы. Сын Посейдона и Геи, Антей – человек, что бы ни говорил миф, и мощь ему дает