Мать обреченно вздохнула, но не устранилась. …Не отдаешь себе отчет, это ненормально… Брак – самый прочный социальный институт… Антон уже взрослый, о сыне подумала бы…
Поднявшись, Юля пошла к двери. «Куда ты?» – «Подумать о сыне». Только бы не зареветь.
Отец ее догнал на углу. Говорил что-то примирительное: не обращай внимания, мама переживает, она хочет как лучше…
– Кинем якорь? – он кивнул на «Starbucks».
Папа не меняется: что бы ни говорила мать, для него бесспорно, потому что слушает не ее, а любимый голос, и так было всегда. Сейчас он сидел, посасывая воду из пластиковой бутылки – кофе себе запретил.
Юле вдруг отчаянно захотелось оказаться рядом с Яном. Улететь раньше? Родители обидятся, всего-то на три дня вырвалась. Она начала расспрашивать о Польше: как съездили, где побывали, – но слушала вяло, в ушах звучал агрессивный голос. И что можно было ответить? Я живу в полной определенности, мама. Наше будущее мы видим одинаково. Мне не пятнадцать лет, и при чем тут Антон, спрашивается?..
Несказанные слова снова и снова прокручивались в голове. У нас есть наше сегодня. Спасибо за это, ведь у тех людей в Нью-Йорке, которые шли на работу, мечтая, что скоро отпуск, этого нет и никогда – никогда, мама! – не будет сегодня, не будет ничего, кроме цветов и свечек, которые им не нужны...
– Ну-ну, ничего, – пробормотал отец и протянул салфетку, – ничего.
Гордая тем, что не заревела при матери, она не заметила, как потекли слезы, и хлюпнула носом.
– Ничего не случилось, – улыбнулась Юля. – Ничего, Журавлик.
Ничего не случилось, ибо слишком много случилось раньше. Газеты, журналы, интернет пухли от новостей. Слова «террористы», «террор» употреблялись чаще всего, наполнились незабываемым видением огня, дыма, падающих людей. С обложек и страниц газет смотрело высокомерное худое лицо под чалмой, с уверенными темными глазами и чувственным ртом, обрамленным бородой; лицо властное, невозмутимое, спокойное. Не только Америка – мир уже не будет прежним, пока где-то живет, смеется и целует кого-то своим сладострастным ртом этот человек, пока его глаза смотрят на покореженный город и смятенный мир.
И продолжалась война – война с безликим противником – вернее, противником со множеством невидимых лиц, если не считать надменного лица на обложках. Враг был невидим, ибо террористы – те же партизаны, внезапно нападающие и неуловимые. Сколько их? – Аллах сочтет. Где они? – Везде. Вчера в Нью-Йорке, завтра в Сан-Франциско, Бостоне, Чикаго – где и как угодно: стрельба с крыш, автоматные очереди в супермаркетах, взрывы в метро, мины в больницах или школах. Юлька помнила из курса истории Второй мировой, какой взрыв возмущения вызвало у Гитлера партизанское движение: русские воюют не по правилам, у партизан нет формы, знаков различия, оружие спрятано… это противоречит международному праву… Паника исходила от армии, которая, наплевав на международное право, триумфально повергла Западную Европу, заняла Белоруссию с Украиной на пути к Москве. Партизаны стали серьезной угрозой планам фюрера, поскольку воевали наперекор международному праву: неожиданно, непредсказуемо, неуловимо. Эти три «не» и были стратегией.
Тогда – партизан, теперь – террорист; меняется терминология, как меняется война, которая никогда не кончается. Сегодня история.
– Скоро его поймают, – уверенно говорила Кэрол. – Ты согласна, Джулия?
– Наверняка, – соглашалась Юля без особой уверенности. Когда-нибудь, вероятно, поймают и осудят, хотя партизан попросту вешали. Но зло многолико, нелюдь не бывает одинок, и в мире находится место гитлерам и бен ладенам.
– Я уверена: поймают, – повторила Кэрол.
Якову назначили курс облучения.
– Когда везти? – спросил Ян.
– В четверг, – Яков скривился. – Только я никуда не поеду, – торопливо добавил. – Они сказали, что я не смогу стать отцом.
– Так будешь матерью, старый идиот! – крикнул Ян. – Поедешь как миленький.
«Шоковая терапия», как обычно, подействовала. Дядька молча закурил и больше не возвращался к своему гипотетическому отцовству.
Хорош гусь, однако, думал Ян, ожидая в приемной, вот-вот шестьдесят пять стукнет. Он никогда не задумывался о дядькиной «личной жизни», как это называли; сейчас бы сказали попросту: «ходок». Ян помнил, как Яков собирался на свидания, затягивая перед зеркалом брюки, поправляя галстук. Он оборачивался к нему: «Ну как я? Ничего?» Какого ответа ждал он от мальчишки, бог весть; однако всегда спрашивал. Случалось, Ян встречал дядьку в парке или видел выходящим из кино, помнил лица – калейдоскоп лиц – его женщин: умные, легкомысленные, веселые, печальные. Были совсем молодые, были и зрелые, увядающие лица. Всех Яков называл чувихами или бабами, но со временем Ян обнаружил, что дядька предпочитает женщин – и дам. О жене его, которую никогда не видел даже на фотографиях, он спросил один раз, после «шанельного» скандала, который закатила мать. Откинувшись на спинку кресла, дядька махнул рукой: «Э-э-э… тоже дура. Как эта», – и показал на дверь. Оделся, сел в машину и не возвращался до позднего вечера. Где сейчас его жена? Где те чувихи, бабы, дамы? Кто из них узнал бы сейчас Якова в сутулом морщинистом старике с измученным серым лицом, который показался в дверях и пошатнулся, чуть не упав?..
И понянчить его пришлось – Ян ездил в Пряничный домик несколько раз в неделю. Дядька лечился, брюзжал, однако продолжал ездить на работу каждый день. Иногда закрадывалась идея стать пенсионером. И что? Слоняться по пустому дому, мотаться в опостылевший госпиталь, а на обратном пути заезжать к сестре, чтобы выслушать очередную жалобу? «Говорила: купи томатный сок, так она привезла не тот!..»
Про болезнь Якова так и не знала: решили не расстраивать ее. Меньше знает – лучше спит. И меньше истерик. Ее навещали, хотя брат старался не задерживаться – быстро слабел. «Уже? – дулась Ада. – Посидите, куда вам спешить?» Она не могла взять в толк, отчего торопится пожилой брат после рабочего дня, куда спешит сын.
Имя Юли никогда не произносили – ни Ада, ни Яков. Когда брат и сестра только водворились, эти двое всегда приезжали вместе, Ян быстро что-то готовил на гриле, вынимал привезенное вино. Традиционная застольная беседа велась между ним и хозяевами, и его попытки включить Юлю, сидящую рядом, отторгались. Это происходило молча, «без объявления войны», как шутила Юлька на обратном пути, но было именно войной. К ней никогда не обращались: ведь не назвать человека по имени – все равно что отвергнуть его самого, самое его существование. У дверей Яков радостно спрашивал Яна: «Что курим?», а Юле бросал не глядя: «А-а, здрасссть…» Это звучало как «опять, я так и знал…»
Они стали появляться реже, потом еще реже; постепенно Ян начал ездить один – Юля в назначенный день оказывалась «очень занята, прости». В июне – как давно произошел этот июнь! – они собрались в отпуск, который так и не состоялся, зато вскоре Ада переселилась в дом прошедшего времени, где Юлька ни разу не была. Хозяйка не приглашала, следуя логике «с глаз долой – из сердца вон», хотя уместнее было бы сказать – из памяти: брат и сестра с редким единодушием словно забыли о ней. В самом деле: что не имеет имени, то не существует. И как-то само собой получилось, что день рождения, как и Новый год, Ян встретил с Юлей, а на следующий день сводил дядьку с матерью в ресторан.
– Она не могла купить нормальный томатный сок!
Ян удивлялся материнским причудам. Он помнил, как в детстве, во время редких совместных прогулок, они пили томатный сок у прилавка гастронома, десять копеек стакан, и крупную влажную серую соль тоже помнил, она всегда стояла рядом. На банке могло быть написано «сiк» или «сук», в зависимости от того, с Украины или из Молдавии прибыли банки. Густая темно-рыжая жидкость утоляла жажду и голод; он и сейчас помнил тот вкус.
Юля тоже любила томатный сок и с замиранием сердца следила, как продавщица переливала его из тяжелой трехлитровой банки в стеклянные конусы: вдруг уронит?! Ян радовался каждому совпадению. Томатный сок, мятные тянучки – за рубль девяносто можно было купить целый килограмм! – любимое кафе в Старом Городе, треска горячего копчения, терпкий вкус зеленого сыра… Радовался, что любили одни и те же книги, и не сумел скрыть разочарования, не найдя на Юлиной полке фантастики, но вытащил знакомый том «Смерть Артура». Мелькала мысль, о которую часто спотыкался: зачем им две библиотеки, ведь можно жить с одной?.. – мелькала и пропадала, вспугнутая то телефонным звонком, то сбежавшим кофе, то неожиданной идеей, как сделать алгоритм изящнее. Спешил к компьютеру, включал – и нырял в иную реальность.
Антошка вернулся, переполненный Парижем, Амстердамом и Брюгге, где побывал. Юля присматривалась к юному мужчине, в которого превратился сын. А ведь всего год прошел… Густые брови, когда он хмурился, казались сросшимися, четче проступили скулы, как у мужа в молодости. Антон изменился: взгляд стал уверенным, а модная бородка делала его чуть старше. С утра, выпив кофе, уходил и допоздна пропадал в университете. Часто заглядывал к ней в библиотеку, вплотную занявшись историей, и сосредоточился на ней так пристально, что забросил остальные предметы.
– Но как же французская литература? – недоумевала Юля.
– После одиннадцатого сентября литература – дамское рукоделие, – парировал он.
Все правильно. Дети должны быть умнее, лучше, красивее нас. Она скосила глаза на зеркало. Пока не страшно: вес не набрала, джинсы сидят привычно; в короткой стрижке седые пряди вперемежку с черными выглядят почти стильно. Пусть женщина нашего возраста красит волосы. Когда в последний раз они встречались? Явно задолго до 9/11; да и бог с ней, обе не соскучились.
Когда-то Юлька тоже выбрала историю, как Антошка сейчас. Алчно занималась, готовила диссертацию о восстании декабристов и рукопись зачем-то привезла с собой, лежит в чемодане во Флориде. Работала, старалась, а все полетело в тартарары – начались короткие «точечные» войны, повальные отъезды (включая собственный), что и толкнуло к теме «мутного времени». Разве не так получалось у сына? Главное – не примерять ему будущее; он заслуживает лучшего, чем ее должность ассистента в библиотеке со скудной зарплатой.